Вой собаки пророчит беду

Мальчики бежали к городку со всех ног. Они онемели от ужаса. По временам они тревожно оглядывались, словно опасаясь погони. Всякий пень, встававший у них на пути, казался им живым человеком, врагом, при виде которого у них захватывало дух. Когда они бежали мимо деревянных домишек, – стоявших на окраине города, сторожевые псы проснулись и залаяли. От этого лая у мальчиков словно выросли крылья.

– Только бы добежать до старой кожевни, – прошептал Том, едва переводя дыхание. – Я больше не могу…

Гекльберри ничего не ответил: он задыхался от быстрого бега. Мальчики, не отрывая глаз, глядели на старую кожевню, куда им так хотелось попасть, и напрягли последние силы. Наконец они добежали до нее, и ворвавшись – плечом к плечу – в открытую дверь, сейчас же упали на пол, под защиту полумрака, царившего в заброшенном здании. Они были счастливы, но страшно устали. Мало‑помалу они отдышались, и Том проговорил тихим голосом:

– Гекльберри, как ты думаешь, что из всего этого выйдет?

– Если доктор Робинсон умрет, думаю, выйдет виселица.

– Да не может быть!

– Уж это наверное, Том.

Том задумался и через минуту спросил:

– Кто же донесет? Мы?

– Что ты? Да как это можно? Ведь если случится такое, да Индейца Джо не повесят, он нас тогда прикончит, верно тебе говорю! Тогда уж нам смерти не миновать. И это так же верно, как то, что мы сейчас лежим на полу.

– Я и сам так думаю, Гек.

– Если уж кому доносить, то пускай Мефф Поттер – доносит; пожалуй, у него на это глупости хватит. Вечно пьян…

Том помолчал; он снова задумался. Наконец сказал еле слышно:

– Гек, а ведь Меффу Поттеру ничего не извест‑н о… Как же он может донести об убийстве?

– То есть как это так – неизвестно?

– Очень просто: ведь Индеец Джо всадил в доктора нож как, раз в ту минуту, когда доктор ударил Поттера могильной доской. Где ему было видеть? Где ему было узнать об убийстве?

– Черт возьми, а ведь правда, Том!

– И потом, ты подумай, – может быть, от этого удара Поттер и совсем окочурился.

– Нет, Том, это вряд ли. Ведь он был выпивши. Я это сразу заметил. Да он и всегда ходил выпивши. А… когда мой отец нахлещется, его можно треснуть по голове чем угодно… хоть церковью, ему ничего не сделается, честное слово! Он и сам говорил сколько раз! Значит, и Мефф Поттер такой же. Вот если бы Поттер был трезвый, он, пожалуй, от такого угощения и помер бы… кто его знает…

Снова наступила тишина; Том опять погрузился в свои мысли.

– Гекки, ты уверен, что не проговоришься? – наконец спросил он.

– Хочешь не хочешь, Том, а нам надо помалкивать. Сам понимаешь, – этот дьявол метис… Если мы донесем, а его не повесят, он утопит нас обоих, как котят… И знаешь что, Том! Давай‑ка мы дадим друг другу клятву, что будем держать язык за зубами. Это будет вернее всего.

– Правильно, Гек. Это самое лучшее. Поднимем руки и поклянемся, что мы…

– Э, нет, это не годится для такого дела… Это хорошо в обыкновенных делах, в пустяках, особенно с девчонками, потому что они в конце концов все равно проболтаются, чуть попадутся; но в таком большом деле надо, чтобы договор был писаный. И кровью.

Том всей душой одобрил эту мысль. Она была и таинственна, и мрачна, и страшна, и вполне гармонировала со всеми событиями, с окружающей обстановкой, с ночной порой. Он поднял с – полу чистую сосновую дощечку, блестевшую в лунном свете, вытащил из кармана кусок «красной охры», сел так, чтоб свет падал на дощечку, и с трудом нацарапал следующие строки, причем каждой черточке, которая шла сверху вниз, он помогал языком, зажимая его между зубами и отпуская его при каждой черточке, которая шла снизу вверх:

Гек Фин и Том Сойер

оба клянутся что будут держать

язык за зубами насчет этого

дела И пусть они Упадут

на месте и Сдохнут, если

расскажут о нем.

Гекльберри пришел в восторг от того, что Том умеет так ловко писать и так красиво выражаться. Он вытащил из отворота своей куртки булавку и хотел уже уколоть себе палец, но Том остановил его:

– Погоди! Булавка‑то медная. На ней может быть ярь‑медянка.

– Ярь‑медянка? А это что за штука?

– Яд такой. Попробуй проглотить – увидишь.

Том размотал нитку с одной из своих иголок, и оба мальчика по очереди укололи себе большие пальцы и выдавили по капле крови.

Проделав это несколько раз и пользуясь мизинцем вместо пера, Том вывел внизу начальные буквы своего имени, затем научил Гекльберри, как писать Г. и Ф., и клятва была принесена. Они торжественно, с разными церемониями и заклинаниями, зарыли дощечку возле самой стены, считая, что теперь оковы, связывающие их языки, уже навеки замкнуты на ключ, а самый ключ заброшен далеко‑далеко.

Сквозь большой пролом в другом конце полуразрушенного здания прокралась какая‑то фигура, но мальчики не заметили ее.

– Том, – прошептал Гекльберри, – ты уверен, что после этого мы уже не проболтаемся… никогда?

– Разумеется, уверен. Что бы ни случилось, теперь мы – молчок. А иначе мы тут же упадем мертвыми на месте. Разве ты забыл?

– Да… в самом деле… конечно.

Еще некоторое время они продолжали шептаться. Вдруг невдалеке за стеной, – всего в каких‑нибудь десяти шагах, уныло и протяжно завыла собака. Мальчики в безумном ужасе прижались друг к другу.

– Кому это она воет? – еле дыша, прошептал Гекльберри. – Тебе или мне?

– Не знаю… посмотри в щелку! Да живее!

– Нет, ты посмотри!

– Не могу… не могу я, Гек!

– Ну же, Том… Слышишь, она опять!

– Господи, как я рад! – прошептал Том. – Я узнаю ее… по голосу: это Булл Харбисон.[22]

– Ну, слава богу! Знаешь, я прямо насмерть перепугался – я думал, это собака бродячая.

Собака завыла снова. У мальчиков опять упало сердце.

– Ох, нет! Это не она, – прошептал Гекльберри. – Погляди‑ка, Том!

Том, трепеща от страха, приложил глаза к щелке и еле слышно промолвил:

– Ой, Гек, это бродячая собака!

– Смотри, Том, смотри поскорее: на кого она воет?

– Должно быть, на нас обоих, Гек. Ведь мы рядом, совсем близко друг к дружке…

– Ох, Том, мы пропали! Уж я знаю, куда попаду. Я был такой грешник, такой скверный мальчишка…

– А я? Так мне и надо! Вот что значит не ходить в школу и делать, чего не велят… Я мог бы стать таким же хорошим, как Сид, если б только постарался как следует, да нет, не старался, нет, нет… Ну, если только я спасусь от беды, на этот раз, я буду дневать и ночевать в воскресной школе.

Том начал тихонько всхлипывать.

– Это ты‑то скверный? – И Гекльберри тоже захныкал. – Ты, Том Сойер, черт возьми, сущий ангел в сравнении со мной! О боже, боже, хотел бы я хоть вполовину быть таким «скверным», как ты!

Том проглотил слезы и шепнул:.

– Смотри, Гекки, смотри! Она стоит к нам задом!

Гек посмотрел, и сердце его наполнилось радостью.

– Да, задом… Вот здорово! Она так и раньше стояла?

– Ну да, а я, дурак, не заметил. Вот хорошо! Но на кого она воет?

Вой прекратился. Том навострил уши.

– Тс! Что это? – шепнул он.

– Вроде как бы хрюкает свинья… Нет, Том, это кто‑то храпит…

– Верно! Где же он храпит, Гек?

– По‑моему, в том конце. Храп как будто идет оттуда. Там ночевал иногда отец вместе со свиньями, но это не он. Он, бывало, так захрапит, что держись – с ног сшибет! К тому же, я думаю, ему уже не вернуться в наш город.

Жажда приключений снова ожила в мальчиках.

– Гек, ты пойдешь поглядеть, если я пойду впереди?

– Неохота мне, Том. А вдруг там Индеец Джо?

Том оробел. Но искушение было слишком сильно, и мальчики решили пойти посмотреть, уговорившись тотчас же повернуть и дать тягу, если только храп прекратится. На цыпочках, один за другим, они стали подкрадываться к спящему. Не доходя нескольких шагов, Том наступил на какую‑то палку; она сломалась и громко хрустнула. Спящий застонал, повернулся, и его лицо попало в полосу лунного света. Это был Мефф Поттер. У мальчиков кровь застыла в жилах, и они ужасно оробели, когда спящий пошевелился; но теперь все их страхи рассеялись. Они тихонько прошмыгнули сквозь пролом, прошли вместе несколько шагов и уже были готовы разойтись, как вдруг в ночной тишине снова раздался зловещий протяжный вой. Они оглянулись и увидели незнакомую собаку, стоявшую в двух шагах от того места, где лежал Поттер; ее морда была обращена к нему, а нос был поднят к небу.

– Так это она на него, – в один голос воскликнули мальчики.

– А знаешь, Том? Говорят, около дома Джонни Миллера выла бродячая собака как раз в полночь, уже недели две тому назад, – и козодой[23] влетел к нему в комнату, сел на перила лестницы и запел в тот же вечер, а до сих пор никто у них в доме не умер.

– Да, я знаю. Ну, так что ж из того? Ведь Греси Миллер в ту же субботу упала в камин и страшно обожглась.

– Да, но она не умерла. И не только не умерла, а, наоборот, поправляется.

– Ладно, погоди, увидишь, что будет. Ее дело пропащее, все равно как и Меффа Поттера. Так говорят негры, а уж они эти дела понимают.

И мальчики расстались в раздумье.

Когда Том влезал в окно своей спальни, ночь подходила к концу. Раздеваясь, он принял все меры, чтобы не шуметь, и, засыпая, поздравил себя с тем, что никто не узнал о его смелых проделках. Ему и в голову не приходило, что тихо храпевший Сид на самом деле не спал, я не спал уже около часа.

Когда Том открыл глаза, Сид успел уже одеться и уйти. Час был поздний: и воздух, и солнечный свет ясно говорили об этом. Том был поражен. Почему его не разбудили, почему не растормошили, как всегда? Эта мысль наполнила его дурными предчувствиями. В пять минут он оделся и сошел вниз, хотя его клонило ко сну и он чувствовал во всем теле усталость. Семья еще сидела за столом, но завтрак уже кончился. Никто не сказал Тому ни одного слова упрека, но все глаза были отвращены от него, и в комнате стояла такая торжественная тишина, что сердце преступника пронзил леденящий холод. Он сел и старался казаться веселым. Напрасный труд – никакого отклика! Никто даже не улыбнулся, и он тоже погрузился в молчание, и сердце его сжала тоска.

После завтрака тетка отвела его в сторону, и Том почти повеселел, так как его осенила надежда, что дело ограничится розгами; но вышло не так. Тетя Полли стала плакать и жаловаться. Она спросила, как у него хватило духу разбить ее старое сердце, и в конце концов сказала ему, что теперь он может делать все, что угодно: губить себя, покрывать позором ее седины, свести ее в могилу, – все равно исправлять его бесполезно; она уж и пытаться не станет. Это было хуже, чем тысяча розог, и сердце у Тома заныло еще больше, чем тело. Он тоже плакал, просил прощения, снова и снова обещал исправиться и наконец был отпущен, но чувствовал, что простили его не совсем и что прежнего доверия к нему нет.

Он ушел прочь и был так несчастен, что даже не испытывал желания отомстить Саду, и тот совершенно напрасно поспешил улизнуть от него через заднюю калитку. Том приплелся в школу печальный и мрачный и вместе с Джо Гарпером подставил спину под розги за то, что вчера не явился в школу. Во время экзекуции у него был вид человека, душа которого удручена более тягостным горем и совершенно не чувствительна к таким пустякам. Вернувшись на свое место, он облокотился на парту и, подпирая подбородок руками, уставился в стену каменным взглядом, выражавшим страдание, дошедшее до последних пределов. Под локтем он почувствовал какой‑то твердый предмет. Том долго не глядел на него. Наконец уныло переменил положение и со вздохом взял этот предмет. Он был завернут в бумагу. Том развернул ее. Глубокий, протяжный, огромный вздох вырвался у него из груди – и сердце его разбилось. То была его медная шишечка от каминной решетки!

Последняя соломинка сломала спину верблюда.

Глава XI