2015-01-13
287
– Княжье имя, – задумчиво сказал сын.
– Вот именно, – усмехнулся отец. – Он княжьего рода и был… мазовецкий князь. К нему ещё поморяне примкнули, ятвяги, пруссы… И если бы не помощь немцев, угров и Руси… неведомо, удержался ли бы престол Пястов да и сама вера христианская в мазовецких и ляшских землях.
– Всеслав не имеет прав на великий стол! – запальчиво возразил Мономах, вмиг поняв недосказанное отцом.
– Сколь много значат эти наши придуманные права? – усмехнулся Всеволод. – Ты слыхал, я чаю, что нынешней осенью в земле англянской сотворилось?
Конечно, Владимир слышал.
– Король Эдуард Исповедник всё никак не мог разобраться, кому вослед него королём-то быть, – говорил Всеволод, невзирая на кивок сына. – И нормандскому герцогу Вильгельму королевский стол посулил, и Гаральд, зять наш, княжны Елизаветы муж, сестры моей – тот тоже права на королевский стол имел.
Владимир подавленно молчал.
– И что же? Только умер Исповедник, как знать саксонская королём мужа его сестры объявила, Гарольда. А после…
Мономах знал, ЧТО – после. После была война Гаральда с Гарольдом и битва при Стамфорд-Бридже, где погиб незадачливый урманский родственник, и вторжение нормандцев, и битва при Гастингсе...
– Так вот – там всё решило оружие. Победил Вильгельм – и стал королём! А победил бы Гарольд – и он бы королём остался! А победил бы наш зять Гаральд – королём стал бы он!
Мономах молчал.
– Понял теперь? – устало спросил Всеволод. – Всеслав-князь, готовый вождь для язычников, которых в наших землях – уйма! Они верят, что полоцкий оборотень – прямой потомок этого рогатого демона Велеса, рождённый от волшбы некой! И оборотень-то он, и чародей! И – родич наш, а то, что отец его на великом столе не был – то пустяком станет, если он до того стола великого доберётся.
– Да тут и многие христиане-двоеверы отвергнутся, – пробормотал Мономах, напуганный открывшейся перед ним бездной.
– Вот! – Всеволод поднял вверх палец в тонкой шагреневой перчатке, окинул грустным взглядом морозный лес. – В корень зришь! А уж с гриднями да боярами полоцкими… Потому Всеслав должен получить предметный урок! И кривская земля – тоже!
Мономах молчал. А Всеволод, остро глядя на сына из-под насупленных бровей – суженные глаза кололи не хуже стальных стрелочных насадок – продолжал:
– И не нами сказано – когда же введёт тебя господь, бог твой, в ту землю, с большими и хорошими городами, которые не ты строил, и с домами, наполненными всяким добром, которые ты не наполнял, с виноградниками и маслинами, которые ты не садил, и будешь есть и насыщаться – голос отца возвысился, почти гремел. – А в городах сих народов, которые господь, бог твой, даёт тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души!
Мономах опустил голову, не в силах вынести взгляда наполненных болью глаз отца – было видно, что и сам переяславский князь не очень верит в искренность своих слов, повторённых из Библии.
Больше Владимир об этом с отцом не говорил.
За стенами шатра гудел ветер, вздрагивало плотное и толстое полотно, уже кое-где провисшее от наметённого снега.
Изяслав Ярославич чуть поёжился, представляя себе, ЧТО сейчас творится снаружи. Метель разгулялась не на шутку, вои укрывались под попонами и плащами, грелись у шипящих и чадящих костров, ворчали сквозь зубы на князей, невесть для чего затеявших поход зимой да ещё в такие морозы да метели.
Великий князь подошёл к небольшому походному столику, плеснул в глубокую чашу подогретого вина. Покосился в угол – младший брат сидел, сгорбясь над какой-то берестяной книжицей, щуря глаза в тусклом свете лучин. Изяслав недовольно поморщился:
– Ослепнешь раньше времени, Всеволоде.
Но переяславский князь только недовольно повёл плечом – не мешай, мол.
– Вина хочешь? – спросил великий князь неожиданно.
Теперь младший оторвался от книги:
– Чего? – переспросил непонятливо.
– Вина, говорю, – Изяслав глотнул из каповой, оправленной в серебро чаши.
Всеволод только вздохнул и снова склонился над книгой.
Книгочей ты наш, – с неожиданным раздражением подумал великий князь и снова глотнул вина.
Откинулась полость шатра, пахнуло холодным и сырым воздухом, влетели хлопья снега, метнулись огоньки лучин, заплясали на ветру. Внутрь шатра легко и невесомо, почти бесшумно нырнуло огромное тело, и почти тут же полость закрылась вновь. Вошедший, не разгибаясь, глянул на братьев весёлым взглядом.
– Святославе, ну нельзя же так, – с едва заметным упрёком бросил Всеволод, прикрывая книгу локтем от шальных снежинок. – Светцы загасишь!
– А как можно?! – хохотнул черниговский князь, выпрямляясь во весь немалый рост и стряхивая снег с чупруна и длинных усов. Провёл ладонью по мокрой бритой голове – и под метелью ходил без шапки. Легко и стремительно шагнул к столику – вновь закачались огоньки на лучинах – глотнул вина прямо из ендовы. С удовольствием поёжился, огляделся, ища куда бы сесть. Осторожно – не сломать бы – примостился на складной походный столец, закинул ногу на ногу.
– Чего там, снаружи? – хмуро спросил Изяслав, косо поглядев на посудину с вином в руках среднего брата.
– А! – Святослав махнул свободной рукой, дотянулся до стола, сцапал с него пустую чашу, нацедил себе вина и поставил ендову обратно. – Несёт вовсю, света белого не видать. Сторожа в распадках прячется да меж деревьев, все в снегу. В такую непогодь подобраться к нам – раз плюнуть.
– Оставь, брате, – поморщился старший брат. – Всеславичи сейчас тоже сидят в тепле и хмельное пьют, чтоб не замёрзнуть… В Полоцке где-нибудь…
– Ну-ну, – неопределённо бросил черниговский князь, глядя на играющие в чаше багряные блики.
Пола шатра чуть приподнялась, внутрь просунулась голова в кожаном шеломе с чупруном из чёрного конского хвоста на темени. Из-под низкого козыря шелома глянули внимательные серые глаза, выбирая, к кому из князей обратиться первым.
Великий князь коротко кивнул в сторону Святослава. Кметь черниговский, так пусть перед своим князем и пляшет, – подумалось Изяславу с неожиданной неприязнью.
Вообще, в этом нелепом походе, как и войне с торками шесть лет тому, Святослав как-то незаметно оттеснил великого князя от управления ратью, невзирая на то, что сам привёл войска в полтора раза меньше.
– Княже, – негромко позвал дозорный. – Святослав Ярославич.
– Чего? – отозвался черниговский князь, не отрывая взгляда от огоньков в вине.
– Там боярин приехал…
– Чего? – удивился Святослав, подымая глаза. – Ты чего мелешь? Какой ещё боярин?
– Неизмир, – полость качнулась – кметь пожал плечами. – Тысяцкий Нова Городца, говорит.
– Чего?! – одновременно переспросили все трое князей. – Откуда он взялся?
Всеволод оторвался от книги, Изяслав вскочил на ноги. И только Святослав не шевельнулся, буравя своего кметя глазами.
– Да откуда ты взялся-то?! – удивлённый черниговский князь толкнул Неизмира в плечо. Новогородецкого тысяцкого он знал лично, ещё по тем временам, когда сам княжил на Волыни. Десяти лет ещё не минуло. – Я думал, тебя Всеслав полонил альбо убил.
– Какой там, – отмахнулся тысяцкий, принимая из рук Святослава чашу с вином. – Молод ещё Всеслав Брячиславич для такого. Хоть и ловок воевать… да…
– Да где же ты всё это время пропадал-то? – всё не мог опомниться Святослав Ярославич.
– А, – отмахнулся тысяцкий. – По лесным починкам скитался с дружиной.
– А велика ли дружина-то твоя? – спросил чуть насмешливо черниговский князь.
– Да с сотню кметей будет, – Неизмир горделиво подбоченился, словно бы и не заметив насмешки, и средний Ярославич умолк.
Огонь в очаге весело плясал, хитро подмигивал, щедро напаивая разымчивым теплом. И всё одно в шатре было холодно – трескучий мороз снаружи заставлял князей и гридней ёжиться и кутаться в тёплые опашни и охабни.
– А где сейчас Всеслав-то сам? – поднял голову Всеволод, до сих пор упорно глядевший в пол – в цветистый ковёр персидского дела. Любит брат Изяслав в роскоши жить… и воевать-то в роскоши норовит.
– Сторожа доносит, нет его в Полоцке, – качнул головой Святослав – длинный чупрун на темени тоже качнулся туда-сюда, пощекотал черниговскому князю ухо. – Где-то на Чёрной Руси будто бы он…
– В Нове Городце, что ли? – удивился Всеволод. – До сей поры-то?
– Стороже-то откуда такое ведомо? – чуть сморщился великий князь. – Небось отсюда что до Полоцка, что до Чёрной Руси – вёрст по триста напрямик через пущу, если не больше.
– Да, где-то около того, – усмехнулся черниговский князь.– От купцов ведомо – сам ведь знаешь, купцу и зима не в зиму и война не в войну…
– Как вот подойдёт лесами… скрытно… – поёжился Всеволод Ярославич. Глаза его смеялись, но говорил он взаболь, тем более у всех на памяти ещё был летний разгром Мстислава Изяславича на Черехе, когда полоцкий оборотень вырвал победу, вот так же подкравшись в непогоду. – Рать свою оборотит волками… да напрямик через пущу… звериными-то тропами… да волков себе в рать позовёт…
От слов переяславского князя повеяло какой-то древней жутью, бояре запереглядывались, смущённо ухмыляясь.
– Н-да, – обронил непонятно великий князь.
Святослав в досаде стукнул кулаком по колену.
– Надо сделать что-то такое, – задумчиво сказал Всеволод, – чтобы Всеслав проявил себя…
– И примерно наказать кривскую землю! – не сдержась, рыкнул Мстислав Изяславич. Не простил старший сын великого князя полочанам своего летнего разгрома и потери стола. И не простил уже никогда, как прояснело впоследствии…
Мстислав, спохватясь, смолк, но приободрился, видя, как согласно кивает головой отец и непонятно – грустно и вместе с тем одобрительно – смотрит дядя Всеволод.
– Менск, – обронил вдруг переяславский князь. Остальные вскинули головы. Средний Ярославич сузил глаза, словно целясь из лука, и тогда младший брат пояснил. – Надо взять Менск на щит. Тогда Всеслав придёт сам.
Все смолкли, обдумывая услышанное. Да, верно. Не сможет Всеслав тогда не прийти, не простит ему того кривская земля. Да и не только земля…
Только вот… на щит…
До сих пор средь русских князей не принято было брать на щит города своей земли. Только Владимир Святославич девяносто лет тому разорил Полоцк, да и то сказать, Полоцк-то тогда своим городом не был!
– Быть посему! – отвердев лицом, кивнул великий князь.
Слово было сказано.
3. Белая Русь. Менск.
Зима 1066 года, сечень
Первый укол тревоги Калина ощутил, когда завидел на дороге сбегов. До Менска оставалось ещё вёрст пять, а на дороге всё чаще попадались сани, одиночные всадники и пешие путники. Калина ошалело остановился на вершине сугроба, разглядывая сбегов – а они тянулись, тянулись…
Семья смердов – розвальни с навязанной за ними тощей коровой, съёженной от холода, запряжённые мохнатым от инея конём, двое ребятишек под медвежьей шкурой, молодая понурая баба в полушубке и ражий мужик в полушубке.
Молодой парень на гнедом коне – высокое седло, изузоренные медью обруди, короткое копьё поперёк седла и лёгкий топорик за кушаком.
Закутанный в тулуп старик, одиноко бредущий по краю дороги и в любой миг готовый отойти, отступить в снег, пропуская кого-нибудь поспешного…
Оборванный, жмущийся от холода мальчишка – по этому видно, что он уже хлебнул, почём золотник лиха.
Калина несколько мгновений разглядывал идущих по дороге, уставя бороду и задумчиво выпятив губу (а не зря ли он в Менск-то навострился нынче, будет ли торг-то меховой?), потом всё же шевельнулся, отрывая лыжи от снега, и заскользил по склону вниз, к дороге. Выскочил на утоптанную конскими копытами, санными полозьями и людскими ногами дорогу, остановился – как раз в тот миг, когда исхудалая баба в тонкой суконной свите, совсем не зимней, со стоном остановилась, роняя на снег закутанного в шерстяной плат и какие-то невообразимые тряпки ребёнка – девочку не старше двух лет.
Калина стремительно подкатился к ней и подхватил девочку, не дав ей упасть на снег, поддержал за локти и женщину. С худого измученного лица на Калину глянули пронзительные синие глаза.
– Спаси боги, отец, – прошелестел едва слышный голос. Девочка даже не заплакала, мало того – даже не проснулась. Да жива ли? – испугался невольно Калина, сдёрнул рукавицу и просунул руку под лохмотья. Ощутил тепло детского тела, ровные удары сердца. Жива!
– Не на чем, – запоздало ответил он бабе. Хотя какая же она баба – молодуха! Лицо исхудалое и усталое – но молодое. И глаза молодые – без морщин. – Откуда сама-то?
Молодуха только махнула рукой куда-то меж югом и восходом, туда, где над пущей частыми столбами стояли в синем морозном воздухе густые чёрные дымы.
– Зовут-то как? – спросил Калина, скидывая мешок и полушубок – на нём под полушубком была ещё и суконная безрукавка поверх рубахи.
– Забавой кликали, – неохотно отозвалась молодуха. – Тебе-то что?
– Да ничего, – Калина снова вскинул на спину мешок со шкурами, подхватил на руки девчонку, набросил Забаве на плечи полушубок. – Надевай-ка!
И вот тут её, наконец, проняло, и она заколотилась в рыданиях, прижалась к плечу лесовика. А Калина полуобнял её за плечи, поглаживая по рваному шерстяному плату.
– Вёска-то ваша… – начал было Калина, когда Забава перестала плакать, и только утирала покраснелые глаза.
– Сожгли наше Крутогорье черниговцы, – оборвала его Забава, шмыгая носом и сморкаясь.
– Ты-то как спаслась? – глупо спросил лесовик.
– А, – Забава только махнула рукой.
– В Менск идёшь?
– Туда, – тихо ответила молодуха, глядя под ноги.
– Ну так пошли, – Калина слегка подтолкнул её в спину. – В Менске-то есть свои хоть кто-нибудь?
– Есть, – вздохнула Забава на ходу, стараясь не отстать от быстрого на ногу лесовика. – Вуй мой там живёт, на посаде…
– Ну и добро, – кивнул Калина, прибавляя шагу и рассекая сугробы у дороги длинными зигзагами – мороз забирался под свиту, заставлял ёжиться и двигаться быстрее.
В воротах Менска Калина окончательно понял, что приехал зря – по хмурому взгляду старшого воротной стражи. Взяв с лесовика невеликое мыто, старшой смерил его взглядом и буркнул:
– Нашёл времечко…
– А что такое? – обеспокоился Калина ещё больше.
– Война, – всё так же хмуро уронил старшой. – Не будет нынче никакого торга…
Лесовик помолчал, кусая губы, потом всё же качнул головой:
– Мыслишь, Ярославичи и сюда дойдут?
– Дойдут альбо нет, Дажьбог-весть, а только не будет торга нынче, – лениво повторил старшой.
Калина только хмыкнул в ответ и шагнул в воротный проём. Лыжи он нёс за спиной, а девчонку, дочку Забавы – на руках.
Молодуха прошла следом, всё ещё ёжась под Калининым полушубком. Воротные сторожи проводили её взглядом – кто равнодушным, а кто – любопытным. Но остановить не подумал никто – какое же может быть мыто со сбега?
Дядька Забавы Дубор оказался неразговорчивым мужиком со страхолютыми чёрными бровями и такой же чёрной густой бородой. Поджав губы, он пристально и словно бы осуждающе разглядывал хлебающего жирные огненные щи Калину. Лесовику было смешно, но он сдерживался.
В доме остро пахло дублёными кожами – менчанин был усмарём. Саму Забаву Дуборова жена тут же уволокла куда-то в бабий кут, и теперь только ахала да вполголоса причитала, слушая рассказ родственницы.
– Ты чего, друже Дубор, на меня так смотришь? – хмыкнул он, наконец, докончив миску. – Боишься, что много съем альбо вовсе злишься, что сестричада твоя меня сюда привела?
Дубор нахмурился ещё сильнее, но в глазах метнулось что-то насмешливо-ехидное – шутку дядька Забавы понял.
Он уже открыл было рот, чтобы ответить ехидному гостю, но тут за окнами вдруг встал многоголосый крик, в котором можно было различить только многократно повторяемое «Ярославичи!».
Калина вскочил, опрокинув со стола на пол пустую чашку, покатилась по лавке ложка. Дубор поворотился к окну, слушая крики. Забава зажалась в угол, прижав ладони к щекам и беспомощно открыв рот. Сквозь доносящийся с улицы крик послышался детский плач – дочка Забавы, наконец, проснулась и теперь плакала, искала мать.
Калина метнулся к двери, нахлобучил шапку, накинул полушубок и выскочил на крыльцо. Следом бухали шаги Дубора.
Улица была полна народу. А от детинца к воротам вскачь неслись несколько всадников в богатом узорочье и серебряных доспехах.
– Тысяцкий? – спросил Калина, не оборачиваясь.
– Он, – глухо подтвердил из-за спину Дубор. – На стену поскакал, не иначе.
– На стену, – задумчиво протянул Калина, глядя тысяцкому вслед. – На стену…
Всадники скакали вдоль лесной опушки, огибая менскую стену. Изредка кто-нибудь из киян останавливался, целился и пускал стрелу. И тут же снова срывался вскачь, сберегаясь от ответного гостинца – со стен Менска тоже били охочие стрельцы – так же редко.
Калина ещё раз хмуро взглянул вниз и тут же укрылся за простенком. И вовремя – в стрельню тут же влетела стрела, ушла куда-то назад, в сторону города, в посад. Не зацепило бы кого, – мельком подумал Калина. Гораздо больше этого беспокойства его грызла злость на себя – нечистый занёс в Менск средь зимы! Прохожий охотник пустил слух, что в Менске меха дороже, чем в Полоцке, будто бы туда не только из Киева да Чернигова купцы наезжают, но и тьмутороканские, а то и царьградские… Про царьградских-то охотник, вестимо, загнул, но на него и досадовать нечего. На себя Калина злился – и впрямь, нашёл время… в войну-то… сидел бы у себя в Звонком Ручье, горя не зная.
Пропали меха – и соболь, и горностай, и чернобурка…
– Скачут, – сдавленно сказал кто-то рядом. – Пришли-таки.
Калина оборотился – Дубор.
– Чего же теперь будет-то? – спросил менчанин растерянно.
– Чего-чего, – раздражённо бросил лесовик, бывший хранитель меча. Драться будем… если тысяцкий ваш так решит.
Драться Калине было не впервой. Совсем ещё мальчишкой, лет в пятнадцать, довелось ему и повоевать.
Невольно вспомнилось – захваченный Нов город, угрюмые взгляды бояр-христиан, весёлое лицо молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича, раззадоренного войной, посвист стрел с новогородских заборол, и сжатые в железном упрямстве губы князя… И битва на Судоме, когда Ярославля конница в бешеном порыве прорвала строй пеших кметей Брячислава. И невступный холодный взгляд перед мечами кривичей и варягов Ярославлей княгини Ингигерды, дочери свейских конунгов…
Лесовик невольно вздрогнул, отходя от давних воспоминаний. Тогда, на Судоме, ранили отца – смертельно, как прояснело уже ввечеру. Калина примчался на лыжах в Мядель, когда было уже поздно, отец умирал. И тогда жизнь самого Калины бесповоротно изменилась – раз и навсегда.
И снова вспомнилось наяву – полутёмная горница, душный чад сгоревших лучин и хриплый голос отца в страшной полутьме:
– Нашему роду было доверено от богов…
Роду от богов было доверено хранение меча. И меча непростого – из небесной нержавеющей стали, из кузни самого Небесного Коваля, Сварожича.
– Только хранить, слышишь, сыне…
Меч сам должен был решить, кому он должен служить. А вернее, решали боги. А меч передавал хранителю их волю.
Ощущение мощи, исходящее от меча… тёплого и живого, струящегося в переплетении стали, ломающегося искорками на гранях стальной ковани…
Бом-м-м-м!
Гулкий удар била раскатился над городом, заставив вздрогнуть не только Калину, охваченного воспоминаниями, но и Дубора, замершего рядом, но и иных градских на стене.
Бом-м-м-м!
– Это что? – снова вздрогнул Калина.
– Вече! – Дубор был уже около всхода, ухватился за перила. – Пошли!
– Я же не менский, – возразил Калина.
– Кого это волнует… сейчас-то! – махнул рукой Дубор и – тра-та-та-та! – ссыпался вниз, пересчитывая сапогами ступени.
И верно! не время считать, кто здешний, а кто пришлый.
Уже на бегу, старясь не отстать от Дубора, лесовик заметил на воротах нескольких домов вычерченные мелом кресты. Не просто так, крест-накрест, а со старанием выписанные православные восьмиконечные кресты с косой перекладиной наверху.
Остановился.
Ошалело помотал головой.
– Дуборе!
Усмарь тоже остановился.
– Чего?!
– Глянь-ка, – непонятно почему кресты Калину обеспокоили. – Крест.
– Ну и что? – не понял Дубор.
– Откуда?!
Дубор подошёл, глянул на ворота.
– Так тут христиане живут, – он нетерпеливо дёрнул плечом.
– И что… это что, вече решило на ворота им крест поставить? – удивился Калина.
– Нет, – протянул усмарь тоже с удивлением. И ещё вчера не было креста этого…
Лесовик бросил взгляд вдоль улицы – крестов было много.
– На этой улице что, одни только христиане живут? – спросил он, начиная понимать.
– Да почти что, – Дубор уже начал нетерпеливо притопывать ногой. – Ну пошли уже!
– Ладно, пошли!
Они снова рванули вдоль улицы, навстречь текущему над городом гулу вечевого била.
Бом-м-м-м!
Ощущение какой-то неосознанной догадки ушло, затерялось, оставив поганый привкус, предчувствие чего-то страшного…
Бом-м-м-м!
Выбежали на вечевую площадь – народу уже было много. Менск – город немаленький, торговый, богатый. Над головами людей высилась прочно срубленная вечевая степень, а на ней – огромная дубовая бадья, обтянутая бычьей кожей. Молодой парень с упоением размеренно бил по коже деревянной колотушкой.
Бом-м-м-м! – раскатилось над стиснутой заплотами боярских домов толпой.
Рядом с билом стояли двое – тысяцкий в серебряных доспехах и коренастый крепыш в длинной шубе и бобровой шапке. Посадник?
Бом-м-м-м!
Тысяцкий вскинул руку, и парень около била послушно отложил колотушку. Толпа стихла, и только затихающий гул била ещё несколько мгновений раскатывался над площадью.
Смолк и он.
– Господин Менск, слушай! – гулко прокатилось над площадью.
Калина невольно восхитился – роста посадник небольшого, а вот голосом Велес не обделил.
– Пришла беда, отворяй ворота! – посадник шарил по притихшей площади острыми глазами, выхватывая из толпы то одно, то другое лицо. – Рать Ярославичей разорила всю округу, а теперь пришла и под наши стены! Спрашиваю у тебя, господин Менск – что делать?! Воля твоя!
– Драться! – гаркнул кто-то у самой степени.
– Да! – гулко прошлось по толпе.
Около степени возникла короткая сумятица – на доски выбирался молодой мужик, по короткой, опалённой бороде да по покусанному искрами кожаному переднику судя – коваль.
– Только драться! – гаркнул он, поворотясь к толпе. – Вон сбеги могут порассказать, как оно под Ярославичей-то попасть! По мне, так лучше уж враз – в землю альбо в огонь!
– А-а-а-а!!! – поддержали коваля менчане глухим неразборчивым гулом.
– Оружие буду раздавать со своего двора! – грозно посулил тысяцкий.
– Бей Ярославичей! – вскинул обе руки к небу молодой коваль.
– Бей! – отозвались менчане дружно.
Калине досталось короткое копьё, кояр и кожаный шелом. От чекана он, повертев его в руках, отказался.
– Мой топор лучше, – сказал лесовик, одним движением выхватил из-за кушака топор на удобном изогнутом топорище, крутанул его вокруг себя так, что посторонь засвистел рассекаемый воздух и тут же заткнул обратно.
Менчане вокруг одобрительно засмеялись. А тысяцкий только кивнул.
– Откуда такой вояка? – спросил он, щурясь от яркого зимнего солнца.
– С Мяделя, – коротко ответил Калина, оборотясь уже от ворот.
– Сюда-то как занесло? – слюбопытничал кто-то из дворни тысяцкого.
Калина в ответ только махнул рукой.
Вечером в избу Дубора набился народ – сябры да друзья. Усмарь был войтом городовой сотни, друзей и знакомцев у него хватало.
Металось пламя лучин, чуть испуганно глядела на судящих и рядящих мужиков Забава.
– Вот ты скажи, Калина, – не отступал Дубор от гостя, вцепясь в него хмуро-нелюдимым, как всегда, взглядом. – Зачем мы воюем-то с Ярославичами? Оно, известно, князю Всеславу Брячиславичу виднее, на то он и Велесов внук…
– Вот именно, – холодно перебил Калина, а бритоголовый кметь на дальнем конце стола полупьяно кивнул чупруном. – Всеславу Брячиславичу виднее.
– Воля Князева, – значительно сказал кметь. Калина припомнил, что звать его вроде как Горяем. И тут же вспомнил – где его видел. Тот самый парень, который ехал по лесной дороге с копьём наперевес.
– Ладно пусть так! – не отступал Дубор. Он на миг смолк, глотая из чаши бережёный для весенних праздников ягодный мёд. Сейчас было не до береженья – завтра в бой небось. Хотя и голову спьяну тоже терять не след.
Он и не терял.
– Пусть так! – сказал усмарь, стукнув точёной чашей по столу. – А ты мне скажи, нам-то градским, как?!
– А ты в полон к Ярославичам хочешь? – прищурился Горяй.
Дубор чуть опустил голову, зыркнул взглядом в сторону Забавы – видно, вспомнил, ЧТО она рассказывала про то, как черниговцы да кияне её родную вёску (да и его, Дубора – тоже!) зорили. Как дома и дворы жгли, как скотину резали, как баб да девок насильничали…
– А выстоим? – глухо спросил Дубор. – Против трёх-то ратей враз?
– А и не выстоим, так что же? – сказал Калина, чувствуя, как растёт где-то внутри что-то могучее, что-то, что досталось от богов. Воля Меча по-прежнему пребывала со своим бывшим хранителем. – Погинем с честью. А Всеслав Брячиславич за нас отомстит.
Горяй одобрительно кивнул. Остальные потупились – умирать даже и с честью, не очень хотелось. Но под Ярославичей хотелось ещё меньше того. А в полон – тем более.
– Чего же они люто-то так? – спросил кто-то, отводя глаза. – Наши-то кмети, я слышал, в Нове городе никого не тронули.
– А чего им с нами нежности-то разводить? – отрубил Горяй, у которого сквозь хмель вдруг прорезался трезвый голос. – Им надо нашу веру искоренить! Язычество поганое! – передразнил он с бережно выпестованной ненавистью.
– Это нас-то? – ахнул кто-то.
– Так у нас в Менске и христиане живут, – развёл руками Дубор. – Почти целая улица. И церковь есть, ещё с Ярославлих времён.
Смутная догадка опять мелькнула у Калины и тут же снова ускользнула. Он в досаде щёлкнул пальцами.
– Так их небось как раз и пощадят, – сказал кто-то насмешливо.
– В бою-то разве поймёшь? – усмехнулся Горяй. – Там не спросишь – кто таков, не будешь кричать – перекрестись, мол.
Калина вздрогнул.
– А зачем – кричать? – сказал он свистящим шёпотом, подняв голову – взгляд его был так страшен, что содрогнулись все за столом. – А кресты на воротах – не для того ли?
На короткое время пало молчание.
– Ладно, – сказал, наконец, Дубор всё так же глухо. – Велес им судья. Давайте-ка спать, братие. Завтра день тяжёлый… а то и смертный… негоже смерть хмельным делом пачкать.
Калине не спалось.
Поворочавшись несколько времени, лесовик поднялся. Долго пил ледяной шипучий квас с хреном и орехами. Дуборовы домочадцы спали, тонко сопела, то и дело испуганно ахая во сне, Забавина дочка. Калина, стараясь не нашуметь, натянул тёплые порты и полушубок, надел лапти, прихватил топор и вышел за дверь.
Лесовику всё время казалось, что он что-то упустил из виду, о чём-то забыл.
От избы Дубора до городовой стены было рукой подать – меньше перестрела. Калина дошёл до стены, несколько мгновений разглядывал могучие рубленые клети, вздохнул и решительно полез по всходу наверх.
– Кто идёт?! – окликнули настороженно. Лязгнула сталь, метнулись огни жагр.
– Я иду, – сварливо ответил Калина, выныривая со всхода на забороло.
– Что ещё за я? – уже злобно откликнулись из темноты – совсем близко. – А ну, стоять!
– Да стою я, стою! – Калина поморщился. Подошли трое с жаграми и нагими мечами – кмети тысяцкого. А следом – и он сам.
– О-о-о, – он засмеялся. – Витязь из Мяделя. Кличут-то как, кмете?
– Калиной отец с матерью прозвали, – лесовик встретился глазами со взглядом тысяцкого. – И не кметь я, не витязь… охотник из пущи…
– Да уж вижу, что не кметь, – тысяцкий скользнул взглядом по Калининой бороде. Кивнул дружинным, они отступили назад. – Но воевать-то доводилось, Калино?
– Доводилось, господине, – лесовик чуть склонил голову. – Ещё при Брячиславе Изяславиче, на Судоме-реке… мальчишкой совсем.
Помолчали.
– Не спится, Калино? – спросил тысяцкий о другом.
– Заснёшь разве? – Калина пожал плечами и кивнул в сторону стрельни. – Эвон… тоже утра ждут…
– Да, – неопределённо протянул воевода, тоже глядя в стрельню.
Там, в ночи, охватывая Менск полукольцом, горели многочисленные костры, слышались голоса людей, конский фырк и ржание, скрип снега под сапогами, лаптями и копытами.
А за огнями костров, в чаще десятками светились волчьи глаза – зверьё ждало поживы, чуяло большую кровь.
– Переживёт ли Менск завтрашний день, не ведаю, – вздохнул тысяцкий, отводя глаза от костров. – К князю послано, да только разве же успеть ему… с Чёрной-то Руси?
Калина смолчал. Его снова охватила какая-то смутная тревога, предчувствие чего-то страшного…
– Что молчишь, Калино? – взгляд воеводы прямо-таки сверлил.
– Страшно мне чего-то, господине, – признался Калина. – Христиане для чего-то дома свои крестами пометили…
Он не договорил – в глазах тысяцкого вдруг вспыхнули огни.
– Дома?! Крестами?!
– Ну да, – лесовик кивнул. – Я думаю, они так от разорения уберечься хотят, да только что-то мне неспокойно…
