2015-01-13
307
Особенно удивляли серебряные серьги, обручья и колты на деревенских бабах.
– Откуда?! – изумлялся Владимир. – Вот скажи мне, наставниче, откуда такое богатство тут, на окраине лешачьей?!
Для Ставки ничего удивительного не было.
– Откуда-откуда… – вмиг нашёл он разгадку. – Волга, княже Владимир.
И впрямь!
Волга. Булгарская торговля. Торный торговый путь от Варяжского моря через Ладогу, Нево и Онего, через Белоозеро по Шехсне и Волге, через Булгар – к Хвалынскому морю, в Ширван, в Персию!
Торги тут будут побогаче тьмутороканских – куда Глебу Святославичу!
Сила была тут, прямо под руками, вот она, сила! Немалую дружину тут можно набрать, если с умом дело повести!
Но и тут, в Ростове властно царил языческий дух. Истинными хозяевами Залесья были отнюдь не князья – то тут, то там видели волхвов, то тут, то там возникали в весях, деревнях, починках ведуны и ведуньи. Власть их была несравнима с княжьей – по единому слову ведуна, волхва альбо ведуньи срывались с места и переселялись целые округи, весяне сотнями резали скот и забрасывали плодородные поля, невзирая на княжьи и боярские прещения.
Хоть и говорили в Киеве, что мол тут, в Залесье, язычники – только меряне да весь… ан нет, шалишь! И словене тоже! В Ростове гордо высила главы рубленая дубовая церковь, да! Но в первый же день по приезду прослышал князь про святилище Городового острова на озере Неро. Рядом со стольным городом!
С плоской, поросшей лесом вершины пологого холма видно было далеко посторонь. Широкими коврами стелились леса, перемежаемые редкими полосками росчистей. На юге широко расстелилось спокойно-величавое зеркало озера Неро, а где-то на берегу слабо виднелись рубленые стены Ростова.
Князю даже показалось на миг, что он различает в медленно густеющих вечерних сумерках тоненькую струйку дыма от разведённого Ставкой и кметями костра на озёрном берегу. На закате у самого окоёма серебрилась и багровела в закатных солнечных лучах узкая ленточка реки – Пижерма.
В душе помимо изумления вмиг проросло злорадство, недостойное христианина – ан не смогли попы да монахи добраться до сердца древней веры!
Волхв был – седой, могучий старик с длинными волосами, косматыми бровями и окладистой длинной бородой. Ни с кем не спутаешь! Эвон, у этих двоих, что отворили ворота подбородки и головы выбриты наголо, только на темени длинная прядь волос, как у языческих кметей водится. Да и у христианских – до сих пор! Вои, да ещё и непростого рода! А старик – с длинными волосами и бородат. Волхв.
Обереги на одежде волхва то и дело сталкивались друг с другом, так густо висели. Сначала Владимир решил было, что они нацеплены абы как, но почти тут же он понял – нет! Нигде обереги не закрывали собой вышивку на рубахе – стало, каждый имеет какое-то особое назначение.
Князь невольно опустил глаза под насмешливым взглядом волхва – показалось вдруг, что тот видит его насквозь, и мысли его все – тоже.
– Владыко… – начал было один из воев, но волхв остановил его одним движением ладони:
– Я его ждал, – сказал он всё тем же властным голосом. Движением руки позвал за собой князя и молча поворотился, прошёл в ворота капища. Владимир прошёл следом, чуть похолодев – он впервой был в языческом святилище.
Главный капь стоял прямо под открытым небом, благо не деревянный, а каменный. Мономах, проходя мимо, невольно задержал шаг, глянул заворожённо.
Камень был похож на вставшего на дыбы… слона, да! Длинные, загнутые бивни, свёрнутый в кольцо поднятый вверх хобот… Но откуда язычники Залесья про зверей, живущих только в Индии да Африке ведают?
Чуть пригляделся и понял – нет, то не слон!
Зверь (альбо бог?) – был космат. Длинная шерсть покрывала всё тело – искусная резьба по камню отображала мало не каждую шерстинку. Слон же, Мономах знал по рассказам сведущих людей, гол – ни шерстинки.
– Кто это? – полушёпотом спросил Владимир.
– Велес, – коротко бросил волхв, тоже задержавших перед идолом. Владимир покосился – волхв глядел на чудовищный камень с плохо скрытым благоговением. Не страхом, нет!
– Вестимо, – процедил Мономах сквозь зубы, досадуя в душе сам на себя – можно было бы и догадаться.
– Великий бог, – всё с тем же трепетом в голосе сказал тихо волхв. – И сейчас воля его с нами… ворог ваш, князь полоцкий Всеслав Брячиславич Велесовым знаменом отмечен, ведаешь ли, княже?
Владимир быстро глянул на волхва. Недоверчиво глянул.
– С ним воля Велеса, – подтвердил волхв. – Во всём.
Тоже посмотрел в ответ, бедово посмотрел и холодно, словно мысли прочитал. Мономах вдруг на миг ужаснулся – а ну как!.. один средь язычников!.. Ведь что может быть угоднее в жертву, чем князь иной, враждебной, веры? Заодно и полоцкому князю поможет!
– Не пугайся, князь, – вновь словно угадал его мысли волхв и вдругорядь испугал князя. – Жертву мы ныне приносить не будем. И уж тем более не человечью.
– А почему? – дерзко спросил князь, осмелев.
– Человека в жертву приносят только при большой беде, – волхв снова глянул всё так же холодно и даже с лёгким презрением. –Альбо в чаянии большой победы.
– И не жалко?
– Чего – не жалко? – не понял волхв. – Человека-то? Так он же сам! Добровольно! Чего же жалеть-то – он же враз в вырий попадёт, средь лучших охотников у Велеса будет альбо у Перуна возлюбленным воином. Альбо там на войне – так то и вовсе ворог, чего его жалеть?
– А в чьём он обличье? – спросил князь, чтобы скрыть вновь охватившее его смятение. – Что за зверь?
О том, что Владыка Зверья может принимать облик любого зверя, князь знал. И о том, что любимый облик кого – медведь, ведал тоже. А вот это…
– Индрик это, – негромко пояснил волхв.
Владимир смотрел, охваченный странным чувством – тут, около этого идола, ему даже и в голову не приходило усомниться в истинности слов волхва (потому и говорил с ним взаболь, без обычной насмешки!), закричать, что мол, только наш бог истинный, а ваши же – бесы, деревяшки бессмысленные.
Вот бы показать это епископу, – мелькнула шалая и неуместная мысль. – Ведь православные-то попы как рекут – язычники-де живут в лесу, молятся колесу, какие там храмы…
В очаге горел, приплясывая, огонь, жадно лизал огромные толстые поленья. Шипели и вспыхивали капельки жира, стекая в огонь с кусков мяса, насаженных на вертел. Рваные клочья огня разгоняли пугливую темноту, вылетали в дымник, уносясь к звёздному небу. В полумраке покоя отблески огня недобро вспыхивали в багровом вине, в разноцветных кусках оконной слюды и в сощуренных глазах волхва, когда тот пронзительно взглядывал в сторону князя, подбрасывал в огонь полено и снова замирал.
– Зови меня Велигоем, – проговорил, наконец, волхв негромко, разливая по чашам вино. Князь отхлебнул глоток и подивился – откуда они, язычники, в чаще сущие, могут такое вино доставать? Вслух же спросил:
– А по отчеству?
– Зачем тебе? – в точности как Мороз спросил волхв, и точно так же ответил, не дожидаясь княжьих слов. – Кариславичем кличут.
– Княжье отчество, – не сдержался Владимир.
– И что с того? – насмешливо бросил волхв, приподымая косматую бровь. – Альбо зазорно? Князю-то?
– Уж не хочешь ли ты сказать, что ты княжьего роду? – высокомерно спросил ростовский князь, надменно приподымая голову.
– А ты что, Владимир Всеволодич, всех старых князей счёл? – вкрадчиво процедил волхв, сжимая в руке чашу – казалось, узорное серебро сейчас не выдержит и скомкается в тонких пальцах. В его словах ясно послышалось – мальчишка ты ещё.
Князь прикусил губу.
Мальчишка и есть.
А ведь и верно – кто же их считал, старых-то князей? Кто их теперь помнит? Всё может быть. Чтобы отрешиться, спросил всё же про вино – откуда, мол? Волхв вновь криво усмехнулся, и здесь найдя повод для издевки.
– Мыслишь, мы люди дикие, раз не христиане? Живём в лесу, молимся колесу?
Мономах смолчал. А волхв не стал:
– Ты как дорогу сюда нашёл, княже?
– Нашлись в Ростове люди, указали… – князь осёкся, а Велигой довольно расхмылил:
– Вот именно, княже, вот именно, – он помолчал несколько мгновений. – Вас, христиан, горсть на Руси и до сих пор. Истинных-то христиан. А такие, как ты, как бояре твои, купцы там, посадский люд… какие вы христиане? В церкви Христу помолясь, в угол домовому чашку с молоком ставите, рядом с крестами коловраты да громовые колёса носите. Нет?
Князь молчал. Возразить было нечего – у самого на пальце перстень с коловратом, а на груди рядом с крестом – змеевник.
– А в весях христианством вашим и совсем не пахнет, – довершил волхв торжествующе. – До сих пор капы на жальниках стоят за каждой околицей.
Князь молчал. На Руси и впрямь за неполных восемьдесят лет христианство сумело продвинуться не дальше городских посадов, да и там было непрочно. Пора ратных сшибок меж язычниками и христианами и кровавых одолений неуклонно уходила в прошлое, но и у той, и у другой стороны ещё хватало сил, чтобы одолеть открыто.
– Молчишь? – вновь сузил глаза волхв.
– Я не про то пришёл говорить, – бросил князь.
– А чего же ты пришёл, Владимир Всеволодич? – горько усмехнулся Велигой. – Помощи моей просить тебе невместно, бог твой христианский зазрит! Да и не стану я тебе помогать, понеже воевать ты будешь против единоверцев моих! А потом, после войны, всю кровь на нас свалишь – язычники, мол, кровавые убивали, режь их и жги, святая церковь. Нет?!
Велигой почти кричал.
Владимир дёрнулся, как от удара, побледнел, желваки на скулах чуть не прорвали кожу, рука сама собой метнулась к рукояти меча. Сзади лязгнуло железо, шея князя ощутила холод копейного рожна, хотя он мог бы поклясться, что в покое помимо него и волхва никого нет.
Велигой щёлкнул пальцами, рогатина от княжьей шеи исчезла. Волхв пытливо глянул князю в глаза и вновь подлил вина.
– Так для чего же ты пришёл сюда, княже? – сказал он, щурясь на огонь. Волхв снова искоса глянул на князя – теперь в его глазах читалось неложное любопытство.
Мономах с трудом разжал закаменевшие на рукояти меча пальцы. Он не знал, что отвечать. Они и сам не знал, для чего приехал сюда.
Владимир воротился к дружине на рассвете.
Лодка мягко ткнулась носом в песок под соснами, Мономах легко спрыгнул берег, и почти тут же над станом его дружины раздался возглас:
– Князь воротился!
– Князь!
– Владимир Всеволодич!
Подошёл Ставко, глянул неласково и хмуро.
– Мы уже собирались туда за тобой плыть.
– Ну и не нашли бы ничего, – ответил Владимир сквозь зубы. – Туда, если тебя видеть не хотят, не дойдёшь.
– Нашёл чего хотел?
– Нашёл, наставниче, – ответил князь, хотя спроси его сейчас пестун «а что нашёл?» – не смог бы ответить внятно.
Но Ставко не спросил. Да и не до того было – надо было скакать в Ростов, надо было набирать дружину, соблазняя здешних словен добычей и войской славой, надо было сыскивать Всеславлих засылов, которых просто не может не быть – это-то Мономах понимал отлично.
Его ждала большая работа.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
КОРОЧУН
1. Белая Русь. Мядель.
Зима 1066 года, студень, канун солнцеворота
В кривской земле – зима. Трещат от мороза деревья, спят под сугробами и тонким льдом гиблые болота, дремлют под снеговыми шапками деревья – зима.
Звонкой переливчатой трелью разливается по лесу перезвон бубенцов на конской сбруе. Быстро бегут по лесу пароконные сани-розвальни, а в них – четверо богато одетых кривских весян. Хоть и близко Мядель от Нарочи, а всё одно – ради такого дела пешком идти невместно. Надо, чтобы все видели и слышали – кто едет да куда. И чтобы поняли – зачем.
А едет войт Ока из Нарочи с сыном Корнилой и двумя друзьями. Едет сватать за сына Гордяну, дочку Мураша, войта мядельского.
Жмёт недовольно губы Ока да ничего не поделать – сыну вожжа под хвост попала. Скажи на милость, ровно околдовал его кто – после вешнего Ярилы сын про своих, нарочских девчат и слышать не хочет, ни на одну не глядит, у наречённой своей прежней обручье дареное обратно стребовал, помолвку разорвал, позор девичий презрев, сразу целому роду в душу плюнул. А за родом тем в погосте сила немалая. Сверх того, ни Гордяна, ни отец её, Мураш, ни весь Мядель – не крещены до сих пор. Ни во что стали ни отцовы прещения, ни материны уговоры. Въяве помнит войт слова жены:
– Не дозволю! На язычнице жениться, мало не на ведьме! Нет на то моего добра! Бог не попустит!
Бог, однако же, попустил.
– Едут, едут!! – пронеслось по Мяделю. Мальчишки бежали вдоль улицы, вопя изо всех сил. А кто едет, и куда едет – про то и без них ведомо.
Гордяна глядела на выходное платье, лежащее на лавке, как на живую змею. Мать бросила поверх платья праздничную головку, шитую речным новогородским жемчугом – не бедно жили в Мяделе, совсем не бедно. Мураш, отец Гордяны, мало не в первых охотниках в округе ходил, было на что и жемчуг наменять, и серебро киевское, немское альбо агарянское.
– Надевай, – материным голосом можно было заморозить всю Нарочь, если бы озеро уже не замёрзло по осени.
Гордяна молчала, закусив губу, теребила рукава платья, терзала твёрдыми похолоделыми пальцами плетёный пояс.
– Надевай, – повторила мать, вытягивая из сундука шитый серебром тонкий кожаный поясок с пристёгнутыми кожаными ножнами – и к праздничному, и к выходному, и к обыдённому платью русские женщины, славянские женщины, стойно мужчинам, вослед мужчинам, носили с собой ножи. Не ради выхвалы войской, ради чести человека вольного. Да и так-то сказать – нож ведь в любом деле первая подмога.
Зарежусь, если силой нудить станут, – как-то безучастно, отрешённо подумала Гордяна, глядя на ножны остановившимися глазами. Мать, верно, что-то поняв, ахнула и прижала пояс к груди.
– Дитятко, – только и вымолвить смогла пожилая Милава, враз как-то осунувшись.
– Сговорили уже, мамо? – безжизненно белыми губами почти неслышно спросила девушка.
Милава молчала. Потупилась. Да и что тут говорить – и так всё ясно.
– И меня не спросили?.. – в голосе дочери звякнули слёзы.
– Честь-то какова, доченька, – чуть слышно сказала мать.
– Честь, – горько прошептала девушка, опуская глаза. – Честь…
– Род знатный, Гордянушка, – сказала мать совсем уж потерянным голосом. – И богатый…
– Да жить-то не с родом! – перебила Гордяна. – И не с пенязями да мягкой рухлядью!
– Не с родом, доченька, но в роду, – строго выпрямилась мать. – А чем же тебе Корнило плох?
Плох? Альбо хорош?
Гордяна и сама не могла сказать, чем ей Корнило не по нраву.
– За христианина идти, мамо? – дочь пустила в ход последнее своё оружие. – Креститься? В церкви венчаться? Богов родных да чуров отринуть и позабыть?
Милава топнула ногой.
– Всё у тебя отговорки! – крикнула запальчиво. – Знаю я, кто у тебя на уме!
Гордяна едва заметно усмехнулась. А чего же и не знать-то? Всем ведомо, кто у неё на уме – всему Мяделю и всей Нарочи, после Купалы-то…
– Да ведь старый он, дочка! – хрипло и с отчаянием сказала мать. – Он же меня всего на восемь лет младше!
– Нету лучше него, – сказала Гордяна тихо.
– Так ведь женатый он, Гордянушка! – совсем уже упавшим голосом сказала Милава.
– Меньшицей за него согласна, – упрямо сказала дочь, глядя куда-то себе под ноги.
– Бесстыдница! – мать едва удержалась, чтобы не плюнуть на пол.
– Так Лада велела, мамо, – всё так же тихо сказала девушка. – И кто же мы, чтоб спорить с волей богини?
Мать гневно поджала губы. Тут мерялись враз две силы – силы родовой старшины, воплощённая в многовековом укладе, в передаваемых через сотни и тысячи поколений заветах и заповедях, и сила любви, воля богини, ломающая все препоны и преграды. И неведомо было, кто одолеет, ибо и богам не всегда подвластны законы.
– Надевай, – всё так же тихо, но твёрдо велела мать, бросая пояс поверх платья и головки. – Не позорь рода своего.
И тогда Гордяна поняла, что она ничего не сможет изменить.
Ничего.
В ворота, как водится, пропустили только сватов – Оку со товарищами, а наладившийся следом Корнило натолкнулся на груди четверых молодцов – друзья и родичи Мураша не сплоховали, не допустили бесчестья. Войтов сын собрался было обидеться, но раздумал – вовремя вспомнил обычаи.
Сваты входили в горницу, степенно обивая в сенях снег с сапог – ради такого случая надели лучшую сряду. И сапоги – мало не боярские, зелёного сафьяна, шитые цветной ниткой. Шубы – медвежьего, лисьего и волчьего меха. Шапки, крытые цветным сукном.
Отец Гордяны, Мураш, уже ждал в красном углу. Праздничная рудо-жёлтая рубаха, штаны синего сукна, сапоги – хоть и не такие богатые, как у Оки и его друзей, но тоже не последней выделки. Борода гладко, волосок к волоску, причёсана, шитый серебром кожаный ремешок плотно прижал стриженые в кружок волосы. Понятно, и Мураш тоже знал, для чего пожаловали знатные гости, и только притворялся, будто не понимает – так того требовал обычай, надо было соблюдать лицо.
Гордяна, трое подружек и мать укрылись в бабьем куте, поблёскивая оттуда любопытными глазами.
– Пожалуйте, гости дорогие, – широко повёл рукой Мураш, указывая на укрытые медвежьей шкурой лавки.
– А не с простом мы к тебе, Мураше, – отдуваясь, выговорил Ока. Сел на лавку, расставив ноги в расписных сапогах, утёр красное с мороза лицо. Остальные гости уселись рядом – скидывать шубы пока что никто не спешил.
Мураш повёл бровью в сторону бабьего кута – из-за печи вышла-выплыла Гордяна с деревянной тарелью в руках. На тарели – четыре дорогих чарки синего стекла. По горнице пахнуло мёдом и мятными травами. Мураш и сам невольно залюбовался дочерью – в праздничном наряде, в дорогой головке жемчуга и серебра, в сканых серьгах, колтах и обручьях синего стекла Гордяна, казалось, плыла над полом – чарки на тарели даже не дрогнули. «Перед старыми людьми пройдусь белыми грудьми». Ока и его друзья загляделись, невольно завидуя Корниле. Невольно как-то забылось и то, что и род незнатен, и то, что и сама невеста – а мысленно они уже называли её только так! – и вся её родня не крещена.
Только бледна была очень, краше в домовину кладут.
Девушка плавно поклонилась гостям, поднесла угощение. Дождалась, пока угостились все четверо, вновь поклонилась, ещё раз прошлась по горнице и скрылась за печью, напоследях одарив отца взглядом, исполненным такой горечи, что у Мураша невольно заныло сердце, и он усомнился – а верно ли делает?
Гости утирали усы и бороды, довольно крякая – мёд в доме Мураша был крепок и заборист. Скинули на лавку дорогие шубы.
– Тут, друже Мураш, дело такое, – шумно вздыхая, сказал Ока. – Слышал я, что у тебя товар дорогой имеется… ну а у меня на тот товар купец сыщется – купец знатный, богатый да тороватый…
Слово было сказано.
Выждав несколько времени, Корнило решительно стукнул в ворота кулаком.
– Кого Велес принёс? – послышалось из-за воротного полотна. Корнило невольно вздрогнул, чувствуя, как холодит на груди кожу серебряный крестик. Усомнился на миг – то ли делает. А голос за воротами продолжал. – Чего надо?
– Впусти! – потребовал Корнило, уже чуть подрагивающим от обиды голосом.
– Выкуп! – нагло заявили из-за ворот.
– Будет вам выкуп, – посулил Корнило.
Не зря припас тороватый Ока с собой мешок с печевом да укладку с серебром – пригодилось на угощение да дары. Не дожидая свадьбы, ещё на сговоре изрядно подоят сватов дружки да подружки семьи невестиной. Ступая через сыплющиеся под ноги горячие угли – запасли заранее! – Корнило дошёл по двору до крыльца, ступил на нижнюю ступень – считай, что в дом вошёл.
Вошёл в тот самый миг, когда было сказано про купца и товар – словно подгадал. А может, и подгадал, кто его ведает.
Гостя провели к сватам, усадили ближе к красному углу.
Словно сквозь сон Корнило слышал, как одаривал отец пряниками девушек, подружек невесты, что вцепились в рубаху и косу Гордяны – не пустим-де. Любовался, как метёт веником скатный жемчуг по полу его ненаглядная любовь.
И словно в тумане вспоминался ему тот вечер вешнего Ярилы, когда ему словно впервой бросилась в глаза до сих пор как-то не особенно заметная краса Мурашовой дочери.
Парни тогда мало не силой сговорили его пойти на игрища к Мяделю – Корнило верой отговаривался, бесовские-де игрища, так сам епископ Мина сказал в Полоцке. На деле же ему просто было лень ноги бить по лесным тропам.
Но друзья его всё же сговорили, и он не пожалел…
А потом случился Купала, и Гордяна вдруг отдала венок чужаку, мало того – на семнадцать лет старше себя. Околдовал её кто-то, что ли?
Очнулся Корнило оттого, что отец чуть толкнул его локтем в бок. Не вдруг и осознал, что сейчас не лето, и не изок-месяц, а самое начало студня, и за стенами избы – зима, сугробы и мороз.
Пришло время дарить подарки.
Отцу Гордяны, Мурашу, Корнило вложил в руки знатной работы зверобойный лук и тул, полный белопёрых стрел – знал, чем угодить первому охотнику округи. Клееные из нескольких слоёв разного дерева кибити лука с жильными и роговыми накладками, неразрывная тетива из лосиных жил, украшенные бисером налучье и тул. Дорогой подарок, кто понимает – у Мураша враз загорелись глаза.
Хозяйка дома, Милава, приняла от жениха – теперь и Корнила всяк про себя уже именовал женихом! – серебряные колты с узором из солнечных крестов. И запах дорогих духов тонкой струйкой тянулся из хитрых горловин.
И, наконец, Корнило подошёл к самой Гордяне, роняя на пол опустелый мешок. И на свет явились витые обручья – скрученные пучки тонкой серебряной и золотой проволоки с едва заметными смарагдовыми глазками застёжек.
Девушки-подружки завистливо затаили дыхание. Корнило застегнул обручья на запястьях невесты, глянул ей в глаза. И поразился – в глазах Гордяны стоял туман – не понять было, что там. То ли радость, то ли печаль.
Теперь был черёд невестиного отдарка.
Нетвёрдо ступая, точно пьяная, девушка ушла в бабий кут, скрылась за печью, провожаемая жадными взглядами сватов. Прижалась спиной к печи – матушка, не выдай!
Вот и всё! – сказал кто-то внутри неё. Вот и кончается твоё девичество. И прощай тот миг в купальскую ночь, когда воля Лады, казалось, посулила ей что-то иное.
Взгляд Гордяны прикипел к брошенной на лавку дорого вышитой рудой рубахе. А при рубахе – плетёный из золочёных шнурков пояс с кистями. Рубаху купила мать на менском торгу. Летом купила, сразу после Купалы.
Знала уже тогда?!
Сейчас она, Гордяна, возьмёт эту рубаху и этот пояс.
Выйдет к гостям.
Поднесёт и подаст рубаху Корнилу.
И это будет означать согласие.
Через месяц будет свадьба.
Грубая рука Корнила срежет её косу и принесёт выкупом в дом Мураша.
А голова Гордяны навсегда спрячется под рогатой кикой – наверное, тоже недешёвой.
Корнило ей даже нравился когда-то. И тогда, на Ярилу, она и не думала им играть… Но потом пришёл Купала – и встретился Несмеян.
Девушка беззвучно плакала – слёзы крупными горошинами катились по щекам. В горнице хмыкали и покашливали гости – невеста задерживалась уже сверх приличий. Озабоченная, заглянула в бабий кут мать.
– Девонька…
Гордяна злобно мотнула головой – метнулась над плечом толстая золотистая коса.
– Скажи, сейчас выйду!
Милава быстро-быстро закивала, исчезла – в горнице послышался её певучий голос, и недовольное ворчание смолкло: невестины слёзы – дело святое.
Гордяна перевела дух, плеснула в лицо водой с рукомоя, стряхнула капли с кончиков ресниц. Замерла на миг, глядя на своё дрожащее отражение в лохани, мотнула головой, решаясь, перевела дух. Рывком содрала с запястий обручья, шмыгнула носом, утишая последние слёзы, и шагнула в горницу, обрывая голоса. Уронила обручья на пол и сказала безжизненным голосом, видя уже, как пропадает улыбка с помертвелого лица Корнила:
– Замуж не иду!
Сваты уезжали, как оплёванные.
Никто не скалил над ними зубов, никто не потешался и не показывал пальцем, но ощущения у них были именно такие. А особливо – у Корнилы.
Опустив голову, бледный как смерть, несостоявшийся жених неотрывно глядел в меховую медвежью полсть саней, словно хотел там увидеть что-то важно для себя, словно резы какие тайные от Велеса самого разглядеть пытался альбо послание от самой Лады.
Впрочем, он был христианин, и никакие языческие демоны помочь ему не могли, пусть даже Гордяна и её родичи и звали тех демонов богами.
А не отвергнуться ли от веры христианской? – возникла вдруг крамольная мысль. – Может, язычником-то Гордяна его скорее полюбит?
Подумал – и сам испугался.
Бесовское наваждение эта любовь!
Рука сама вздёрнулась, кладя крёстное знамение, Корнило поднял голову и встретился глазами с НЕЙ – Гордяна стояла на крыльце отцовского дома и глядела на него. Ни торжества, ни насмешки, как ожидал Корнило, не было в её глазах. Девушка смотрела так, словно просила прощения, и это для Корнила было больнее всего. Он скрипнул зубами, словно обещая себе что-то важное, и снова уронил голову, отводя взгляд.
– Вы уж простите, гости дорогие, – неуклюже сказал, стоя в воротах, отец Гордяны, Мураш. И впрямь, станешь тут неуклюжим, будь ты хоть первым охотником в округе, хоть распервым, хоть вовсе единственным – не враз и поймёшь, как говорить со сватами, которым твоя дочка отказала уже после того, как ты сам согласился на всё и даже дары принял. Клял себя Мураш за поспешное согласие – понадеялся на послушание дочкино.
Поклонился, снова прося прощения.
Ока гордо задрал голову, не удостоив Мураша даже и взглядом, (сейчас он уже не помнил, как сам ругал сына за то, что тот хочет жениться на язычнице!) хлестнул коня кнутом. Розвальни сорвались с места, конь вспахал крутой грудью в расписной сбруе сугроб и вынес на дорогу.
Мураш несколько мгновений смотрел им вслед. Нехорошо уехали сваты, не было бы беды какой. Но постепенно возмущённая гордость взяла в нём верх над досадой и опаской.
Его род ничуть не ниже рода нарочского Оки! А предок Мурашов в здешних лесах даже раньше поселился! Так чего же тот Ока чванится – ишь даже слова сказать на прощанье не возжелал! Эка невидаль – девка отказала!
Лёгкая, почти невесомая рука легла на плечо Мураша. Не оборачиваясь, он угадал Гордяну. Дочь подошла вплоть, уткнулась носом в плечо отцу.
– Да… заварила ты кашу, дочка…
– Прости, батюшка, – в голосе девушки звенели слёзы. – Не могла я иначе.
2. Белая Русь. Озеро Нарочь. Сбегова весь.
Зима 1066 года, студень, канун солнцеворота
Снег весело свистел под лыжами.
Невзор скользил по зимнему лесу, топча новую лыжню и не забывая то и дело сторожко оглядываться по сторонам – как же без того. Хотя, впрочем, озирался он больше по въевшейся в кровь привычке – шнырявший опричь по кустам Серый никого не подпустил бы к своему хозяину и другу.
Вот и сейчас пёс вынырнул из-за густого чапыжника, весело глянул на хозяина, глухо гавкнул – лаять Серый почти не умел. Невзор подкатился к псу, присел, запустил пальцы в густую тёплую шерсть.
И что бы я без тебя делал? – подумал с прихлынувшей вдруг благодарностью. Трудный и долгий путь показался бы ему ещё труднее и дольше без Серого, который охранял и грел его на ночёвках.
– Что там, Серый? – пёс беспокоился, то и дело оглядываясь. – Что там, пёсик?
Серый чуть взвизгнул, радостный от того, что хозяин его понял. Вырвался из рук Невзора, отскочил в сторону, вильнул косматым хвостом, словно приглашая его за собой.
– Нашёл что-то? – Невзор усмехнулся. – Ну пошли посмотрим.
Идти пришлось недолго – Серый выскочил на опушку бора и остановился, приподняв лапу и беззвучно показывая белые клыки, способные одним махом перекусить руку взрослого мужика. Остановился и Незвор, разглядывая пустую поляну.
Странная это была поляна – что-то тут было не так… Невзор даже не мог понять – что именно. Из высоких сугробов подымались столбы дыма – казалось, тут живут люди. Не в домах, а в каких-то норах…
– И куда это меня занесло? – ворчал Невзор недовольно себе под нос, завязывая ремешок на лыже и исподлобья поглядывая на дымящиеся сугробы.
И впрямь – за весь год обучения в войском доме так далеко ему забираться ещё не доводилось, и если бы не испытание, то вряд ли он набрёл бы и на эту весь.
Да и откуда она вообще взялась? Невзор готов был поклясться, что ещё в прошлом году, когда они с отцом где-то в этих местах охотились, в листопад-месяц здесь не стояло ни одного дома, не подымалось ни одного дыма…
А может это и не дома?
И не весь совсем?
Может, нечисть какая живёт?
Невзора невольно пронзило страхом – всё же таки Корочун на носу, нечисти самый разгул, да и нежити – тоже… хотя… дымы ведь, а дыма без огня, известно не бывает… а нечисть и нежить от огня бежит…
Да и Серый бы тогда сюда не сунулся ни в коем разе!
Невзор с досадой плюнул в снег, так ничего и не решив, выпрямился и вгляделся пристальнее – напрямик альбо обойти?
Три дня тому Наставник Ясь сказал четверым новикам – Невзору и ещё троим, таким же как он:
– Возьмёте лыжи и пойдёте на четыре стороны. У каждого будет бересто, на котором показано, как найти оставленные мной ухоронки. Что в ухоронках – не скажу, поймёте сами, как найдёте. Возьмёте то, что спрятано и принесёте сюда, в войский дом. Сроку вам – до Корочуна успеть. Кто прибежит первым – того на седмицу домой отпущу.
