2015-03-08
601
Она посмотрела на подобные браслетам сияющие кольца, от плеч до запястья проступившие на ее руке. Свет пробивался сквозь жалюзи на окне в незнакомой ей комнате. Над локтем красовался синяк, покрытый темными бусинками засохшей крови. Рука лежала на прикрывавшем тело одеяле. Она чувствовала свои ноги и бедра, но все остальное тело охватила необъяснимая легкость, оно словно бы покоилось в воздухе, на некоем сотканном из солнечных лучей ложе.
Повернувшись к Риардену, она подумала: от его былой сдержанности, от хрупкой, как стекло, официальности, от гордой готовности отказаться от любого чувства не осталось и следа. Этот новый Хэнк Риарден лежал возле нее в постели после бури, для которой у них обоих не было названия, не было слов, не было выражения, но она жила в их глазах, обращенных друг к другу, и они хотели дать ей имя, значение, поделиться ею друг с другом.
Риарден видел перед собой будто озаренное внутренним светом лицо юной девушки, на губах которой цвела улыбка; локон волос по щеке ниспадал на обнаженное плечо, глаза смотрели с таким выражением, словно она была готова принять любые его слова, примириться со всем, что ему заблагорассудится сделать.
Протянув руку, он отвел прядь с ее щеки, осторожно, как самый хрупкий предмет. Задержав волосы в пальцах, Риарден посмотрел в глаза Дагни, а потом вдруг поднес прядь к губам. В том, как он целовал ее волосы, сияла нежность, но в движении пальцев дрожало отчаяние.
Он откинулся назад на подушку и замер, закрыв глаза. Лицо его казалось юным и мирным. Увидев его на мгновение спокойным, Дагни вдруг постигла всю степень несчастий, обрушившихся на Риардена; теперь все прошло, решила она, закончилось.
Он поднялся, более не глядя на нее. Лицо его снова стало пустым и замкнутым.
Подобрав с пола одежду, он начал одеваться, стоя посреди комнаты, повернувшись к ней спиной. Он вел себя не так, словно ее не было рядом, но как если бы ему было безразлично, что она тоже здесь. Точными, привычными к экономии времени движениями он застегивал рубашку, затягивал ремень на брюках.
Откинувшись на подушку, она наблюдала за ним, любуясь ловкостью его рук. Дагни нравились серые брюки и рубашка – он казался ей опытным механиком «Линии Джона Голта», оказавшимся, как узник, в плену, за решеткой из солнечного света и теней. Только решетка обернулась трещинами в стене, проломленной веткой «Линии Джона Голта», заранее оповещавшими их о том, что ждет там, за стеной, за окнами этого дома. Она уже предвкушала поездку обратно, по новым рельсам, с первым же поездом от «Узла Уайэтта» до самого своего кабинета в офисе «Таггерт», ко всему, чего теперь была способна добиться… Впрочем, с этим можно и подождать; ей пока не хотелось ни о чем думать. Дагни вспоминала первое прикосновение его губ – она могла позволить себе насладиться воспоминанием, продлить мгновение, ведь все прочее теперь ничего не значило. Она вызывающе улыбнулась полоскам неба, проглядывавшим сквозь жалюзи.
– Я хочу, чтобы ты знала, – Риарден остановился у постели, глядя на нее сверху вниз. Он произнес это ровным, четким, бесстрастным голосом. Она покорно посмотрела на него. Риарден продолжил:
– Я презираю тебя. Но это презрение – пустяк по сравнению с тем, что я чувствую по отношению к себе. Я не люблю тебя. И никогда не любил. Но я хотел тебя с первого мгновения, с первой встречи. Я хотел тебя, как шлюху, с той же самой целью и по той же причине. Два года потратил я, проклиная себя, считая, что ты выше греха. Но это не так. Ты – столь же низменное животное, как и я сам. Я должен был бы возненавидеть тебя за такое открытие. Но не могу. Вчера я убил бы всякого, кто сказал бы мне, что ты способна делать то, что я заставлял тебя делать. Сегодня я отдал бы жизнь за то, чтобы ничего не изменилось, чтобы ты осталась такой же сукой, как ты есть. Все величие, которое я видел в тебе… я не променяю его на непристойность твоего дара получать животное наслаждение. Только что мы с тобой были великими, гордились своей силой, не так ли? И вот что стало с нами, вот что осталось от нас… и я не хочу обманываться в этом.
Он говорил неторопливо, словно бы хлестал себя словами. В голосе не было эмоций, в нем слышалось лишь усилие обреченности; интонация его выражала не стремление выговориться, а была полна мучительного – до пытки – чувства долга.
– Я ставил себе в заслугу то, что никогда и ни в ком не нуждался. Теперь я нуждаюсь в тебе. Я гордился тем, что всегда поступал согласно своим убеждениям. И сдался перед желанием, которое презирал. Это желание низвело мой ум, мою волю, мое существо, мою жизненную силу к презренной зависимости от тебя – не от Дагни Таггерт, которой я восхищался, но от твоей плоти, твоих ладоней, твоего рта и нескольких секунд сокращения мышц твоего тела. Я никогда не нарушал данного слова. Я никогда не нарушал принесенной мною клятвы. Я никогда не совершал поступков, которые следует скрывать. Теперь мне придется лгать, действовать украдкой, прятаться. Желая чего‑то, я провозглашал свое желание во всеуслышанье и добивался своей цели на глазах у всех. И теперь мое единственное желание выражается словами, которые мне даже противно произносить. Но это мое единственное желание. Я хочу обладать тобой, и ради этого откажусь от всего, что мне принадлежит: от завода, от своего металла, от достижений всей своей жизни. Я хочу обладать тобой ценой, которая мне дороже собственной жизни: ценой уважения к себе – и хочу, чтобы ты знала это. Я не хочу никаких претензий, никаких сомнений, никаких иллюзий относительно природы нашего поступка. Я не хочу обманывать себя любовью, оценками, верностью или уважением. Я хочу, чтобы на нас не осталось и клочка чести, за которым можно было бы спрятаться. Я никогда не просил о милости к себе. Я сделал то, что я сделал, это мой выбор. Я принимаю на себя все последствия и всю ответственность. Это разврат – я принимаю его таковым, и нет такой высшей добродетели, от которой я не отказался бы ради него. А теперь, если хочешь дать мне пощечину, действуй. Мне бы этого даже хотелось.
Дагни слушала его, сев в постели, прижав к горлу край одеяла. Сперва и Риарден видел это, глаза ее потемнели от неверия и гнева. А потом ему внезапно показалось, что она стала слушать его более внимательно и видеть нечто большее, чем просто выражение его лица, хотя глаза ее неотступно следили за ним. Казалось, что она внимает некоему откровению, прежде от нее скрытому. И Риарден вдруг почувствовал, что его словно осеняет становящийся все ярче и ярче луч света; отражение его он уже видел на ее лице, с которого стиралось неверие, сменяясь удивлением, а потом странной ясностью, какой‑то тихой и искрящейся.
Когда он умолк, Дагни залилась смехом.
Риарден был поражен, не услышав в нем гнева. Дагни смеялась весело, заливисто, радостно, свободно и вольно, как смеются, не ища решение проблемы, а поняв, что ее вовсе не существует.
Дагни решительно, даже немного картинно сбросила с себя одеяло.
Она встала, увидела на полу свою одежду и отшвырнула ее ногой.
Встав обнаженной перед Риарденом, она сказала:
– Я хочу тебя, Хэнк. И во мне куда больше животного, чем ты думаешь. Я хотела тебя с самого первого мгновения нашего знакомства и стыжусь только того, что не поняла этого сразу. Не знаю почему, но уже два года моей жизни самые радостные мгновения я испытывала в твоем кабинете, когда могла видеть тебя. Я не берусь судить о природе того, что ощущала в твоем присутствии и почему. Теперь я просто понимаю это. И не хочу ничего другого, Хэнк. Я хочу, чтобы ты делил со мной постель, все остальное – твое и только твое. Тебе ничего не придется изображать – не надо думать обо мне, не надо заботиться, я не собираюсь посягать на твой разум, на твою волю, на твою сущность или на твою душу, пока ты ко мне будешь приходить за удовлетворением самого низменного из твоих желаний. Я всего лишь животное, которое не ищет ничего другого, кроме столь презираемого тобой удовольствия, но я хочу получать его от тебя. Ты готов отдать за него любую высшую добродетель, а я… у меня их нет, и потому мне нечего отдавать. Я не ищу их, зачем они мне? Я настолько низменна по природе своей, что готова отдать наивысшую добродетель этого мира, лишь бы увидеть тебя в кабине локомотива. Но, увидев тебя, я не останусь безразличной. Не надо бояться того, что ты вдруг стал от меня зависеть. Это я теперь буду зависеть от тебя и твоих прихотей. Ты сможешь иметь меня, когда пожелаешь, в любом месте, по любому твоему капризу. Ты назвал этот мой дар непристойным? Но именно он позволяет тебе привязать меня к себе надежнее, чем любую твою недвижимость. Ты можешь располагать мной в любом качестве, и я не боюсь признать это, мне нечего защищать от тебя и нечего оберегать. Ты считаешь, что наши отношения могут представить угрозу твоим достижениям, но здесь ты ошибаешься. Я буду сидеть за своим столом и работать, a когда жизнь вдруг станет невыносимой, буду мечтать о той награде, которую получу, оказавшись в твоей постели. Ты назвал это распутством? Я много порочнее тебя: ты видишь в этом свою вину, a я горжусь нашей связью. Я ставлю ее выше всего, что сделала, выше построенной мной дороги. Если меня попросят назвать высшее достижение в моей жизни, я отвечу: «Я спала с Хэнком Риарденом». Потому что заслужила это.
Когда он бросил ее на постель, тела их встретились, как два столкнувшихся звука: полный мучения стон Риардена и смех Дагни.
* * *
Невидимый дождь поливал темную улицу, струи его искрящейся бахромой стекали с колпака фонаря на углу улицы. Покопавшись в карманах, Джеймс Таггерт обнаружил, что потерял носовой платок.
Он негромко, но весьма раздраженно выругался, словно дождь, потеря платка и промокшая голова были результатом чьих‑то происков.
Мостовую покрывал слой грязи; липкая гадость чавкала под каблуками, а холод усиленно старался забраться ему за воротник. Джеймсу Таггерту не хотелось куда‑то идти, но не хотелось и останавливаться. Впрочем, идти ему было некуда.
Покинув кабинет после собрания правления, он вдруг понял, что больше у него нет никаких дел, впереди долгий, тягостный вечер, и никто не поможет ему скоротать его. Передовицы газет провозглашали триумф «Линии Джона Голта», об этом весь вчерашний вечер вопило радио. Заголовки растянули название «Таггерт Трансконтинентал» на целый разворот, и он с улыбкой принимал поздравления. Он улыбался, сидя во главе длинного стола на заседании правления, пока директора рассказывали о головокружительном взлете акций компании «Таггерт» на бирже и осторожно упрашивали показать письменное соглашение между ним и его сестрой – просто так, на всякий случай, – a потом говорили, что документ вполне законен и является весьма убедительным доказательством того, что теперь Дагни придется немедленно покинуть «Таггерт Трансконтинентал»; затем они обсуждали перспективы, сулящие блестящее будущее, и признавали, что компания в неоплатном долгу перед Джеймсом Таггертом.
Все совещание Джеймс просидел, мечтая лишь о том, чтобы оно поскорее закончилось, и он мог бы пойти домой. Только оказавшись на улице, он понял, что именно домой‑то его и не тянет. Одиночество пугало его, однако идти было просто некуда.
Джим не хотел никого видеть. Он внимательно следил за глазами членов правления, повествовавших о его величии: лукавыми, маслеными глазами, в которых легко читалось презрение к нему и, что самое страшное, – к самим себе.
Он брел, повесив голову, и иглы дождя то и дело кололи ему шею. Всякий раз, проходя мимо газетного киоска, он отворачивался. Газеты настойчиво трубили о триумфе «Линии Джона Голта» и упорно повторяли имя, которое он не желал слышать: Рагнар Даннескьолд. Направлявшийся в Народную Республику Норвегия корабль с экстренным грузом инструментов прошлой ночью был захвачен Даннескьолдом. Сообщение это, непонятно почему, воспринималось Джеймсом как личное оскорбление. И в чувстве этом крылось нечто общее с тем, что он испытывал к «Линии Джона Голта».
Все это потому, что я простужен, думал он; ему не было бы так худо, если бы не эта чертова простуда; нечего и думать быть на высоте, когда ты болен (он‑то тут причем?). «И чего они сегодня ждали от него, чтобы он сплясал им и спел?» – гневно бросил он в лицо воображаемым хулителям своего нынешнего невнятного состояния. Вновь потянувшись за отсутствующим платком, Джеймс ругнулся и решил купить где‑нибудь бумажные салфетки.
На противоположной стороне некогда оживленной площади он увидел освещенные окна грошовой лавчонки, все еще открытой в этот поздний час. Вот и еще один кандидат на скорый вылет из дела, подумал Джеймс, пересекая площадь; мысль эта принесла ему удовлетворение.
Внутри магазинчика горели все огни, несколько усталых продавщиц дежурили за безлюдными прилавками, патефон скрипел ради засевшего в углу одинокого апатичного покупателя. Музыка приглушила раздражение в голосе Таггерта: он попросил принести бумажные салфетки таким тоном, словно продавщица‑то и была виновна в его простуде. Девушка потянулась к находившемуся позади нее прилавку, но тут же обернулась и бросила быстрый взгляд на его лицо. Взяв было, упаковку, она остановилась и принялась уже с откровенным любопытством разглядывать покупателя.
– A вы, случайно, не Джеймс Таггерт? – спросила она.
– Да! – рявкнул он. – А вам‑то что?
– Ой! – охнула она, как дитя при виде фейерверка, и поглядела на Таггерта так, как, по его мнению, можно смотреть только на кинозвезд.
– Сегодня утром я видела ваш портрет в газете, мистер Таггерт, – быстро залопотала она, слабый румянец мелькнул на лице и погас. – Там было сказано, какое это великое достижение и что именно вы сделали всё, только не захотели, чтобы про вас стало известно.
– Ну… да, – проговорил Таггерт. Он уже улыбался.
– А вы совсем такой же, как на снимке, – проговорила она с глупым удивлением, a потом добавила: – Надо же, подумать только… вы вошли сюда, собственной персоной!..
– Разве это так уж невероятно? – осведомился он, вдруг почувствовав себя несколько неловко.
– Ну, я хотела сказать, что все говорят об этом, вся страна, и вы это сделали – и вот вы здесь! Мне еще ни разу не приходилось встречать такого человека. И я никогда не оказывалась рядом с чем‑то важным, ну, то есть так, как будто сама попала в газетные новости.
Джеймсу еще не доводилось чувствовать, чтобы его присутствие буквально озаряло место, где он появился: усталость разом оставила девушку, как если бы магазинчик вдруг превратился в сцену свершения чудес и высокой драмы.
– Мистер Таггерт, а это правда – то, что о вас написали в газетах?
– И что же они там написали?
– О вашем секрете.
– Каком секрете?
– Ну, там говорили, что когда все протестовали против вашего моста, не знали, выстоит он или нет, вы не стали спорить с ними, просто продолжили строительство, потому что не сомневались в том, что он выстоит, хотя никто‑никто этого не думал. Так что линия была проектом Таггертов, и вы были ее тайным вдохновителем, но хранили свой секрет, потому что вам было безразлично, кого будут за это хвалить.
Джеймс уже видел копию пресс‑релиза своего отдела по связям с общественностью.
– Да, – промолвил он, – в самом деле.
Девушка смотрела на него так, что он и сам чуть не поверил в свои слова.
– Какой удивительный поступок, мистер Таггерт.
– А вы всегда помните то, что читаете в газетах… так подробно, в таких деталях?
– А что, да, наверно так… все интересное. Важное. Мне нравится читать об этом. Со мной‑то ничего значительного не происходит.
Она сказала это бодро, даже весело, без жалости к себе. В голосе и движениях ее сквозила бесцеремонность юности. Голова ее была вся в каштановых кудряшках, на курносом носу, между широко расставленных глаз, цвело несколько веснушек. Таггерт подумал, что такое лицо вполне можно назвать привлекательным, если только заметишь его, однако причин замечать его не усматривалось. Казалось бы, вполне заурядное девичье личико, если не считать бойкого, полного интереса взгляда, способного обнаружить нечто волнующее и неожиданное буквально за каждым углом.
– Мистер Таггерт, а как это – чувствовать себя великим человеком?
– А как это – чувствовать себя юной девицей?
Она рассмеялась.
– По‑моему, чудесно.
– Ну, тогда вам живется лучше, чем мне.
– Ну как можно говорить такие…
– Думаю, вам даже повезло в том, что не приходится соприкасаться с важными событиями, о которых пишут в газетах. Кстати, что вы называете важным событием?
– Ну… важное.
– А что бывает важным?
– А это уже вы должны объяснить мне, мистер Таггерт.
– Ничего важного на свете не существует.
Девушка недоверчиво посмотрела на него:
– И это именно вы говорите такие слова в такой вечер!
– У меня вовсе не празднично на душе, если вам хочется это знать. Никогда в жизни у меня не было более скверного настроения.
К огромному удивлению Таггерта, девушка взглянула на него с такой озабоченностью, какой он еще не встречал.
– Вы утомлены, мистер Таггерт, – искренним тоном проговорила она. – Пошлите их всех к черту.
– Кого?
– Тех, кто заставляет вас унывать. Это несправедливо.
– Что несправедливо?
– Что вам приходится чувствовать себя таким вот образом. Вы пережили нелегкие времена, но победа осталась за вами, и вы можете сегодня наслаждаться ею. Вы заслужили это.
– И как, по‑вашему, я должен это делать?
– Ох, этого я не знаю. Но, по‑моему, у вас сегодня должен быть праздник, прием, чтобы к вам заявились всякие знаменитости с шампанским, чтобы вам подносили всякие вещи… ну, вроде ключей от города – настоящая шикарная вечеринка, – а не так вот, когда вы, один, бродите по городу и покупаете всякие дурацкие бумажные носовые платки!
– Кстати, дайте мне их, пока вы еще помните, – проговорил Таггерт, подавая ей монету. – A что касается шикарной вечеринки… вам не приходило в голову, что сегодня я могу не хотеть никого видеть?
Искренне задумавшись, девушка сказала:
– Действительно. Я не подумала об этом. Но теперь я понимаю, почему так получилось.
– Почему же? – На этот вопрос у него самого ответа не было.
– Потому что все вокруг хуже вас, мистер Таггерт, – ответила она совсем просто, не пытаясь польстить, просто констатируя факт.
– Вы действительно так думаете?
– Я не слишком люблю людей, мистер Таггерт. По большей части.
– И я тоже. Я не люблю их совсем.
– Я думаю, что такому человеку, как вы, не может быть известно, насколько подлыми они могут быть, как они пытаются растоптать тебя или проехаться на твоей спине, если ты им это позволишь. Я думала, что большие люди всегда могут избавиться от них, а не терпеть все время блошиные укусы, но, может быть, это не так.
– А что вы имеете в виду под «блошиными укусами»?
– Ну, я просто всегда говорю себе, когда мне приходится туго: тебе надо пробиться туда, где не придется терпеть разные там булавочные уколы и гадости, – но, наверно, так обстоит повсюду, только вот блохи крупнее.
– Куда крупнее.
Девушка умолкла, о чем‑то задумавшись.
– Забавно, – проговорила она в ответ на какую‑то свою мысль.
– Что забавно?
– Когда‑то я читала книжку, где было сказано, что большие люди всегда несчастны, и чем они больше, тем несчастнее. Мне это показалось непонятным. Но, наверно, так оно и есть.
– Сказано много точнее, чем вы думаете.
Девушка отвернулась, на лице ее проступило волнение.
– Но почему вас так волнуют великие люди? – спросил Джеймс. – Или вы просто привыкли почитать героев?
Девушка повернулась к Таггерту, и он заметил на ее все еще серьезном лице отсвет улыбки – настолько красноречивого, обращенного лично к нему взгляда ему еще не приходилось видеть, но ответила она тихим, почти обреченным тоном:
– Мистер Таггерт, а на кого же еще смотреть?
В помещении вдруг раздался скрежещущий звук – не звонок и не зуммер, а что‑то еще – он хрипел с действующей на нервы настойчивостью.
Девушка вздрогнула, будто возвращаясь к реальности, а потом вздохнула.
– Все, время вышло, мы закрываемся, мистер Таггерт, – произнесла она полным сожаления голосом.
– Сходите за своей шляпкой – я подожду вас снаружи, – предложил он.
Она посмотрела на него такими глазами, словно среди всех возможностей, которые могла бы уготовить ей жизнь, никогда не думала именно об этой.
– Вы не шутите? – прошептала она.
– Не шучу.
Вихрем повернувшись, она бросилась к служебной двери, забыв о своем прилавке, о своих обязанностях и о неписаном женском законе – никогда не показывать мужчине, что его приглашение ей приятно.
Задержавшись на мгновение, он проводил ее взглядом. Таггерт не стал уточнять природы своих чувств, он вообще никогда их не анализировал – таким было единственное правило, которого он неуклонно придерживался в своей жизни; он просто ощущал желание, и оно было приятно ему, другого определения он и знать не желал. Однако на этот раз чувство было рождено мыслью, слишком внезапной, чтобы облечь ее в слова. Он нередко встречался с девицами из низших слоев общества, устраивавшими нахальные представления, строившими ему глазки и пускавшимися в грубую лесть по вполне понятной причине; ему они не были ни симпатичны, ни противны; подобное общество немного развлекало его, и он рассматривал их как равных в игре, более чем понятной для обеих сторон. Но эта девушка казалась другой. И в уме его застряла невысказанная мысль: проклятая дуреха действительно так думает.
То, что он дожидается ее с нетерпением, стоя под дождем на тротуаре, и то, что сегодня он нуждается именно в ней, не смущало его и не воспринималось как противоречие. Он не докапывался до природы своего каприза. А нечто, не названное и не произнесенное, не могло противоречить себе.
Когда девушка вышла, он отметил в ее облике странную смесь: застенчивый взгляд и высоко поднятая голова. На ней был уродливый плащ‑дождевик, окончательно изгаженный крупной дешевой брошью на отвороте, и небольшая шляпка с плюшевыми цветами, пристроенная на кудрявой головке под вызывающим углом. Как ни странно, горделивая посадка головы делала ее наряд даже привлекательным, как бы подчеркивая, насколько хорошо она умеет носить то, что у нее есть.
– Не хотите ли зайти ко мне в гости, чего‑нибудь выпить? – спросил Джеймс.
Она кивнула, молча и торжественно, словно не могла так вот вдруг найти подходящие слова. А потом проговорила, не глядя на него, словно обращаясь к себе самой:
– Вы не хотели сегодня никого видеть, но пригласили меня…
Он никогда еще не слышал столь искренней гордости в чьем‑либо голосе.
Не проронив больше ни слова, девушка села рядом с ним на сиденье такси. Некоторое время она просто рассматривала небоскребы, мимо которых они проезжали, а потом сказала:
– Я слыхала, что подобные вещи иногда случаются в Нью‑Йорке, но никогда не думала, что такое может произойти со мной.
– Откуда вы родом?
– Из Буффало.
– Родственники есть?
Она помедлила с ответом.
– Насколько я полагаю, да. Они остались там, в Буффало.
– А что означают эти слова – «насколько я полагаю»?
– Я ушла от них.
– Почему?
– Потому что подумала, что если мне суждено чего‑то добиться, мне нужно уйти от них, уйти навсегда.
– Почему? Что‑то произошло?
– Ничего. Там ничего и никогда не происходило. Именно этого я и не могла перенести.
– Что вы имеете в виду?
– Ну они… ну, наверно, мне лучше сказать вам правду, мистер Таггерт. Мой отец так ничего и не добился в жизни, и маме было плевать на это, и мне стало тошно оттого, что из всех семерых лишь я одна работала, a остальные, так или иначе, вечно оказывались не у дел. И я подумала, что если не уберусь оттуда, то сдамся… прогнию насквозь, как и они. Поэтому я просто купила однажды билет на поезд и уехала. Даже не попрощалась. Никого не предупредила заранее. Она вдруг усмехнулась внезапно пришедшей в голову мысли:
– Мистер Таггерт, а ведь это был ваш поезд.
– И когда вы приехали сюда?
– Шесть месяцев назад.
– И все это время одна?
– Да, – весело ответила она.
– И чем же вы намеревались здесь заняться?
– Ну знаете, чем‑нибудь, куда‑то попасть.
– И куда же?
– Ну не знаю, но… бывает, людям всякое удается. Я увидела фотографии Нью‑Йорка и подумала… – она указала на огромные дома, видневшиеся сквозь потеки дождя за окном такси, – я подумала, что тот, кто построил эти здания, не сидит без дела и не скулит о том, что на кухне грязно, крыша прохудилась, трубы засорены, мир вокруг проклят и… Мистер Таггерт, – она резко дернула головой и посмотрела ему в глаза, – мы были бедны как крысы, и нас это ничуть не смущало. Именно этого я и не могла перенести – того, что им на самом деле все было безразлично. Они и пальцем не хотели пошевелить. Даже вынести мусорное ведро. A соседка все твердила, что я должна обслуживать их, что нет разницы в том, что будет со мной, с ней самой, с любым из нас, поскольку никто ничего не в состоянии изменить!
В светлых глазах ее угадывались боль и решимость.
– Я не хочу говорить о них, – продолжила она. – Только не сейчас. Этого вот – я имею в виду свою встречу с вами – с ними произойти не могло. И этим я не хочу с ними делиться. Это событие принадлежит мне, а не им.
– Сколько же вам лет? – спросил Таггерт.
– Девятнадцать.
Повнимательнее рассмотрев гостью в своей гостиной, Таггерт подумал, что, если ее чуть подкормить, у нее будет неплохая фигура; девушка казалась слишком худой для своего роста и сложения. На ней было коротенькое поношенное черное платье в обтяжку, которое она попыталась украсить аляповатыми пластмассовыми браслетами, звякавшими на запястье. Стоя посреди комнаты, она озиралась, как в музее, где нельзя ничего трогать, и почтительно пыталась запомнить все подробности.
– Как вас зовут? – спросил он.
– Черрил Брукс.
– Ну, садитесь.
Он молча соорудил коктейль, а она покорно ждала, присев на краешек кресла. Когда Джеймс подал ей бокал, девушка послушно сделала несколько глотков, после чего оставила бокал в руке. Он видел, что она не ощущает вкуса напитка, просто не замечает его.
Сделав глоток, он с раздражением отставил бокал: ему тоже не захотелось пить. Таггерт принялся угрюмо расхаживать по комнате, понимая, что она молча следит за ним, наслаждаясь мгновением, наслаждаясь огромным смыслом, которым были наделены для нее его движения, его запонки, шнурки его ботинок, его абажуры и пепельницы.
– Мистер Таггерт, почему вы так несчастны сегодня?
– Почему вас это волнует?
– Потому что… ну, если у вас сегодня нет права на радость и гордость, то у кого же оно есть?
– Именно это я и хотел бы узнать – кто имеет на это право? – Таггерт резко повернулся к своей гостье, слова полились так, как если бы расплавился предохранитель. – Он же не изобретал железную руду и доменные печи, так ведь?
– Кто?
– Риарден. Он не изобретал плавку, химию, поддув и литье. Он не мог изобрести свой металл без тысяч и тысяч других людей. Его металл! Почему он считает его своим? Почему считает своим изобретением? Все пользуются чужими находками. Никто не способен ничего изобрести.
Она с удивлением произнесла:
– Но железная руда и все прочее… они же давно известны. Тогда почему никто не сделал этот металл до мистера Риардена?
– Он сделал это не ради благородной цели, а ради наживы, он никогда не поступал иначе.
– Что же в этом плохого, мистер Таггерт? – Она негромко рассмеялась, словно бы вдруг разрешив загадку. – Это абсурдно, мистер Таггерт. Вы хотели сказать совсем другое. Вам же известно, что мистер Риарден честно заработал все свои деньги, и вы тоже. Вы говорите мне так просто из скромности, хотя все знают, что все вы сделали огромное дело – и вы, и мистер Риарден, и ваша сестра… она, должно быть, совершенно удивительный человек!
– Неужели? Ну это вы так думаете. Сестра моя – жесткая, бесчувственная женщина, которая расходует свою жизнь на сооружение железнодорожных путей и мостов не ради высшего идеала, но только потому, что ей нравится строить. Если она занимается заведомо любимым делом, чем же здесь восхищаться? Я совершенно не уверен в том, что сооружение этой дороги ради процветающих предпринимателей Колорадо заслуживает особого одобрения, тем более в то время, когда бедный люд пораженных безработицей районов так отчаянно нуждается в транспорте.
– Но, мистер Таггерт… вы же сами боролись за сооружение линии.
– Да, потому что таков был мой долг – по отношению к компании, вкладчикам, персоналу. Но не ждите, что я буду радоваться содеянному. Я не вполне уверен, что все это было так важно… зачем нужен новый сложный металл, когда столько стран отчаянно нуждаются в простом железе… известно ли вам, что в Китайской Народной Республике не хватает элементарных гвоздей, чтобы приколачивать деревянные крыши к стропилам?
– Но… но мне не кажется, что в этом можно обвинять вас.
– Кто‑то все равно должен позаботиться о гвоздях. Человек, умеющий видеть вещи, не внесенные в его записную книжку. В наши дни не найдешь человека, способного проявить сочувствие – и это когда вокруг столько страданий! Подумать только, плюнуть на все и на всех, отдав десять лет своей жизни возне с какими‑то там металлами. И, по‑вашему, это великое свершение? Ну здесь‑то речь идет не о высших способностях, а о шкуре, которую не пробить, даже вылив ему на голову тонну стали! В мире можно найти уйму куда более одаренных людей, но их имена не попадают в передовицы газет, и вы не станете бежать с шоссе к железнодорожному переезду, чтобы посмотреть на них – потому что они не станут изобретать мостов, способных стоять вечно, в то время, когда страдания человечества отягощают их души!
Девушка смотрела на него с молчаливым почтением, уже без прежнего энтузиазма, глаза ее погасли. Джеймс почувствовал себя увереннее.
Взяв в руку свой бокал, он сделал глоток, а потом усмехнулся внезапному воспоминанию.
– Впрочем, это было забавно, – сказал он уже более непринужденным и живым тоном, каким разговаривают со старым приятелем. – Видела бы ты вчера Оррена Бойля, когда по радио передали первое сообщение с «Узла Уайэтт»! Он буквально позеленел… в самом деле, сделался таким же зеленым, как залежалая селедка! Знаешь, как он провел вчерашнюю ночь, стараясь пережить скверные новости? Нанял себе номер в отеле «Валгалла» – a это тебе не пустяк – и, как я слышал, до сих пор все еще там, пьяный вусмерть: валяется под столом в компании избранных дружков и половины всех девок, которых удалось наскрести на Амстердам авеню!
– А кто такой мистер Бойль? – спросила ошеломленная гостья.
– Этот‑то? Жирный жлоб, переоценивший свои возможности. Смышленый такой парень, который иногда становится слишком уж умным. Видела бы ты его вчера! Я был в отпаде. От него и от доктора Флойда Ферриса. Этому чистюле не понравилось все, не понравилось ни на грош! – элегантному‑то доктору Феррису из Государственного научного института, слуге народа, вещающему словами из патентованной кожи, однако, я бы сказал, что он справился с делом отлично, разве что егозил в каждой фразе – я про то интервью, которое он дал сегодня утром… там были такие слова: «Страна дала Риардену его металл, и теперь мы ждем ответного дара от него стране». Остроумно сказано, если учесть, кто ехал на том милом поезде… У него получилось лучше, чем у Бертрама Скаддера… когда приятели, джентльмены из прессы, попросили его высказать свое мнение, мистер Скаддер не придумал ничего лучше, чем сказать, что воздерживается от комментариев… Воздерживается от комментариев … – и это Бертрам Скаддер, не умевший заткнуться с самого дня рождения, просили его говорить или нет, шла ли речь об абиссинской поэзии или о состоянии дамских комнат на текстильных фабриках! A доктор Притчетт, старый дурак, бродил вокруг да около, утверждая, будто ему точно известно, мол, Риарден не изобретал свой металл, поскольку некий безвестный, но надежный источник сообщил ему, что Риарден украл состав у нищего изобретателя и убил его!
Джеймс довольно хихикал. Девушка слушала его как лектора по высшей математике, не понимая ничего, даже стиля изложения, лишь еще более углублявшего тайну, поскольку не сомневалась в том, что он – Он! – имеет в виду нечто совершенно иное.
Таггерт снова наполнил свой бокал, но тут веселье вдруг оставило его.
Осев в кресле лицом к гостье, он посмотрел на нее мутными глазами.
– Она возвращается завтра, – произнес он, мрачно ухмыльнувшись.
– Кто?
– Моя сестра. Моя драгоценная сестрица. O, теперь она решит, что стала великим человеком, так ведь?
– Вы не любите свою сестру, мистер Таггерт?
Джеймс ответил ей тем же смешком, настолько красноречивым, что другого ответа не потребовалось.
– Почему? – спросила она.
– Потому что она считает себя безупречной. А по какому праву? И кто вообще вправе назвать себя безупречным? Никто.
– Ну, вы не это хотите сказать, мистер Таггерт.
– Я хочу сказать лишь то, что все мы не более чем люди. А что такое человек? Слабое, уродливое, греховное существо, рожденное для порока, прогнившее до костей, и смирение – единственная доступная ему добродетель. Ему следовало бы провести свою жизнь на коленях, моля о прощении за свое грязное бытие. Когда человек начинает считать себя самым добрым, самым умным, тут и начинается гниль. Гордыня – худший из грехов, что бы ты ни создал.
– Но если человек знает, что сделал хорошее дело?
– Тогда ему следует извиниться за это.
– Перед кем?
– Перед теми, кто его не сделал.
– Я… я не понимаю вас.
– Конечно же, не понимаешь. Для этого нужны годы и годы занятий, трудов на высшем интеллектуальном уровне. Ты когда‑нибудь слышала о «Метафизических противоречиях Вселенной», труде доктора Саймона Притчетта? – Девушка испуганно помотала головой. – Откуда ты можешь вообще знать, что хорошо, а что плохо? Кто может сказать это? Кто может вообще что‑либо утверждать? Абсолютов не существует, как неопровержимо доказал доктор Притчетт. Ничего нельзя считать абсолютным. Все лишь дело частных мнений. Откуда тебе известно, что этот мост на самом деле не рухнул? Ты только думаешь, что это так. Откуда тебе известно, что этот мост вообще существует? Ты думаешь, что философская система – система доктора Притчетта – вещь академическая, отстраненная, непрактичная? Но это не так. Ох, как же это не так!
– Но, мистер Таггерт, линия, которую вы построили…
– Ах, да что вообще представляет собой эта линия? Всего лишь материальное творение… имеет ли оно какое‑то значение? Есть ли величие в чем‑либо материальном? Только низменное животное может в изумлении застыть перед мостом, ведь в жизни столько возвышенного! Но разве высшие материи когда‑нибудь получают признание? O нет! Посмотри на людей. Сколько воплей, сколько стонов на первых страницах газет о том, как удачно расположили несколько кусков бездушной материи. Где же интерес к более благородным темам? Кто и когда отдавал первую полосу феноменам духа? Кто замечает, кто ценит человека, наделенного высшей чувствительностью? И тебя еще удивляет, что великий человек может быть обречен на несчастье в этом порочном мире!
Наклонившись вперед, Таггерт внимательно посмотрел на свою гостью.
– Я скажу тебе… кое‑что скажу… признаком добродетели является отсутствие счастья. Если человек несчастен, несчастен реально, по‑настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей.
На лице ее проступило встревоженное, озадаченное выражение.
– Но, мистер Таггерт, у вас есть все, чего только можно пожелать. Вы получили лучшую железную дорогу страны, в газетах вас называют величайшим бизнесменом века, говорят, что акции вашей компании принесли вам за один день целое состояние, у вас есть все… разве вы не рады этому?
– Нет, – ответил он.
Услышав его краткий ответ, девушка почувствовала безотчетный страх. Она не знала, почему голос ее превратился в шепот:
– И вы предпочли бы, чтобы мост рухнул?
– Я этого не говорил! – отрезал Джеймс. Пожав плечами, он пренебрежительно взмахнул рукой. – Ты просто не понимаешь.
– Простите меня… O, я знаю, мне нужно еще многому учиться!
– Я говорю о стремлении к чему‑то большему, чем этот мост. Стремлении, которое не может быть удовлетворено ничем материальным.
– В самом деле, мистер Таггерт? Неужели вам это действительно нужно?
– Ну вот! Задавая такой вопрос, ты немедленно снова оказываешься в грубом материальном мире, где надлежит все взвешивать и наклеивать ярлычки. Я говорю о вещах, которым нельзя дать имя материальными словами… о высших областях духа, недостижимых для человека… Кстати, что представляет собой любой человеческий поступок? Даже сама Земля – не что иное, как атом, кружащий по Вселенной… ну какое значение имеет наш мост в масштабах Солнечной системы?
Внезапное понимание просветлило глаза девушки.
– Это очень благородно с вашей стороны, мистер Таггерт, считать свои достижения недостойными себя. Не сомневаюсь в том, что как далеко вы ни шагнули бы, все равно захотите сделать следующий шаг. Вы честолюбивы. Именно оно более всего восхищает меня в людях – честолюбие. То есть когда они делают, не останавливаются, не сдаются, а делают. Я понимаю это, мистер Таггерт… даже если не могу понять все большие мысли.
– Ты научишься.
– O, я буду очень усердно учиться!
Восхищение по‑прежнему оставалось в ее глазах. Таггерт направился через комнату, дабы заново наполнить свой бокал, чувствуя себя освещенным этим взглядом, как прожектором. В нише за маленьким баром висело зеркало. Он заметил в нем свое отражение: высокое тело, испорченное вялой, сутулой осанкой, словно демонстративно отрицавшей всякую претензию на человеческое изящество, редеющие волосы, слабый угрюмый рот. Джеймс вдруг понял, что девушка видит вовсе не его – перед ней застыла фигура героического строителя, гордо расправившего плечи под теребящим волосы ветром. Он усмехнулся, довольный тем, как здорово подшутил над девчонкой, чувствуя при этом легкое удовлетворение, чем‑то даже похожее на победу, и уж во всяком случае безусловное превосходство.
Пригубив напиток, он посмотрел на дверь своей спальни, прикидывая, не завершить ли это приключение старым добрым образом. Добиться своей цели ему было бы несложно: девушка была слишком потрясена, чтобы артачиться. Красноватой бронзой сверкали ее волосы на склоненной под лампой головке, гладкая кожа плеча светилась. Джеймс отвернулся. «Зачем мне эти хлопоты?» – подумал он.
Тот намек на желание, которое он испытывал, можно было счесть разве что легким физическим неудобством. Перейти к действиям его побуждала, скорее, мысль не о девушке, а обо всех мужчинах, никогда не упустивших бы подобной возможности. Тем не менее Джеймс вынужден был признать, что жизнь случайно столкнула его с особой, куда более интересной, чем Бетти Поуп, и, возможно, среди его знакомых никого лучше просто не было. Мысль эта оставила его безразличным. Он не мог оказать этой девице предпочтения перед Бетти Поуп. Он не чувствовал ничего. Перспектива получить удовольствие не стоила усилий, кроме того, у него не было желания это удовольствие получать.
– Уже поздно. Где вы живете? – проговорил он, решив снова перейти на «вы». – Выпьем еще раз, и я отвезу вас домой.
Когда он прощался с ней возле двери жалких меблированных комнат в какой‑то трущобе, девушка все еще боролась с отчаянным желанием задать ему самый главный для нее вопрос.
– Смогу ли я… – начала она и умолкла.
– Что?
– Нет, ничего, ничего!
Он прекрасно понимал, что вопрос будет.
– Смогу ли я снова увидеть вас? – наконец вырвалось у нее.
И он с удовольствием промолчал, прекрасно понимая, что охотно предоставит ей такую возможность.
Она еще раз посмотрела на него, словно прощаясь навсегда, и проговорила – негромко и проникновенно:
– Мистер Таггерт, я очень благодарна вам, потому что… то есть любой другой мужчина на вашем месте попытался бы… ну, мужчины не хотят ничего другого, но вы выше этого, много выше!
Джеймс подошел к ней вплотную и с легкой, полной интереса улыбкой поинтересовался:
– А вы не жалеете об этом?
Девушка отдернулась от него, вдруг ужаснувшись собственным словам.
– Ой, я имела в виду совсем не это! – охнула она. – Боже, я ничего не искала, не ждала…
Отчаянно покраснев, она повернулась и взбежала по высокой крутой лестнице дома.
Таггерт постоял на тротуаре, испытывая странное, тяжелое и туманное чувство удовлетворенности, как если бы совершил добродетельный поступок и заодно отомстил всем тем, кто выстроился, приветствуя первый поезд, вдоль всей трехсотмильной ветки «Линии Джона Голта».
* * *
Когда поезд прибыл в Филадельфию, Риарден оставил ее, не сказав и слова, словно ночи их обратного пути ничего не стоили перед дневной реальностью людных станционных платформ и тепловозов, реальностью, которую он уважал. Дагни отправилась до Нью‑Йорка в одиночестве. Однако поздно вечером в дверь ее квартиры позвонили, и она поняла, что ждала его.
Войдя, Риарден ничего не сказал, только посмотрел на нее, делая этим безмолвием свое присутствие более интимным, чем можно было бы выразить словами. На лице его угадывалась легкая тень презрительной улыбки, одновременно и признающей свое – и ее – нетерпение, и осуждающей его. Остановившись посреди гостиной, он неторопливо огляделся; это была ее комната, символ его долгой, растянувшейся на два года муки, место, о котором он думать не смел и все же думал, место, куда он не должен был входить, но где стоял теперь с непринужденностью законного владельца. Опустившись в кресло, Риарден вытянул ноги, а она осталась стоять, словно нуждаясь в разрешении сесть и терпеливо ожидая его.
– Должен сказать тебе, что ты сделала великое дело, построив эту дорогу, – проговорил он. Дагни с удивлением посмотрела на него; он никогда не отпускал ей столь прямолинейных комплиментов; восхищение в голосе Риардена было подлинным, однако тень насмешки еще крылась в его лице, и Дагни показалось, что произнес он эти слова ради какой‑то неизвестной ей цели. – Я провел весь день, отвечая на вопросы о тебе, о линии, о сплаве и о будущем. А еще подсчитывая заказы на металл. Они поступают со скоростью нескольких тысяч тонн в час. А что было девять месяцев назад? Я ниоткуда не мог получить ответа. Сегодня же мне пришлось отключить телефон, чтобы не выслушивать лично всех желающих поговорить со мной о своей архисрочной потребности в риарден‑металле. А ты чем была занята?
– Не знаю. Пыталась выслушать отчеты Эдди… пыталась спрятаться от газетчиков, пыталась найти подвижной состав, чтобы пустить больше поездов по нашей новой линии, потому что уже запланированных не хватит, чтобы покрыть все потребности, скопившиеся всего за три дня.
– И сегодня у тебя не было отбоя от желающих повидаться с тобой, так ведь?
– Ну да.
– И они были готовы отдать что угодно за возможность поговорить с тобой, так?
– Ну… ну, наверно.
– Репортеры все расспрашивали меня о том, какая ты. Мальчишка из местного листка все твердил, что ты – великая женщина. Он сказал, что ему было бы страшно разговаривать с тобой, даже если бы ему представилась такая возможность. Он прав. Будущее, о котором они все время толкуют и которого так боятся, будет таким, каким его сделала ты, потому что у тебя есть отвага, у них отсутствующая. Своей силой ты открыла им все пути к тому, чего они так жаждут, – к процветанию. У тебя есть сила выстоять против всех. Сила не признавать ничьей воли, кроме своей собственной.
Дагни невольно задохнулась: она поняла его цель. Застыв по стойке смирно, вытянув руки по швам, не дрогнув и мускулом, с безупречной выдержкой она стояла под сыпавшимися на нее похвалами, как под ударами кнута.
– Тебе также задавали вопросы, правда? – продолжил он, наклонившись вперед. – И они смотрели на тебя с восхищением. Они вели себя так, словно ты стояла на высокой горе, а им оставалось только, сняв шляпы, взирать на тебя с почтительного расстояния. Верно?
– Верно, – прошептала она.
– И они смотрели на тебя так, словно не смели приблизиться, заговорить в твоем присутствии, даже прикоснуться к складке твоей одежды. Они понимали это и держались подобающим образом. Они ведь смотрели на тебя с почтением, правда? Снизу вверх?
Дернув Дагни за руку, он заставил ее опуститься на колени, прижал к своим ногам и припал ко рту поцелуем. Дагни беззвучно смеялась, полуприкрыв глаза, затуманенные удовольствием.
По прошествии нескольких часов, когда они лежали рядом в постели и рука Риардена блуждала по ее телу, он вдруг спросил:
– А кем были твои другие мужчины? – заставив Дагни откинуться на спину, а потом склонился к ней, – и она поняла по выражению его лица, по легкой задержке дыхания, даже по ровному, негромкому, но явно напряженному тону, что вопрос этот стоил ему долгих часов муки.
Он смотрел на нее так, словно в мельчайших подробностях ожидал увидеть в ответе незнакомые лица, и зрелище это было для него кошмаром, но отвернуться он не мог; в его голосе звучали презрение, ненависть, страдание и странная, не связанная с мучением, лихорадочная нервозность: он задал свой вопрос, крепко прижимая ее к себе.
Дагни ответила спокойно, однако он заметил, как в ее глазах промелькнул опасный огонек, означавший, что она поняла все до конца:
– Кроме тебя у меня был только один мужчина, Хэнк.
– Когда?
– Когда мне было семнадцать лет.
– И долго это продолжалось?
– Несколько лет.
– Кто он?
Она отодвинулась, навалившись на его руку; Риарден приподнялся на локте, лицо его стало напряженным.
– Этого я тебе не скажу.
– Ты любила его?
– Я не буду отвечать на этот вопрос.
– Тебе нравилось спать с ним?
– Да!
Смех в ее глазах превратил это короткое слово в подобие пощечины, смех говорил о том, что она знает – именно этого ответа он боится и именно его хочет услышать.
Обхватив Дагни обеими руками, он крепко прижал ее к себе, так что стало больно спине; слова его звучали гневно, но в голосе слышалось удовольствие:
– Кто он?
Дагни не ответила, она смотрела на него темными, внезапно заблестевшими глазами, и искаженный болью рот ее сложился в подобие насмешливой улыбки.
Прикосновением губ он заставил ее рот сделаться покорным.
Он овладел ею так, будто бурная, полная отчаяния страсть его могла стереть неведомого соперника из ее памяти, из ее прошлого, и более того – будто этим он мог превратить любой фрагмент ее жизни, даже самого соперника в инструмент своего удовольствия. Возглас Дагни, обхватившей его руками, сказал Риардену, что именно так она и хотела принадлежать ему.
* * *
Силуэт конвейерной ленты, возносившей уголь к вершине далекой башни на фоне исчертивших небо огненных полос, казался исходящей из земли неистощимой чередой черных контейнеров, по диагонали пересекавшей закат. Далекий приглушенный лязг угадывался за звоном цепей, которыми молодой человек в синем комбинезоне крепил механизмы к железнодорожным платформам, выстроившимся на боковых путях коннектикутской «Шарикоподшипниковой компании Квинна».
Мистер Mоуэн из Объединенной сигнально‑семафорной компании, располагавшейся на противоположной стороне улицы, стоял рядом и наблюдал. Он остановился по дороге домой со своего предприятия, чтобы проследить за погрузкой. Легкое пальто обтягивало его невысокую полную фигуру, котелок покрывал седеющие светлые волосы.
В воздухе уже тянуло первыми сентябрьскими холодами. Все ворота на территории Квинна были широко открыты, люди и краны вывозили наружу станки, словно извлекали все жизненно важные органы, оставляя труп, подумал мистер Mоуэн.
– Значит, еще одна? – спросил он, тыкая большим пальцем в сторону предприятия, хотя ответ уже знал заранее.
– А? – буркнул молодой человек, только что заметивший его.
– Значит, еще одна компания перебирается в Колорадо?
– Угу.
– Третья из Коннектикута за последние две недели, – продолжил мистер Mоуэн. – A если поглядеть на то, что происходит в Нью‑Джерси, Род‑Айленде, Массачусетсе и по всему Атлантическому побережью…
Молодой человек не смотрел на него и не слушал.
– Словно забыли перекрыть водопровод, – проговорил мистер Mоуэн, – и вся вода утекает теперь в Колорадо. И все деньги.
Молодой человек перебросил цепь через укрытый брезентом крупный станок и вслед за ней перелез на противоположную сторону.
– Где привязанность к своему родному штату, где верность… Но люди бегут. Не знаю, что с ними случилось.
– Все дело в законе, – проговорил молодой человек.
– В каком законе?
– В Законе справедливой доли.
– Как это?
– Я слышал, что мистер Квинн год назад намеревался открыть филиал в Колорадо. Закон разрушил его планы. Поэтому он и решил целиком перебраться туда со всем штатом и оборудованием… во всеоружии, так сказать.
– Не вижу оснований для этого. Закон был необходим. Стыд и позор, чтобы старые фирмы, существовавшие из поколения в поколение… Закон здесь был просто необходим…
Молодой человек действовал уверенно и быстро, работа словно бы радовала его. За его спиной громыхал вползавший на небо конвейер.
Четыре далекие дымовые трубы казались флагштоками, над ними неторопливо курились дымки, похожие на длинные вымпелы, приспущенные в красных вечерних сумерках до половины мачты.
Мистер Mоуэн привык видеть эти трубы на горизонте еще со времен своих отца и деда. Конвейер был виден из окна его кабинета уже тридцать лет. То, что «Шарикоподшипниковая компания Квинна» могла исчезнуть с противоположной стороны улицы, казалось непостижимым; о решении Квинна Моуэн узнал заранее и не поверил ему; или, точнее, поверил, как верил многим словам, которые слышал или произносил, усматривая в них только звуки, не имеющие конкретного отношения к конкретной реальности. Теперь он понял, что переезд соседа такой реальностью стал. И стоял возле платформ на боковом пути, будто полагая, что еще может остановить погрузку.
– Неправильно это, – проговорил он, обращаясь ко всему горизонту, хотя слышать его мог только один молодой человек на платформе. – При отце моем такого не было. Я не из больших шишек. Я не хочу ни с кем сражаться. Что произошло с миром?
Ответа не последовало.
– Ну а ты, например… тебя берут в Колорадо?
– Меня? Нет, я здесь не в штате. Так, подрабатываю. Нанялся, чтобы помочь с погрузкой.
– Ну а что же ты будешь делать после того, как они уедут?
– Не имею ни малейшего представления.
– А что ты будешь делать, если переехать решит кто‑то еще?
– Поживем – увидим.
Мистер Mоуэн с сомнением посмотрел наверх: трудно было понять, к кому относится этот ответ – к нему, или молодой человек адресовал его самому себе. Однако внимание того было полностью приковано к работе; он не смотрел вниз.
Юноша перебрался к покрытым брезентом силуэтам на следующую платформу, и мистер Mоуэн последовал за ним, глядя вверх, споря с кем‑то в пространстве:
– У меня же есть права, так ведь? Я родился здесь. И когда рос, не сомневался, что старые компании останутся на своем месте. Я рассчитывал, что буду руководить заводом, как это делал мой отец. Человек является членом общества, и у него есть право рассчитывать на общество, так ведь?.. С этим что‑то надо делать.
– С чем?
– O, да знаю я, тебе‑то все это кажется великолепным, так ведь?.. И весь этот таггертовский бум и риарден‑металл, и золотая лихорадка в Колорадо, и пьяное веселье там, где Уайэтт и его компания расширяют производство, которое и так кипит, как переполненный чайник! Всем кажется, что это чудесно – и ничего другого не услышишь, куда ни пойди – и все кругом счастливы, строят планы, как шестилетние детишки на лето, можно подумать, что вокруг сплошной медовый месяц на всю страну или постоянное Четвертое июля!
Молодой человек молчал.
– Ну, я‑то так не думаю, – проговорил мистер Mоуэн. И произнес, понизив голос:
– В газетах этого не пишут, учти, в газетах ничего толкового не прочитаешь.
Ответом мистеру Mоуэну послужил только звон цепей.
– Ну почему все они бегут именно в Колорадо? – спросил он. – Что там есть такого, чего нет здесь, у нас?
Молодой человек ухмыльнулся:
– Может быть, это как раз у вас здесь есть нечто такое, чего нет там.
– Что же?
Молодой человек не ответил.
– Не понимаю. Это же отсталый, примитивный, непросвещенный край. Там нет даже сколько‑нибудь современного правительства. Худшего правительства не найдешь ни в одном штате. И столь же ленивого. Оно ничем не занято – только содержит суды и полицию. Оно ничего не делает для людей. Оно никому не помогает. Не могу понять, почему наши лучшие компании стремятся сбежать туда.
Молодой человек посмотрел на него сверху вниз, но ничего не сказал.
Мистер Mоуэн вздохнул.
– Неправильно все это, – проговорил он. – Закон справедливой доли – вещь, безусловно, хорошая. Свой шанс должен получить каждый. И просто стыд и позор, что такие люди, как Квинн, пытаются добиться с его помощью несправедливого преимущества. Почему он не может предоставить кому‑нибудь в Колорадо возможность изготавливать такие же подшипники?.. По мне, так лучше бы эти типы из Колорадо оставили нас в покое. И литейная конторка Стоктона не имеет никакого права встревать в сигнально‑стрелочное дело. Все те годы, которые я потратил на него, дают мне бесспорное право старейшины; это нечестно, это чистая свара в стае, новичков не следует туда допускать. Куда я буду теперь продавать свои стрелки и семафоры? В Колорадо были две крупные железные дороги. Теперь «Феникс‑Дуранго» закрылась, так что осталась только «Таггерт Трансконтинентал». Они поступили подло – заставили Дэна Конвея уйти. Всегда должна оставаться возможность для конкуренции… A я уже шесть месяцев жду заказанную у Оррена Бойля сталь, и теперь он говорит мне, что не может ничего обещать, потому что риарден‑металл подорвал ему весь сбыт, за этот металл дерутся, и Бойль вынужден сокращать производство. И это нечестно… почему это Риардену можно подрывать чужие рынки… И мне тоже нужно немного риарден‑металла, но попробуй теперь найди его! Очередь к нему уже выстроилась на три штата, и никому – ничего, только его старинным дружкам, таким как Уайэтт и Даннагер. Это нечестно. Это прямая дискриминация. Я ничуть не хуже этих ребят. Мне тоже положена моя доля этого металла.
Молодой человек посмотрел на него.
– На прошлой неделе я был в Пенсильвании, – сказал он. – И видел завод Риардена. Вот где кипит работа! Там строят четыре новых конвертора и собираются сделать еще шесть… Шесть новых печей… – Он посмотрел на юг. – За последние пять лет на Атлантическом побережье никто не построил и одной печи…
Фигура его вырисовывалась на фоне небес над покрытым чехлом двигателем, юноша вглядывался в сумерки с желанием и готовностью: так смотрят на что‑то далекое и долгожданное.
– Там работают… – проговорил он.
А потом улыбка внезапно исчезла с его лица; он сильно дернул цепь – первая ошибка в привычной череде уверенных, профессиональных действий: в нем явно проснулся гнев.
Мистер Mоуэн поглядел в сторону горизонта, на конвейер, колеса, дым, мирно плывущий в вечернем воздухе в сторону прятавшегося позади заката Нью‑Йорка, и ощутил некоторое облегчение при мысли об этом городе, замкнутом в кольцо священных огней, дымовых труб, газгольдеров и линий высоковольтных электропередач. Он ощущал энергию, протекавшую через каждое мрачное сооружение столь хорошо знакомой ему улицы; ему нравилась фигура этого молодого человека, так ладно и уверенно работавшего там, наверху, в движениях его было нечто ободряющее, нечто родственное этому горизонту… И все же мистер Mоуэн был встревожен тем, что чувствует, как где‑то ширится трещина, прорезающая прочные, вечные стены.
– Что‑то надо делать, – пробормотал мистер Mоуэн. – На прошлой неделе один из моих друзей отошел от дел – он был нефтепромышленником и имел пару скважин в Оклахоме – потому что не смог конкурировать с Эллисом Уайэттом. Это нечестно. Надо, чтобы у маленьких людей оставался свой шанс. Следовало бы ограничить объем добычи Уайэтта. Нельзя позволять заливать рынок нефтью, вытесняя всех остальных… Вчера я застрял в Нью‑Йорке, пришлось бросить машину там и приехать на пригородном поезде, потому что мне не удалось найти бензина, говорят, что в городе его не хватает… неправильно это. Надо что‑то делать…
Поглядев на линию горизонта, мистер Mоуэн попытался понять, что же именно угрожает ей, кто губит ее.
– И что же вы предлагаете делать? – спросил молодой человек.
– Кто… я‑то? – отозвался мистер Mоуэн. – Не знаю. Я человек маленький. Не мне решать проблемы целой страны. Я просто хочу заработать себе на жизнь. Мне понятно только одно: кто‑то должен разобраться в этом деле… Все идет не так… Послушай, а как тебя зовут?
– Оуэн Келлог.
– Слушай, Келлог, и что, по‑твоему, происходит в мире?
– Мое мнение не будет вам интересно.
На далекой башне загудел гудок, созывающий рабочих на ночную смену, и мистер Mоуэн понял, что уже поздно. Он вздохнул, застегнул пальто и повернулся, чтобы уйти.
– Ну, кое‑что все‑таки делается, – проговорил он. – Предпринимаются определенные шаги. Конструктивные шаги. Законодатели приняли закон, предоставляющий более широкие права Бюро экономического планирования и национальных ресурсов. Верховным координатором назначили очень толкового человека. Не могу сказать, чтобы я слышал о нем раньше, но газеты уверяют, что от него можно ждать многого. Его имя – Уэсли Моуч.
* * *
Стоя возле окна своей гостиной, Дагни смотрела на город. Было уже поздно, и городские огни напоминали последние искорки, тлеющие среди черных угольев костра. В душе ее царила тишина; ей хотелось удержать разум в покое, чтобы заново пережить все эмоции, еще раз пройти через каждое событие промчавшегося мимо месяца. У нее не оставалось времени радоваться или печалиться возвращению в свой кабинет в здании «Таггерт Трансконтинентал»; дел накопилось столько, что она совершенно забыла о недавней ссылке. Она не помнила, что сказал Джим по поводу ее возвращения, и высказывался ли он вообще. Ее интересовало мнение одного‑единственного человека, и она позвонила в отель «Уэйн Фолкленд», однако ей ответили, что сеньор Франсиско д’Анкония вернулся домой в Буэнос‑Айрес.
Дагни помнила то мгновение, когда она поставила свою подпись под длинным официальным документом, покончив с существованием компании «Линия Джона Голта». Теперь она снова стала линией Рио‑Норте компании «Таггерт Трансконтинентал», хотя поездные бригады не желали отказываться от прежнего названия. Отказ нелегко давался и ей; Дагни с трудом заставляла себя не называть линию прежним именем, и все удивлялась тому, почему это дается ей так непросто и почему она ощущает при этом легкую печаль.
Однажды вечером, повинуясь внезапному порыву, она свернула в переулок за углом здания «Таггерт», чтобы в последний раз взглянуть на офис фирмы «Линия Джона Голта, Инк.», не зная, чего, собственно, хочет… «Просто посмотреть», – решила Дагни в конце концов.
Вдоль тротуара поставили дощатый забор, старое здание начинали сносить: оно все‑таки не выдержало напора времени. Проникнув за забор в свете уличного фонаря, бросившего однажды тень незнакомца на мостовую, она заглянула в окно своего бывшего кабинета. От первого этажа ничего не осталось; перегородки были сорваны, с потолка свисали сломанные трубы, на полу лежали груды мусора. Смотреть было не на что.
Она спросила у Риардена, не приходил ли он к этому зданию весенней ночью и не стоял ли у двери, борясь с желанием войти. Однако еще до того как он ответил, она поняла, что его здесь не было. Дагни не знала, почему задала ему этот вопрос. Не знала она и того, почему это воспоминание до сих пор тревожит ее.
За окном ее комнаты в черном небе висел освещенный листок календаря – словно маленький ярлык на чемодане. На нем значилось: 2 сентября. Дагни вызывающе улыбнулась, вспоминая ту гонку, которую задала его страницам; теперь перед ней не стояло сроков, подумала она, – ни сроков, ни преград, ни пределов.
В замке входной двери повернулся ключ; она ждала, хотела услышать этот звук.
Риарден вошел, как делал это уже много раз, ознаменовав свое появление лишь поворотом полученного от нее ключа. Свободным, уже ставшим для нее привычным жестом, он бросил на кресло пальто и шляпу; на нем был официальный вечерний костюм.
– Привет, – сказала она.
– Все жду того вечера, когда тебя не окажется дома, – отозвался он.
– Тогда тебе придется звонить в контору «Таггерт Трансконтинентал».
– Всегда? И никуда более?
– Ревнуешь, Хэнк?
– Нет. Просто интересно, что я тогда почувствую.
Он смотрел на нее с другого конца комнаты, не торопясь приближаться к ней, намеренно откладывая это удовольствие. На Дагни была серая офисная юбка и блузка из полупрозрачной белой ткани, пошитая под мужскую рубашку; над талией она расширялась, подчеркивая линию бедер; свет лампы за спиной Дагни обрисовывал перед Риарденом весь контур ее изящного тела.
– Как прошел банкет? – спросила она.
– Отлично. Я удрал при первой возможности. Почему ты не пришла? Тебя приглашали.
– Не хотела, чтобы нас видели вместе.
Риарден посмотрел на нее, дав взглядом понять, что причина ему ясна. Затем черты его лица дрогнули, складываясь в веселую улыбку.
– Ты много потеряла. Национальный совет металлургов более не станет подвергать себя такому испытанию, как общение со мной в качестве почетного гостя. Если только, конечно, этого можно будет избежать.
– А что произошло?
– Ничего. Просто была уйма речей.
– И ты прошел через столь тяжкое испытание?
– Нет… вернее, да, но, в известной мере… я намеревался получить удовольствие.
– Принести тебе чего‑нибудь выпить?
– Да, если тебе не трудно.
Дагни повернулась, чтобы выйти. Риарден остановил ее, встал за спиной и взял за плечи; повернув голову Дагни к себе, он поцеловал ее в губы. Когда он оторвался от нее, Дагни вновь притянула его к себе жестом властной собственницы, как бы подчеркивая свое право на это. И только потом сделала шаг в сторону.
– Бог с ней, с выпивкой, – проговорил Риарден. – В общем, я не очень‑то и хочу, просто приятно, что ты обо мне заботишься.
– Хорошо, вот и позволь мне позаботиться о тебе.
– Не надо.
Риарден улыбнулся, растянулся на кушетке и лег затылком на скрещенные запястья. Он чувствовал себя дома; другого дома у него, похоже, никогда и не было.
– Видишь ли, худшей частью банкета явилось то, что всех присутствующих объединяло одно желание – поскорее с ним покончить, – проговорил он. – Но одного я не могу понять, зачем в таком случае его вообще нужно было устраивать. Чего ради так стараться – ради меня?
Взяв пачку сигарет, Дагни протянула ее Риардену, а потом услужливо поднесла зажигалку. Улыбнувшись в ответ на смешок Риардена, она присела на подлокотник кресла, стоявшего в противопол
