История культуры 1 страница

У ХОРОШЕГО ПРОШЛОГО НЕ БЫВАЕТ

СЧАСТЛИВОГО БУДУЩЕГО

(Выступление на конференции)

Хорошо известно, что всякая типологизация – это искусственный интеллектуальный конструкт, создаваемый в интересах познания чего-то. Типологизации могут основываться на самых разных признаках, актуальных для проводимого исследования. Но они всегда основаны только на избранных чертах изу­чаемых объектов при условном абстрагировании от их прочих черт.

Одним из оснований типологизации разных культур может стать их груп­пировка по характерным представлениям о прошлом и будущем. Ведь, не­сомненно, то, что для разных стадий развития, разных религиозных, философских и социальных картин мира были характерны разные представления о прош­­лом и будущем. Типологизация, основанная на специфичных представле­ниях о про­ш­лом и будущем, свойственным изучаемым культурам, нужна в интересах систематизации картин мира разных об­ществ и выявления некоторых фундаментальных оснований, на которых строится специфика этих картин мира.

Ради примера я попытаюсь очертить преобладающие представления, характерные для разных стадий развития обществ, заранее предупреж­дая о том, что это результат предельной редукции очень сложных, многооб­раз­ных и противоречивых представлений. Впрочем, любая типологизация, так или иначе, яв­ляется редукцией.

В первобытную эпоху, насколь­­ко можно реконструировать общественное сознание тех времен по архе­о­ло­ги­ческим памятникам и экстраполировать в прошлое этногра­фи­чес­кие данные по архаичным народам нашего времени (племе­нам, еще остающимся на превобытной стадии развития), представления о про­ш­­лом, види­мо, сводились преимущественно к мифам о деяниях Де­ми­ур­га, ве­ли­кого предка, создавшего этот мир. По мнению многих специалистов, на­иболее древними являются мифы космогонические, в которых говорится о со­тво­ре­нии мира. И актуальная соци­альная практика первобытных людей в существенной мере символически повторяла это деяние Де­ми­урга и, тем самым, обретала сакральность. Т.е. прошлое постоянно при­сут­ст­вовало в нас­то­ящем, как инвариантный сакральный образец, который следовало постоянно вос­производить в различной деятельности, символически повторяя процедуру сотворения мира великим предком.

Вместе с тем, судя по всему, первобытная эпоха вообще не задумывалась о будущем, поскольку ми­фологическое сознание живет в циклическом времени. Если зав­тра бу­­дет хорошим, то в нем будет то же самое, что и сегодня. Что же может быть лучшим, чем то, что мы еще живы? А если плохим, то завтра не будет совсем. Никакое новое будущее, судя по всему, первобытным сознанием не предполагалось. Первобытное общество можно на­з­вать со­бранием «вечно вчерашних».

На аграрной стадии развития прошлое виделось золотым веком, кото­рый уже миновал, но продолжает служить примером, нравственным эталоном того, как нужно поступать в разных жизненных ситуациях. К сожалению, все самое важное и самое великое уже прошло. «Богатыри не вы». Все герои жили в прош­лом. Это ве­ликое прошлое уже нельзя повторить, уподобиться великим героям невозможно, но их следует воспевать, славить, в каких-то пределах сакрализовать и глав­ное – равняться на их пример. Вместе с тем, прошлое продол­жало активно присутствовать в актуальном настоящем в виде сакральных событий, символическими свидетелями которых являлись верующие, регулярно вспоминавшие об этих событиях в ходе богослужебных ритуалов. Вера неотде­лима от по­с­тоянных воспоминаний о сакральном прошлом, а богослужение – это и есть коллективное воспоминание. То есть прошлое тоже постоянно присутствовало в настоящем, но воспроизводилось преимущественно в культовых мероприятиях.

Будущее виделось людям аграрной эпохи в основном в эсхатологи­чес­ком столкновении добра и зла, в результате которого добро победит и уста­но­вится вечная космическая гармония, под которой имплицитно подразумева­лась и социальная справедливость. На этом закончится история. На Земле такой гармонии по определению быть не может, хотя некоторое движение от большего зла к меньшему во­зможно, и все религиозные и философские учения тех времен, так или иначе, призывали к этому. Очень показательно и то, что мыслители аграрной этохи редко задумывались над тем, как будут жить люди будущего. Их больше волновало, что станет с ныне живущими. Воможно, имен­но поэтому земное будущее людей и не было предметом их интеллектуаль­­ного интереса.

Итак, прошлое было трудным, но великим, будущее будет справедливым (хотя бы на небесах), а с ужасной современностью нуж­но смириться. Конечно, время от времени создавались и утопические ме­ч­та­ния о лучшей жиз­ни на Земле, но они большого влияния на общественное соз­нание не оказывали.

Индустриальная эпоха со своим прагматическим оптимизмом в корне перевернула отношение к прошлому и будущему. Прошлое стало описываться ужасным, же­стоким, темным, варварским, готическим. Если к давнему античному прош­­лому относи­лись еще с некоторым почтением, хотя и признавали за ним множество грехов, то слово «средневековье», означавшее недавнее прош­лое, стало употребляться как ругательство. «Отречемся от старого мира. Отряхнем его прах с наших ног». Марксизм стал определенным апогеем радикализма индустриальной эпохи в ее разрыве с прошлым. Но такую позицию занимал не только марксизм, но в большой мере и Просвещение, все еще лежащее в основе современной европейской культуры.

Вместе с тем, мысль о возможности построения в будущем справедливого и во всех отношениях благополучного общества на Земле стала основной це­леустановкой социальной практики индустриального общества. Люди живут в пло­хом мире ради прогресса, ради светлого будущего своих детей и должны самосовершенстваться с этой целью. Социальная справедливость может быть достигнута на Земле при условии нравственного улучшения людей. Все это было пре­дельно четко сформулировано Просвещением. Конечно, марксизм до­вел идею «царства небесного на Земле» до пределов безнравственности, выбирая революционное насилие, как средство его построения, но в принципе о рациональных путях достижения социальной справедливости стали думать еще с эпохи Ренессанса. В этом смысле индустриальная эпоха была самой оптимис­ти­чной в известной нам истории.

Итак, общественное сознание индустриальной эпохи было ориентировано на то, что прош­лое было ужасным, современность является плохой, а будущее станет прекрасным, и мы обязаны его построить именно таким. Разумеется, я предельно упрощаю многосложную картину отношения к прошлому и бу­дущему, но принципиальные установ­ки сознания были примерно такими.

Постиндустриальная эпоха, с ее переходом от плюралистической истины к конвенциональной (истиной будет то, о чем мы договоримся между собой), сразу же заявила, что о прошлом мы ничего достовер­но не знаем и не можем судить, было ли оно хорошим или плохим. Все, что мы знаем, – это только сло­ва. О прошлом мы знаем в основном сказки из слов, которые выдумали позд­нейшие интерпретаторы. Никакой Античности и Ренессанса на самом деле не было. Во всяком случае, Платон не подо­зревал о том, что он живет в эпоху Античности, а Рафаэль не знал, что за окном Ренессанс. Это все позднейшие слова. И потому прошлое перемещается из сферы ра­ционального знания в область художественных образов и иде­оло­ги­ческих ма­нипуляций. Мас­совое сознание с удовольствием верит в эти сказки, а серьезные люди используют прошлое сугубо утилитарно для достижения политических целей или обогащения. Ведь прошлое пользуется большим спросом у массы покупателей и рядового электората, оно стало выгодным товаром. Оказалось, что ничто так хорошо не продается, как слова. Особенно слова о прош­лом.

Восторженный пафос отношения к будущему тоже спал. Будущее, несомненно, сулит нам научно-технический прогресс и решение многих матери­аль­ных проблем. Но вот станет ли оно более справедливым и нравственно достой­ным, на этот счет мнения расходятся. Пессимистических прогнозов не меньше, чем оптимистических. Социальная справедливость в форме политической демо­­кратии сейчас рассматривается скорее как условие прогресса, а не как его цель. Целью осталось абстрактное благоденствие, не понятно, в ка­ких формах. Кто-то полагает, что новые технологии материального производства неизбежно породят и новые технологии социальных отношений, и новые правила культурных ограничений (закон техно-гуманитарного баланса). Но в это верят далеко не все.

Парадокс в том, что сегодня представления о будущем стали наиболее туманными, чем когда-либо в прошлом. Наверное, поэтому будущее, как никогда прежде, присутствует в на­шей актуальной культуре, обращенной в завтра более, чем когда-либо раньше. Мы постоянно переживем это будущее (хотя бы в предвидимых очертаниях) и говорим о нем больше, чем когда-либо. Современная культура в большой степени превратилась в превентивное переживание будущего и накопление со­циального опы­та на основе «репетиции завтрашнего концерта».

Таким образом, можно сказать, что человечество прошло определенный путь от восторженного отношения к прошлому к скептическому и от отрицания будущего до превентивного переживания его.

Какие выводы можно сделать на основе этой типологии? Во-первых, тот, что от­ношение к прошлому зависит от текущей актуальности вчерашнего соци­аль­но­го опыта. По мере ускорения темпа протекания истории и деградации традиций вчерашний со­циальный опыт все быстрее и быстрее утрачивает свою актуальность, и востор­женное отношение к прошлому, сменяется его отторжением, а ныне – насмешливым скептицизмом. Прошлое будет таким, каким мы вам его расскажем, как мы его проинтерпретируем и – более того – придумаем. Но, деньги вперед.

То, что отношение к прошлому всегда ангажировано современностью, стало ясно уже давно. Но прошлое еще никогда так откровенно не поступало в свободную продажу. Современная культура превратилась в грандиозный аукци­он, где торгуют прошлым. Сегодня в восторге от собственного прошлого только традиционалисты. Прагматики не желают тратить на это интелектуальную энергию. Прошлое – это инструмент манипуляции эмоциями толпы и нужно относиться к нему в пределах его социальной полезности. Впрочем, в отличие от науки, которая грезила ми­ражом постижения истины, художественная культура всегда была магазином, где продавалось наше «вчера». Правда, это никогда не делалось столь цинично, как сейчас.

В-вторых, будущее преобразовалось из сакрально детерминированного «завтра» сна­чала в рационально проектируемое, а затем и в актуально переживаемое. Конечно, люди всегда мечтали о том, что «завтра» будет лучше, чем «сегодня». Но все-таки «сегодня» долгое время оставалось актуализированным «вчера», причем инструментом подобной актуализации работала именно культура. Ныне «сегодня» превратилось в предвидимое, а час­тично уже и наступившее «завтра», и площадкой этого превентивного переживания будущего то­же является культура.

И, в-третьих, намечается четкая обратная зависимость между качеством представляемого прошлого и качеством предвидимого будущего. Чем луч­шим видится прошлое, тем менее актуальным представляется будущее. Напротив, плохое прошлое, автоматически тянет за собой надежду на хо­рошее будущее. А сомнение в самой возможности выявления каких-то качественных ха­­рак­те­рис­тик прошлого порождает известную анархию в пред­­видении качества буду­щего. Есть ли в этом какая-то культурная закономерность?

По всей видимости, да, поскольку будущее осуществляется только в режиме преодоления прошлого. Другого способа человек еще не придумал. Если прошлое было хорошим, то зачем его преодолевать и думать о будущем? Луч­ше постараемся его повторить. Если прошлое было плохим, то преодолеем его, и построим лучшее будущее. А коли прошлое было разноцветным, то каким нужно строить будущее?

РОЖДЕНИЕ ХРАМА:

ОПЫТ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА ВО ВРЕМЕНИ

(Эссе)

Самоопределение древнего человека в пространстве, выражаемое не толь­ко в его практическом освоении, но и в большой мере в его психологическим «присвоении», включением в систему первобытного мифологического со­знания как части родовой собственности и как элемента родовой картины мира[54], разумеется, было теснейшим образом связано с такого же рода самоопределением во времени и таким же его «присвоением» древ­ним первобытным коллективом. В случае с освоением пространства дело обстояло несколько про­ще: пространство видимо, осязаемо, измеримо путем практического передви­жения в нем. Гораздо сложнее было выявить, обозреть и «присвоить» такую неосязаемую субстанцию как время.

Практически время наблюдалось древними людьми в таких проявлениях, как смена дня и ночи, времен года, а также процессах рождения, рос­та, старения и смерти, как самого человека, так и окружающих его форм живой природы. Эти две группы феноменов наблюдаемого течения време­ни диктовали древнему человеку и два образа времени: циклический (осно­ванный на повторяемости тех или иных природных явлений) и линейный (основанный на неповторяющихся событиях, например, на этапах челове­ческой жизни). Поскольку циклические проявления были более наглядны, многократны (повторение мать учения!), то древнейшая мифология в пре­обладающей части своих космологических сюжетов отразила по преимуществу именно этот образ времени[55].

Освоение линейного времени требовало более фундаментальных интеллектуально-психических усилий древнего человека, тем более, что ли­ней­ное время так или иначе было связано с феноменом смерти – безвозвратного ухода из жизни. Не претендуя на сколь-либо принципиальное решение вопроса о про­исхождении религии, не могу не обратить внимание на то, что известные современной науке древнейшие проявления этого феномена сознания были во­площены в практике захоронений (как людей, так и тотемных животных), появившихся у неандертальцев, т.е. в попытках как-то отреагировать на уход из жизни живого существа и какими-то ритуальными действиями «прокомментировать» это событие. Таким образом, мне представляется, что ставшая уже об­щим местом в науке сентенция М.Эли­аде о том, что сакральным, космогоническим в сознании древних людей было только циклическое время, а линейное время воспринималось как профанное, «посюстороннее»[56], недостаточно аргументирована. На самом деле все обстояло несколько сложнее. Циклическое время было самоочевидно, наблюдаемо постоянно и с самого «близкого расстояния». В нем не было ничего загадочного. В известном смысле, оно было слишком природно, чтобы выступать как нечто таинственное, сакральное. Дру­гое дело, линейное время, загадочное, не имеющее ни начала, ни конца и малопонятное в своей априорной неизмеримости. Освоение линейного, невозвратного времени могло явиться, по крайней мере, одним из источников возникновения религиозных представлений, а его символическое воплощение в культуре, судя по всему, было связано с религиозной системой образов не менее, нежели циклическое.

Если примеры освоения циклического времени связаны главным образом с динамической обрядовой практикой древних людей, то образцы ис­то­л­кования линейного времени следует искать как в древнейшей системе кос­мо­го­нических мифов (посвященных не только «сотворению времени», но и «сотворению пространства»), так и в строительно-архитектурной (ми­ро­устрои­тельной) практике первобытности. Если окажется, что они типо­логически совпадут или, по крайней мере, будут органично коррелировать друг с другом (не говоря уже о прямых сюжетных связях), то высказанная выше рабочая гипотеза о детерминации происхождения религии процессом самоопределения древнего человека во времени получит серьезную аргументацию.

Одновременно было бы неверным отрывать временные представления людей древних эпох от их пространственных представлений, сплетенных в более или менее синтетической картине единого и нерасчлененного Космоса. Более того, неосязаемое время непременно должно было находить какое-то выражение в иерархии осязаемых пространств, и первый же наглядный пример того: традиционное деление Бытия на подземный «мир мертвых» (прошедшее время), наземный «мир живущих» (настоящее) и небесный «мир посмертного пребывания» (грядущее), столь характерное для христианского ми­­рощу­щения. Точно такую же роль должна была играть и горизонтальная иерархия прост­ранства, выделение в нем некого «централь­ного места» как символа грядущего направления, куда стремится линейное время (или минувшего, откуда оно исходит) и где происходит «перетека­ние» настоящего в будущее (или в прошедшее). Поэтому представляется вполне корректным исследование временных представлений древних обществ в значительной мере на материале символической иерархии пространства их бытия как наглядном выражении их диахронического сознания.

Сакральная символика как одно из важнейших проявлений самоопределения древних обществ в пространстве и времени возникла задолго до сложения систематизированных религиозных учений и начала строительства культовых построек – храмов. Собственно она появилась одновременно с самим про­цессом пространственно-временного самоопределения и с самыми первыми религиозными представлениями древних людей.

Данные археологии свидетельствуют, что старейшие искусственные сооружения человеческих предков, найденные в Олдувайском ущелье в Восточной Африке и имеющие древность до 1 – 1,5 млн. лет, представляли собой грубо овальные в плане шалаши[57]. И хотя в течение последующих тысячелетий типология жилищ постепенно пополнялась также различными прямоугольными сооружениями (что было неизбежным при использо­вании деревянных конструкций), однако, на протяжении всего первобытного периода человеческой истории постройки ротондальной плановой схемы имели абсолютное численное превосходство над всеми иными[58]. Более того, в некоторых районах, где с переходом к земледелию возобладали жилища прямоугольного типа, аморфные до того планы поселений нередко стали обретать выражено кольцеобразную структуру (например, в раннеземледельческой Трипольской культуре на юго-западе Украины, у ряда американских племен, некоторых архаических народностей Европы, Азии и Африки)[59].

Чем можно объяснить эту упорную приверженность к ротондальным ком­позициям в древнейшей строительной практике? По чисто утилитарным параметрам – тектонической устойчивости, конструктивной надежности, тех­нологической простоте возведения, удобству размещения людей – овальные шалаши по существу ничем не превосходили прямоугольные; теплозащитные свойства также зависели не столько от формы сооружения, сколько от используемого строительного материала. Таким образом, непосредственных функци­о­нальных причин для такого рода композиционных предпочтений в древнюю эпоху, судя по всему, не было.

Можно предположить, что в основе этого явления лежали причины преимущественно ми­ровоззренческие. В этой связи принципиально важным представляется замечание А.Леруа-Гурана о том, что лишь с приданием жилищу символического значения можно говорить о нем, как о специфически человече­ской форме освоения пространства (в отличие от «периметра безопасности», имеющегося у животных)[60].

В целом, как свидетельствует этнография, первобытным людям были свойственны два основных типа пространственных представлений: линей­ное (маршрутное), связанное с движением человека в каком-то направлении, и ради­альное (стационарное) – некий замкнутый круг, отмечающий зону его пребывания[61]. Существует и точка зрения о том, что окружающий мир представлялся древним людям в виде двух концентрических окружностей: большой (освоенная территория) и малой (зона непосредственного прожи­вания)[62]. В таком случае округлое жилище или поселение и было наиболее концентрированным вопло­ще­ни­ем этой малой окружности, радиального пространства непосредственного обитания человека.

К сожалению, существующие археологические данные не дают материала для более определенной реконструкции пространственных представ­лений наидревнейшего периода развития человечества. Пожалуй, следует отметить лишь отсутствие явных признаков какой-либо иерархизации про­странства, т.е. выделения центральных по значимости и периферийных зон в горизонтальном пространственном окружении, так же как и какого-либо его осмысленного членения по вертикальной оси.

Первые признаки осмысленной иерархизации пространства начали появляться в строительной деятельности мустьерской и верхнепалеолитической эпох. В мустьерский период (около 100-40 тыс. лет тому назад) отмечаются наиболее ранние захоронения как людей (в эту эпоху следует говорить о неандертальцах и homo sapiens, одновременно населявших Землю), так и животных в ритуально фиксированных позах, в том числе и погребения в пределах жилища[63]. Как правило, определить, на каких этапах существования построек появились эти захоронения, не удается; однако в ряде случаев археологи приходят к выводу, что захоронения были осуществлены до или даже во время строительства жилищ[64], т.е. они могли являться и результатом ритуальных жертвоприношений (так называемые «строительные жертвы»). В верхнепалеолитическом строительстве (около 40-14 тыс. лет тому назад, население homo sapiens) зафиксированы случаи венчания шалашей черепами животных (волка, медведя, овцебыка) – возможно, тотемистических покровителей данных родов[65].

Таким образом, пространство окружающего мира, и в том числе жилища, уже начало иерархизироваться в вертикальной плоскости сначала на две зоны – подземную («зона мертвых») и наземную («зона живущих»), а в верхнепалеолитическое время к ним добавилась и третья, возвышенная над жилищем («зона высших сил, магических покровителей»). Что же касается дифференцирования пространства в горизонтальной плоскости, то на рассматриваемом этапе в практике строительства она еще не очевидна.

Палеолитическая и мезолитическая эпохи не оставили нам следов, которые можно было бы доказательно истолковывать как выражение древ­нейших космологических представлений. Не исключено, что на том уровне развития сознания древних людей и при полубродячем образе жизни охот­ничьих коллективов проблема глобального и абстрактного образа мира мо­гла быть и не актуальной, а их пространственные представления – отражать не столько космический, сколько социальный порядок жизнеустройства. В этот период как самоосмысление, так и мироосмысление древних имело выражено родовой характер; только членство в роде было для индивида единственной возможностью его самосохранения, т.е. физического существования в мире[66], а система ценностных ориентаций – выражено генетико-родовой[67]. Поэтому Космос палео­литического человека по существу и ограничивался собственной общиной; вне ее был враждебный Хаос.

Имеется ли какая-либо связь между подобным восприятием мира через свой родовой коллектив и преобладавшим в палеолите концентрически органи­зованным пространством непосредственного обитания? По всей видимости, да, причем самая прямая. В мифологии большинства народов мира образ круга напрямую связан с темой человече­ской общности. В.В.Иванов отмечает, что в ряде языков, как древних (на­пример, шумерском), так и более поздних (некоторых индоевропейских), слова «общий» и «круглый» имеют единую лингвистическую основу[68]. Теснейшую связь концентрических планов поселений и социальной организации племен иллюстрируют этнографические данные по самым разным архаическим народам Земли[69].

Таким образом, плоскостной круг обозримой территории был непосредственно связан с хозяйственным и ритуально-информационным кру­гом рода, так же как и он лишен какой-либо внутренней стратификации и, по всей видимости, вполне определенно моде­лировался округлой схемой жилища или поселения. Появление зональной неравномерности в воспри­ятии пространства, ие­рархической соподчиненности его отдельных эле­ментов, как представляется, должно было быть внутренне простимули­ровано нарушением социальной равномерности самого рода, выделением в нем неких «центральных людей» – вождей или шаманов – и соответству­ющих им «центральных мест» в структуре Космоса. Одновременно такая перемена не могла не быть связана и с восприятием неравномерности вре­мени, его иерархизацией на более или менее важные эпизоды и периоды (что могло иметь, в том числе, и вполне утилитарные причины: периоды охотничьей активности, беременности женщин и т.п.). Вместе с тем, осознание прост­ранственно-временной неравномерности Бытия, его иерархичности так или иначе выводило сознание на проблему «кульминационой точки», «центра­ль­ного места», откуда это пространство-время исходит и куда оно уходит.

Эта тема «центрального места» в концентрической композиции прост­ран­ства получила особенное развитие в миропредставлении эпох неоли­та и эне­олита (7-3 тыс. лет до н. э.). Появились поселения с выражено ок­руглой структурой плана и выделяемыми различными формальным признаками центром[70]. Нередко в середине таких образований располагались культовые ком­плексы или жилища «первых людей» (т.е. носителей каких-либо властных или культовых функций). Графические изображения на неолитической керамике донесли до нас и первые представления об общей структуре Мироздания – условно округлой, с четко выделенным центром, где располагался какой-либо «осевой» объект – «мировая гора», «мировой столб» или «мировое дерево», хо­рошо знакомые специалистам по многочисленным сюжетам мифологии самых различных народов[71].

По мнению ряда исследователей, космогонические и космологические ми­фы, посвященные процедуре сотворения мира и его структуре в «закон­чен­ном виде», относятся уже к сравнительно позднему периоду первобыт­ности – эпохе ее разложения[72]. Вместе с тем в вопросе хронологического соотношения мифа и ритуала исторический приоритет отдается ритуалу; миф как бы венчает и «теоретически» обосновывает пришедший из глубокой древности ритуал[73]. Поэтому истоки мифологии, в том числе и космогонической, так же как и происхождение института «центрального места» следует искать среди ритуалов и свидетельствующих о них археологических памятников по меньшей мере нео­ли­та.

Принципиально важно, что «центральное место» является неотъемлемым элементом всякой донаучной картины мира и зоной особой сакральности, где осуществляется непосредственная связь трех основных пластов вертикальной иерархии мироустройства – подземного, земного и небесного. «Мировая гора», «дерево» или «столб» при этом выполняют функцию непосредственного инструмента этой связи, т.е. на «ось Мира» накладыва­ется нагрузка не только точки пространственного отсчета, но и функция чи­сто коммуникативная; эта «ось» – одновременно и «дорога» между мирами мерт­вых, живых и «высшими силами», ибо на «горе», «дереве» или «столбе» обитает «творец Мира» (Демиург) в той или иной своей ипостаси[74].

Идея «центрального места» получила отражение и в структуре жилища. Именно со времен неолита и энеолита в жилых постройках многих архаических народов появляется центральный столб (царский – у индоарийцев), собст­венно конструктивная, несущая функция которого в разных случаях колеблется от существенной до незначительной, но его символическая нагрузка, согла­с­но этнографическим данным, практически всегда очень высока[75].

Чтобы разобраться в этом явлении, следует, в первую очередь, осмыслить сам метод привнесения космической символики в повседневную жиз­не­де­я­тельность людей, в том числе (а, может быть, и особенно) – в строительную. Можно считать установленным, что основной формой социальной регуляции жизни первобытных коллективов в период, предшествовавший глубокому разделению труда и социальных функций, образованию классов, государств, религиозных систем, органов социального принуждения и т.п., являлся ритуал – комплекс устойчивых стереотипов поведения и сакрально освященных технологий деятельности[76]. Ритуализация с достаточно жестко зафиксированным сце­нарием поведенческих актов охватывала по существу все стороны жизни первобытных обществ. При этом ритуал был не просто сводом традиционных форм деятельности, консервирующим их на основе принципа «так принято издавна»; в нем было заложено и «те­оретическое» объяснение того, почему это принято именно так, а не иначе. Ритуализированное действие всегда являлось обязательным повтором некоего сакрального первообразца, как правило, самого акта «сотворения мира», совершенного верховным божеством, или, по крайней мере, значимого фрагмента этого «творения». Первобытный человек поступал в соответствии с ритуальным требованием, зная, что он символически моделирует при этом некое «демиургическое» действие высших сил, а значит поступает единственно правильным способом[77].

Таким образом, практически любой трудовой акт или бытовой поступок человека получал свое сакральное освящение, становился эле­мен­том общего кос­мического порядка. Строительство дома или тем бо­лее культового сооружения, так же как и захоронение умершего, безус­ловно, совершались именно как акты, моделирующие «сотворение мира» или (в случае с захоронением) какие-то его базовые этапы. Сравнение структуры первобытных построек, поселений, захоронений с древнейшими «картами мира», как изображенными на различных предметах культа (буб­нах сибирских шаманов, буддийских священ­ных рисунках – мандалах), так и с реконструируе­мых на основе мифологических текстов, выявляют высо­кую степень их сходства, иногда непосредственно формального, чаще по структурно-иерар­хиче­с­ким признакам[78].

Сама идея построения Дома, подобного Миру, микрокосма, моделиру­ющего вселенский макрокосм, весьма распространена в массиве мировой мифологии. Следует помнить только, что это моделирование отнюдь не преследо­вало цель прямого формального повтора сакрального первооб­разца; более су­щественным было использование самой иерархической системы множественных «миров» и соединяющих их элементов, а также ри­туальное воспроизводство скорее «технологии миросозидания», нежели его «формального резуль­тата».

В наиболее полном виде эта схема выглядит следующим образом. Внизу, в основе мироздания находится подземный «мир мертвых». Его об­разо­ва­ние и местоположение как базовой основы всего остального Бытия отражено в сюжетах многих мифов: например, в Ригведе – о победе богов над сверхчеловеком Пурушей и создании из частей его тела видимого мира; в скандинавской мифологии – боги во главе с Одином создают мир из тела великана Имира, в китайской мифологии – в основе материи тело гиганта Пань-гу и т.п.[79]. В месопотамских мифах на теле жертвы строится не только Вселенная, но и конкретно жилище бога (дом Эа на теле Апсу, дом Мардука на теле Тиамат)[80].