Свобода собственности (18.5.1993)

155 «Я хочу вступить во владение этой материей, этим целым, по­этому она не остается бесхозной, своей собственной» (§ 52, с. 110). Моя воля так смела не попусту. Она не знает вне себя такой интим­ности овладения, такого вникания в собственно своё земли; она не верит, что вне ее что-то способно так прильнуть к земле, к вещи, к телу, так упиваться породнением с тем, что становится своим. Не будем проходить мимо тождества родного и своего.

В юридической терминологии выражение «физический за­хват» имеет свой формальный смысл, но если ему в гегелевском немецком языке соответствуют слова die korperliche Ergreifung, то можно быть уверенным, что он думает тут не о переводе латинско­го термина, а слышит телесный захват. Ясна размытость, теку­честь такого захвата, его плавный переход во что-то другое. Я за­хватил вещь рукой, но если краешек схваченного высовывается из ладони, не вся булка уместилась в кулаке, то выступающий конец принадлежит уже не мне, и сосед по хлебной очереди уже имеет право его спокойно отломить? Наверное нет. Если хлеб в сумке, т. е. вне руки, то всё равно я его телесно имею или это уже не теле­сное владение? «Я совершаю вступление во владение рукой, но ее охват может быть расширен... То, что я беру ею, может само стать средством, которое позволит мне брать и дальше», welter greifen (112). Ни в существе воли, ни в существе мира нет ничего такого, что проложило бы отчетливую границу между ними. Рука сама собой тянется к миру. Не у кого-то одного «загребущие руки», а рука вообще такая, распущенная, не знающая удержу, пока нет этого удержу. Откуда он придет, вот в чем вопрос. Где источник

ограничения.

Попробуем думать так. Выйдем за страницы «Философии права», но если кто-то скажет — за край гегелевской мысли, то

В. В. БИБИХИН

можно будет спорить. У этой мысли, как у всякой настоящей мыс­ли, нет запретов на развертывание, есть только недосказанности. И вот, вместе с Гегелем отставив природные, биологические, со­циологические ограничения, для разумной воли не обязательные, заметим, хотя это у Гегеля в «Философии права» не написано, что такая воля всегда скована присутствием мира, которое она просто принимает, не умея его объяснить. Эта скованность при­сутствием мира не означает, что воля не в состоянии его никак отменить; скорее наоборот. Выберем пример из самых обыденных. Перестаньте платить за квартиру; тогда распадется служба жи­лищного обеспечения; городское хозяйство придет в негодность; сложится критическая ситуация; кризис приведет к взрыву, взрыв, возможно, к войне, которая уничтожит всё. Конец мира не только возможен, но и неизбежен, ближайшим образом — в смерти каж­дого человека.

Река времен в своем теченьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей⁷⁷*.

Безусловная скованность воли присутствием мира имеет дру­гой характер, чем обреченность на это присутствие. Условия, в которых находит себя воля, условны, но безусловен характер эк­замена, лежащий на этих условиях, когда не безразлично, а может быть единственно важно, как будет пройдена проверка воли этими условиями. Расхоложенность, к которой располагает переменчи­вость условий, обманчива особенно из-за краткости времени, от­пущенного на экзамен. От достаточности времени зависит, успеет ли воля прийти к решению или нет. Но эта зависимость не такая, что решение вырабатывается со временем. Никакого времени не хватит для решения, если нет решимости на принятие — безуслов­ное — условий экзамена. Кроме того, решение, если оно приходит, появляется всегда вдруг, «сразу». Решение не функция времени. Вместе с тем время, не будучи достаточным условием, в каком-то смысле оказывается безусловно необходимым в отличие от других условий, которые заменимы, не необходимы в такой же мере, как и не достаточны.

Когда решение задачи найдено, экзаменующийся спокойно кладет свои записи на стол и выходит из помещения. Он знает те-

⁷⁷* Неточное цитирование из последнего стихотворения Г. Р. Державина «Река времен в своем стремленья...» (1816).

13. СВОБОДА СОБСТВЕННОСТИ

перь, что все условия и обстоятельства экзамена, включая степень его подготовленности, были только условиями, по отношению к которым решение, условиями не созданное, а пришедшее само, с самого начала, когда еще оно не было «найдено», было един­ственным необходимым, достаточным и безусловным условием. Пока решение еще не найдено, примат решения еще не ясен, всё в неизвестности и все условия имеют смысл помощи, которая никогда не достаточна, и помехи, которая всегда может оказаться достаточной для срыва решения. Сама помощь (как подсказка на экзамене) может оказаться фатальной помехой. Помеха в свою очередь может оказаться помощью. Всё спутано в неисправимой неопределенности не чем другим, как пока-еще-отсутствием ре­шения. Нет смысла поэтому искать последние причины запрета внутри самого запрета и последние причины зла внутри самого зла. Как ни будет казаться, что мы сейчас уловим источник по­мехи, запрета, зла, их суть не прояснится иначе как в свете реше­ния, имеющего такой независимый и безусловный характер, как сказано выше. Между условиями воли и ее решением проходит обрыв, к которому сводится весь интерес воли, перепад между решающим и не решающим для нее. Раньше чем мы имеем дело с помощью и помехой, добром и злом, мы захвачены различием, к которому сходится весь интерес, между тем что оказывается ре­шающим для искомого решения, и тем что не решающее для него. Таким образом, мы вынуждены решать с самого начала, задолго или во всяком случае до того, как решение пришло (решать, что в условиях существенно и что нет, с чего начать и в чем допустимо изменить условия).

Аристотель: первое по существу дела для нас как раз никогда не открывается при первом приближении. Гегель: «Человек в сво­ей непосредственной экзистенции... есть нечто чуждое своему по­нятию», читай — схватыванию (Begriff) собственно своего в себе (§ 57, начало). Чуждое, или в переводе 1990 г. внешнее, сказано в оригинале тем же словом в другой форме, что отчуждение. Т. е. в своей непосредственности, простой данности, до вступления в общественные отношения, например до того, как стать фабрич­ным рабочим, человек отчужден от самого себя. Еще не скоро при­дут капиталисты и помещики, чтобы отчуждать его от плодов соб­ственного труда, еще не скоро Маркс начнет принимать срочные меры для преодоления отчуждения, а оно уже имеет место первым, сразу и только за ту вину, что человек еще не проработал, не вы­работал, не образовал, не узнал себя как свободного, т. е. равного своей собственной самости. «Свободный дух есть как раз это...

В. В. БИБИХИН

дать себе экзистенцию как лишь свою, как свободную экзистен­цию» (там же⁷⁸*). В своем немецком языке Гегель синтаксически («... свою, свободную...») восстанавливает связь, которая встроена в историю нашего языка, ведущего свободу от своего. Человек призван вывести своё понятие в действительность, в энергию, в полноту дела или работы, проработки (эргон). Пока этого нет, для Гегеля нет речи о преодолении отчуждения. Оно преодолева­ется здесь; и вырождение попыток его преодоления на путях по­литики и экономики в демагогию и тиранию было медлительным и тягостным доказательством гегелевского раннего тезиса.

Гегель один безусловно прав против миллионов (я не преуве­личиваю) демагогов, и на Гегеля же они указывают пальцем: он допускает рабство. Да, он допускает рабство, при том что говорит, что человек не предопределен к рабству. Мало ли что заложено в понятии человека. Всё это до проработки понятия остается «голым долженствовованием», ein bloBes Sollen, из тех, которые составляют идеологию и полностью исключены в философии (философское абсолютное надо всегда уже осуществилось). «То, что кто-то раб, лежит в его собственной воле, как в воле народа лежит, если он под ярмом» (§ 57, Прибавление). Несправедливое рабство тут на своем месте⁷⁹.

Мы видели, как Гегель опровергает реализм, веру в вещи как они сами по себе стоят, ожидая познающего исследователя, который будет извлекать из них их законы. Научный реализм опровергается коровой, которая приходит и съедает траву вместо признания за травой самостоятельности. «Лишенная самости» вещь открывается (Offenbarung, откровение вещи) «через измене­ние, уничтожение, пожирание вещи» и «вещь так выполняет свое назначение» (§ 59). Но обязательно ли идеализм ведет к уничтоже­нию вещи? В «воле собственника», присваивающего вещь по пра­ву при-своения ее ей же самой, вещь уже опережающим образом достигла своего назначения. Только если мы промахнулись мимо двоякости при-своения вещи, мы вступаем на путь истрепывания, пожирания, уничтожения вещи, в котором ее суть всё-таки не бу-

⁷⁸* Ср.: «Философия права»..., с. 114.

⁷⁹ Явлинский прав, когда иронизирует над интеллигентами, дожидающи­мися волеизъявления народа. Когда он после этого призывает интеллигентов «рожать власть», то сомнительно, что предстоящие человеку роды должны быть действительно родами власти. Нельзя надеяться на прояснение современных отношений между властью и народом, пока не было еще основательных разрабо­ток, хотя бы издалека равноценных гегелевским. Ср. мой текст «Власть России» («Новая юность», 1994, 1).

13. СВОБОДА СОБСТВЕННОСТИ

дет до конца достигнута именно потому, что мы упустили самое начало отношения к ней, отдание ее самой себе. Растрачивание вещи — не суть собственности.

Основание собственности (своего) — в возвращении вещи ее собственности (своему). Растрачивание (утилизация) вещи плохо и само по себе, и главное потому, что оно, возможно, мешает про­ступить в вещи свободе своего. Нелепо приписывать присвоению уничтожение и пожирание как окончательные формы; на то и сво­бода, чтобы оставаться свободной. Она даст о себе знать, как ее свободной воле будет угодно; ее пути ей не предписаны и не свободе проверять себя, действительно ли ею выполнены увечные критерии собственности, «изменение, уничтожение, пожирание», потребление. Свобода не спросит, считать ли ее собственность собственностью. Если кто-то знает о собственности из первых рук, то свобода (!).

Применение вещи к полноте ее осуществления дает право владеть ею. Поле есть поле лишь постольку, поскольку оно дает урожай (§ 61). Как разумная воля знает в себе и для себя, что ей делать с полем, так она знает, что ей делать с миром. У Андрея Битова есть персонаж, на редкость чуткий и одновременно чужой себе, потерявший себя. Он оказывается в Переделкине, и посе­лок, лесок, пригорок, постройки, дорога видятся ему «траченны­ми» как молью, изъеденными до трухи, до рассыпающейся пыли взглядом поэта, Бориса Пастернака. В переделкинском пейзаже не осталось ничего живого, всё существенное уже взято, вынуто тем взглядом. Одного взгляда поэта достало, чтобы взять весь урожай целого места и не оставить ничего другим. На этом месте теперь возможна лишь иллюзия собственности владения — или требуется снова то, чего у Монахова, персонажа Битова, как раз нет: своеобычной свободы, способной вернуть собственность всему пейзажу. — Поселок взят во владение, потреблен до дна, уничтожен, съеден взглядом без покупки, без порубки вишневых садов, без перестройки, без порубания топором. Как такое стало возможным? Только разумная свободная воля знает сама в себе, как она овладеет вещью.

«Кто поэтому тратит поле, тот собственник его целиком, и пу­стая абстракция — признавать еще какую-то другую собствен­ность на этот предмет сам по себе» (§61, конец). Если «весь объем употребления» мой, то и «вещь как моя полностью проникнута моей волей», и после этого пуста заявка, что в каком-то другом смысле, скажем по юридическим документам, вещь принадлежит другому. «Собственность, всегда и полностью лишенная пользова-

В. В. БИБИХИН

ния, была бы не только бесполезна, но уже и не была бы собствен­ностью» (§ 62). В нашем примере из А. Битова собственность на что бы то ни было в Переделкине стала невозможной, но не столь­ко потому, что всё здесь уже растрачено Борисом Пастернаком, а потому, что новый житель поселка, Монахов, оказался уже не­способен после поэта увидеть место своими глазами.

Широко понимая допущение юстиниановского имуществен­ного права, что практическое пользование может превращаться в юридическое владение, Гегель решительно вводит свободу соб­ственности, Freiheit des Eigentums, как норму для будущего. Когда Маркс объявил, что орудия производства, включая землю, принад­лежат тем, кто ими пользуется, завод рабочему, поле крестьянину, то это и было своеобразной попыткой исполнения гегелевского пророчества из § 62 «Философии права»: «Около полутора тысяч лет назад благодаря христианству начала утверждаться свобода лица и сделалась, хотя и у незначительной части человеческого рода, всеобщим принципом. Что же касается свободы собствен­ности, то она, можно сказать, лишь со вчерашнего дня получила кое-где признание в качестве принципа. Это может служить при­мером из всемирной истории, который свидетельствует о том, какой длительный срок нужен духу, чтобы продвинуться в своем самосознании, и который может быть противопоставлен нетерпе­нию мнения» (118). Юридический владелец без освоения владе­ния «пустой господин», leerer Herr, а настоящий собственник по праву свободы собственности тот, кто делает из нее употребление. У Маркса простая ясность этого принципа затемнена и спутана введением общественной собственности, т. е. нового правово­го и властного механизма. Не нагруженная техникой внедрения в жизнь, не смятая нетерпением, гегелевская мысль готова ждать, пока не победит сама ее манящая прозрачность (как Аристотель ждет, что победит дружба, а не механизмы социальные). Кто спо­собен вернуть вещи ее саму, — поднять поле, взять всё от орудия труда, сыграть на скрипке, — тот пусть будет ее собственник, а всякому, кто путается под ногами, выставляя права другого рода, место на свалке истории.

Переведем теперь Гегеля буквально. «Вот уже близко к полу­тора тысячелетиям, как свобода лица начала расцветать через хри­стианство и стала общим принципом среди, впрочем, малой части человеческого рода. А свобода собственности со вчерашнего дня, можно сказать, здесь и там была признана как принцип. — Пример из мировой истории о долготе времени, какое нужно духу, чтобы шагнуть вперед в своем самосознании, — и против нетерпения

13. СВОБОДА СОБСТВЕННОСТИ

мнения». Случайно ли энергичная гегелевская краткость так раз­мазана в русском идеологизированном переводе. Не вина ли марк­систов в том, что они так и не осмелились настоять на старатель­ном прочтении Маркса, не говоря уже о Гегеле, социалистическим правительством и народом. Сейчас из-за дискредитации упро­щенной марксистской философии страна метнулась в обратную сторону от направления, к которому по Гегелю движется челове­чество, — в сторону от свободы собственности, к закреплению формальной собственности за «пустыми господами». Впрочем, и нам, сегодняшним, Гегель советует не спешить и набраться терпения; «мировой дух» работает медленно и верно, его сроки это тысячелетия. Тем хуже для мнения, если оно спешит и пута­ется. Если в чем-то и можно быть уверенным, так это в свободе. «Перед лицом свободы ничто не имеет значения, она есть всеоб­щее, которое должно [философское должно с обоими смыслами, долженствования и неизбежности] достигнуть утверждающего наличного бытия (Dasein), нет ничего, что могло бы быть для нее границей, отрицанием»; «В мире нет ничего выше права, основа его — пребывание божественного у самого себя, свобода; всё, что есть, есть осуществление существования божественного, самосо­знание духа у себя, это наличное бытие божественно, оно самое священное» (к §§ 29, 30, с. 394)

Самое трудное в разделе о собственности «Философии пра­ва» — § 65, где вводится тема отчуждения, овнешнения (Entaus-serung). Мы помним, что о главной собственности, о «внутрен­ней собственности духа» Гегель говорить не хочет. И только по поводу отчуждения и в связи с ним Гегель всё же заговаривает о «собственности духа». Мы вроде бы уже подготовлены к тому, что с собственностью будут неожиданности. Мы понимаем, что «право собственности — высокое право, оно священно, но при этом остается очень подчиненным, оно может и должно нарушать­ся» (394). Но всё-таки слишком неожиданно прочесть в коротком § 65 сразу вслед за определением «настоящего отчуждения» — оно есть «объявление воли, что я уже не буду больше рассматривать вещь как мою, — следующее: «настоящее отчуждение... есть на­стоящее вступление во владение вещью», или лучше перевести буквально: «отчуждение есть истинный захват владения», die Entausscrung eine wahre Besitzergreifung ist. Мы отчасти подготов­лены тем, что только что читали о свободе собственности. Вещь принадлежит тому, кто ей возвращает ее саму, обращается с ней по ее истине. Это значит, что вещь имеет право быть благодаря мне свободной и от меня, насколько она самостоятельна от меня.