Язык и речь в интерпретации Л. Ельмслева

В глоссематической теории подверглась определенному пересмотру и соссюровская дихотомия языка и речи, являвшаяся одним из краеугольных камней структурной лингвистики. Сам Л. Ельмслев в специальной статье, посвященной данному вопросу, отмечал, что термины «язык» и «речь» допускают несколько тол кований.

Так, язык можно определять:

1) Как чистую форму, определяемую независимо от ее социального осуществления и материальных манифестаций. Язык в данном понимании можно назвать схемой. Например, французское «г» при такой дефиниции представляет собой единицу, принадлежащую к категории согласных (и, следовательно, противопоставляемую гласным), подкатегории согласных, встречающихся в начальной и конечной позициях, стоящую в начальных группах на втором месте, а в конечных – на первом и обладающую способностью вступать в коммутацию с другими элементами той же категории. «Таким образом, – заключает Ельмслев, – французское “г” определяется как чисто оппозитивная, релятивная и негативная сущность: определение не приписывает ему никаких позитивных свойств. Если аналогичным образом определить все необходимые элементы, их совокупность будет представлять собой французский язык, рассматриваемый как схема. С этой точки зрения французский язык всегда остается идентичен сам себе, независимо от манифестации элементов. Если бы даже совершенно изменилось французское произношение, все равно сам французский язык, рассматриваемый как схема, не изменился бы – при условии, что сохраняются различия и сходства, определяющие его элементы».

2) Как материальную форму, определяемую в данной социальной реальности, но независимо от деталей манифестации. С этой точки зрения язык представляет собой норму. Так, французское «г» определяется с указанной точки зрения как вибрант, допускающий два произношения: раскатистое и грассирующее. «Данное определение предполагает определенную звуковую манифестацию, обязательно связанную с органами речи. Однако позитивные свойства элемента в этом определении сведены к дифференциальному минимуму: так, в этом определении не говорится о конкретной точке артикуляции. Если бы французское произношение изменилось, но в пределах, предписанных данным определением, французский язык, рассматриваемый как норма, не изменился бы».

3) Как совокупность навыков, принятых в данном социальном коллективе и определяемых фактах наблюдаемых манифестацией. В указанном плане язык представляет собой узус. Французское “г” определяется здесь как альвеолярный раскатистый вибрант или как щелевой увулярный плавный. Как отмечает Ельмслев, подобная дефиниция «перечисляет все позитивные свойства, характерные для данного узуса. На этом оно и останавливается, оставив открытым вопрос о возможности варьировать произношение в пределах, указанных определением. Однако если произношение варьируется именно в этих пределах, язык, рассматриваемый как узус, остается тем же самым. С другой стороны, всякое изменение данного определения приводит к изменению языка…»

4) К этим трем понятиям добавляется четвертое – акт речи, представляющий собой индивидуальное говорение.

Между выделенными четырьмя членами устанавливаются следующие виды зависимостей: норма детерминирует узус и акт речи, между узусом и актом речи наличествует интердепеденция, а схема детерминируется нормой, узусом и актом речи.

Соотнося последнюю с понятиями языка и речи у Соссюра, и отмечая, что швейцарский лингвист различает их по трем параметрам (речь – реализация, а не установление, индивидуальна, а не социальна, свободна, а не фиксирована), Ельмслев останавливается именно на первом аспекте. «Тогда схема оказывается установлением, а все остальное – реализацией… Именно здесь и проходит основная граница – между чистой формой и субстанцией, между мысленным и материальным. Теория установления – это теория схемы, а теория реализации включает в себя всю теорию субстанции и имеет в качестве объекта норму, узус и акт речи. Норма, узус и акт речи тесно связаны и составляют по сути дела один объект: узус, по отношению к которому норма является абстракцией, а акт речи – конкретизацией. Именно узус и выступает в качестве подлинного объекта теории реализации: норма – это искусственное построение, а акт речи – преходящий факт».

Отсюда Ельмслев делает вывод, что основным «семиологическим подразделением» следует считать именно различия между схемой и узусом. «Думается, – резюмирует свою мысль датский лингвист, – что это подразделение могло бы заменить противопоставление языка и речи, которое, по нашему мнению, является лишь первым приближением, исторически очень важным, но теоретически еще несовершенным».

Развивая аналогию с шахматами, столь любимую Соссюром, Ельмслев подчеркивает: «Язык – схема, в конечном счете, это игра и ничего больше». Отсюда следует столь часто повторявшееся им утверждение, согласно которому звуковая субстанция человеческого языка может быть заменена любой другой. «Кто бы ни пользовался… языком – глухонемые с помощью жестов, моряки с помощью флажков, телеграфист с помощью азбуки Морзе или просто люди с помощью обычной речи, – с указанной точки зрения этот язык остается самим собой». Отсюда же стремление анализировать такие структуры, как световые сигналы для регулирования движения, бой часов, отбивающих часы и четверти, стуковая азбука заключенных и т. п. «…Было бы чрезвычайно интересно, – подчеркивает основоположник глоссематики, – изучить именно такие структуры с помощью чисто лингвистического метода первым долгом потому, что такие структуры дали бы нам простые образчики-модели, показывающие элементарную языковую структуру без всех тех осложнений, которые характерны для высокоразвитой структуры обыкновенных языков».

Как не без гордости отмечал сам Ельмслев, его концепция в наиболее полной форме воплотила тезис о необходимости изучать язык «в себе самом и для себя», о чем, по его словам, ему писал один из фактических создателей «Курса общей лингвистики» Шарль Балли (правда, датский языковед оговаривал, что его воззрения формировались еще до знакомства со взглядами швейцарского коллеги).

Однако несмотря на широкую известность, которую получила глоссематика в 40—60-х гг. XX в., большинство лингвистов оценивало ее достаточно критически, а слова французского ученого А. Мартине, определившего глоссематику как «башню из слоновой кости, ответом на которую может быть лишь построение новых башен из слоновой кости», стали крылатыми, хотя последовательность, логичность и систематичность ельмслевской «имманентной алгебры языка» почти никем под сомнение не ставились.