Характерные черты античности (греко-римской древности)

Не будет преувеличением утверждать, что каждая последующая эпоха создавала свой образ античности. С позиций восторжествовав­шего христианства античная культура стала восприниматься как язы­ческая. Однако гуманисты Возрождения находят новые пути включе­ния древнего наследия в состав средневековой культуры:

«По стопам Петрарки следует целая армия писателей, мыслите­лей, художников, правителей, которые хотят заменить тип культуры, не устраивающий их более, — новым, один стиль — другим»¹. В трудах деятелей Возрождения впервые предпринимаются попытки создания целостной концепциии античности. Такие попытки находят свое про­должение с XVIII—XIX вв. Они связаны с именами И. Винкельмана, Ф. Шиллера, Ф. Шеллинга, Г. Гегеля, Ф. Ницше, О. Шпенглера.

Известный отечественный философ и знаток античности А.Ф. Ло­сев обобщил накопленный материал следующим образом: «Итак, наше понимание античности: 1) должно видеть в ней в качестве основания интуицию человеческого тела, как существенную характеристику бы­тия вообще (Шпенглер), 2) где фиксируется, прежде всего, пласти­ческая и оптическая законченность благородного и прекрасного тела (Винкельман), 3) резко противостоящая всякому романтическому ис­канию беспредельного и таинственного (Шиллер), 4) со своей соб­ственной беспредельностью и тайной и со своим собственным уходом в становление и экстаз (Ницше), 5) причем вся эта мистическая и одновременно земная телесность, освобождая от чисто духовных уст­ремлений и аскетического преодоления плоти (Возрождение) и 6) да-

Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. М., 1986. С. 37.

вая ясно закругленную и осознанную четкую и резкую структуру и форму бытия (Просвещение), 7) оказывается не чем иным, как син­тезом бесконечного и конечного, или идеального и реального, и по смыслу своему — в сфере конечного и реального (Шеллинг и Ге­гель)»¹.

В соответствии со своей общей концепцией А.Ф. Лосев делает ак­цент на символизме античного мировоззрения. Однако всесторонность и глубина проработки обширнейшего материала античности позволя­ют ему открыть в ней самые разнообразные грани. Во всяком случае после широкой публикации трудов А.Ф. Лосева (как и ряда других работ) упрощенный взгляд на античную культуру и философию выг­лядел бы анахронизмом. В частности, понимание учений первых фи­лософов по аналогии с материализмом типа современного или того, который был характерен для ряда деятелей XVIII в., представляется очевидной натяжкой.

Воспринимая мир пластически и в соответствии с интуицией че­ловеческого тела, древние греки понимали космос как вечно юное, живое тело. Космос живет, дышит, играет многообразием своих кра­сок. Пространство и время в нем расширяемы и сжимаемы; они нео­днородны, имеют разную уплотненность. В силу этого космос получает некоторый рисунок, приобретает упорядоченность. Отдельные сферы космоса, заполненные одной из четырех стихий (огонь, вода, земля, воздух), — суть разные степени сгущения пространства. В то же время в нем действует «всеобщая симпатия», сила непринудительного взаимно­го тяготения. Такой космос есть источник радостного удивления и вос­хищения, порождающий эстетически окрашенное мировоззрение. Бы­тие для греков есть храм, наполненный статуями, светоносными боже­ственными изваяниями. Мир греческого восприятия, таким образом, радикально отличается от образа мира, рисуемого классической нау­кой, основанной на ньютоновской физике и механике, с позиций которых мир представляется однородным, темным космическим про­странством, в котором затеряны миры-планеты, звезды и атомы.

Человек воспитанный, «цивилизованный», т.е. эллин, а не вар­вар, есть человек эстетический, есть некий аналог художественного произведения, скульптуры, статуи. «Что такое статуя? Это и тело и непросто тело. Это — дух... это тело — только в меру необходимости для осуществления духа и это дух — в меру вмещения духовного нача­ла в телесном»¹. Эстетическое воспитание в Древней Греции абсолют­но неотделимо от физического, морального, умственного воспитания. Оно есть обработка материала, придание ему изящества формы в со­ответствии с материей. Выше всего ценится мастерство, умение, оно же мудрость. Гомер прямо говорит о «мудрости» плотника или зодчего.

«Мудрыми» оказываются у различных греческих авторов художники, полководцы, врачи, возницы, даже борцы — все, кто достиг совер­шенства в своем мастерстве. Мудрость есть умение создавать гармони­чески и эстетически воспринимаемую вещь, понимать ее устройство. Но, пожалуй, самое характерное состоит в том, что таким образом понимаемой мудрости не противопоставляется искусство слова. На­против, искусство слова есть одна из составляющих мастерства в том же ряду, что и искусство скульптора, художника, плотника. Искусст­во слова не дается само по себе: ему нужно учиться. Словесное мас­терство в силу пластичной образности культуры воспринимается по аналогии с умением лепить, гармонически оформлять мир. Слово есть орган оформления мысли и самого предмета мысли. Слово и язык есть орган всенародного самосознания.

С учетом смысла понятия «мудрость» становится ясным и понятие «философия» — буквально «любовь к мудрости». Это любовь к мастер­ству, страсть к оформлению и упорядочиванию мира, распознанию его устройства через осознание и анализ языка. Момент филологический как момент стремления к красоте языковых форм и речи здесь неустра­ним. Искусство слова есть искусство композиции, достижения сораз­мерности в построении текста, его сюжетности, ненавязчивости аргу­ментации. В конечном итоге это придание тексту свойства эстетически преобразовывать действительность. Оно есть, следовательно, отчетли­вое понимание того, что несоразмерность, неумелость речи есть фактор обеднения мира, его дисгармонии, фактор, угрожающий его существо­ванию. Человек же должен научиться избегать того, чтобы сознательно или бессознательно выступить в роли, противоречащей пластической сути космоса. Именно поэтому античная философия есть одновременно и филология или, точнее, один из элементов филологической культуры. С этим, в частности, связано существенное значение, которое играет в древнегреческом мировосприятии категория меры.

«Греки не были склонны к умеренности ни в своих теориях, ни в своей практике», — писал Б. Рассел¹, явно полемизируя с распрост­раненным мнением, что понятие истинной меры, которая означает «не слишком мало» и «не слишком много», специфично конституи­рует греческий дух. Сторонники последнего мнения полагают, что отсутствие у греков пристрастия к описаниям чудовищного и деформи­рованного, которое часто наблюдается в художественных образах при­митивных народов, есть факт показательный, он во многом опреде­лил специфику античности. Мере уделяется исключительно большое внимание. Действительно, изречения, настаивающие на ценности меры, рассеяны по всей античной культуре: «Не усердствуй чрезмер­но: лучше быть посредине; оставаясь посредине, придешь к доброде-

¹ Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 67. ¹ Лосев А. Ф. Указ. соч. С. 88.

Рассел Б. Указ. соч. С. 67.

55

тели», «Ничего слишком», «Мера — лучшая из вещей» и др. Идею меры венчает учение Аристотеля, которого С. Аверинцев прямо назы­вает «философом середины»¹, заботившимся о выборе наидостовер-нейшего блага и наименьшего зла. Особое место отведено мере Арис­тотелем в его этическом учении, где добродетель есть род умереннос­ти, удерживающая нас от ошибок, к которым ведут страсти.

Но умеренность не есть посредственность, а есть ценность, свиде­тельствующая о силе разума. Импульсы, страсти, чувства всегда тяго­теют к излишествам, всегда чрезмерны и поэтому опасны. Разум дол­жен дозировать, ограничивать стихийно-импульсивные стремления. Однако ту же самую задачу разума встречаем и у Платона, например в знаменитом мифе о крылатой колеснице. Возница, управляющий ко­лесницей, скорее всего символизирует разум. Он занят тем, что умеряет непослушные порывы коней, которые символизируют вожделеющую и гневную части души. Чтобы душа устремлялась ввысь, к миру идеально­му, нужно научиться управлять страстями, ибо «плебейские кони» — наша вторая дурная натура — тянут без устали вниз. Платон не ставит цели абсолютной победы над страстью. Так же как Аристотель, он считает это невозможным. Но умение держать ее в границах, в рамках полагает обязательным для добродетельного человека.

Конечно, греки не всегда были умеренными как в жизни, так и в творчестве. Но они осознали меру как ценность. В таком осознании они увидели радикальное отличие цивилизованности от варварства. Они заложили основы понятия цивилизации, отличив того, кто стремится управлять страстями, от не знающего меры, — точно так же как они возвысили и оценили искусство мастера. Без понимания значения созидательности и мастерства труд, приносящий необходимые сред­ства к жизни, ценился бы не выше, чем разбой. Ведь последний тоже неплохо справляется с задачей удовлетворения потребностей.

Античная Греция задала некоторую модель цивилизации вообще, ци­вилизации как таковой. Модель получилась, однако, сложной и во многом противоречивой. Но она остается и навсегда останется притя­гательной, особенно в тех случаях, когда цивилизация где-либо ока­зывается под угрозой или ищет новые импульсы для обретения све­жего дыхания. Греческая модель статична — «статуарна», по выраже­нию А.Ф. Лосева. Она ориентирована на самосохранение, а не на саморазвитие. В этом выразилась трагичность судьбы античности, по­скольку она оказалась не в состоянии выжить в изменившихся усло­виях, что и предопределило ее гибель. Но качество «статуарности» позволяет ей служить моделью, которую удобно изучать. Самое же главное состоит в том, что в силу этого же качества ее можно встра-

¹² См.: Аверинцев С.С. Христианский аристотелизм как внутренняя форма за­падной традиции и проблемы современной России//Христианство и культура в Европе. М., 1992. С. 18.

иватъ в состав иной цивилизации. Правда, при этом приходится решать сложнейшую проблему о путях и способах такого встраивания, т.е. проблему совместимости с тем, во что она встраивается. Последующее развитие цивилизации, основанной на ценностях христианства, де­монстрировало различные варианты решения данной проблемы. Од­нако при всех вариантах (если, конечно, не происходил тотальный отказ от прошлого) признавалась ценность интеллектуально-техни­ческой стороны древнегреческой мысли. Достижением высочайшей техники мышления античность обязана главным образом творчеству Платона и Аристотеля, опиравшимся на предшествующие достиже­ния греческой мысли. Эти достижения в своей совокупности соста­вили феномен, называемый древнегреческой философией.

Древнегреческая философия есть то, что вырабатывает и закреп­ляет универсальные приемы мышления, не ограниченного ничем вне­шним, прежде всего верой и чувственным опытом. Философский под­ход — это подход ко всему с точки зрения неумолимой логичности рассуждения. Это мысленный анализ и синтез, постепенно, шаг за шагом открывающие причины вещей, которые, как правило, недо­ступны органам чувств. Одновременно это теория, создаваемая не для практических или иных нужд, а исключительно для поиска истины, не в смысле непосредственного ответа на вопрос «как жить?», а прежде всего ответа на вопрос, что и как, по каким законам может суще­ствовать. Это непрерывная и упорная работа мысли над смыслами слов и работа языка, стремящегося непротиворечиво и отчетливо выразить мысль.

Видимо, в отмеченном понимании философия есть действительно уникальное порождение эллинского гения. Во всяком случае современ­ные данные из истории других народов не свидетельствуют о существо­вании чего-то подобного в других географических регионах ранее, чем философия возникает в Древней Греции. Восточная мудрость хотя и старше греческой, но совсем другого типа. Только после создания фи­лософии древними греками она стала доступной другим народам и сти­мулировала их самостоятельные поиски на той же ниве. Но такие поис­ки, конечно, оказывались проблематичными по самой своей природе, поскольку требовали возврата к философии античности, ее осмысле­ния и переосмысления в составе иной культуры и иного времени. Они требовали в том числе отсечения того, что оказывалось заведомо не­приемлемым. В последнем случае не могло не возникать соблазнов и искушений, вызванных неоспоримым очарованием древних.

Итак, греческая философия начинается, по-видимому, с несклад­ного тезиса о том, будто вода есть материнское лоно всех вещей, при­надлежащего Фалесу Милетскому. Однако справедливо суждение Ф. Ницше: «Слова Фалеса «все — вода» подымают человека выше черве­образного ощупывания и ползания кругом, свойственных отдельным наукам, он предчувствует конечную разгадку всех вещей и благодаря

этому предчувствию побеждает обычную тусклость более низких сту­пеней познания»'. Действительно, сказав, что «все из воды», Фалес сказал нечто большее, а именно то, что мир обладает целостнос­тью, единством. Одновременно он выразил убеждение, что дан­ные чувственного опыта, т.е. то, что мы видим, слышим, осязаем и т.д., — это еще не все, и мы, следовательно, имеем право на мысленную гипотезу. Последняя не вытекает непосредственно из фактов наблюдения, но не должна противоречить им; она призва­на их объединить и обобщить. Доказательством ее истинности мо­жет служить ее логическая непротиворечивость и возможность с ее помощью нечто объяснить, предвидеть, открыть. По пути, угадан­ному Фалесом, пошли другие древние философы, а вслед за ними и последующая философия.

Однако «любовь к мудрости» никогда не сводилась лишь к поиску первоначала. Она была мудрой и острой мыслью, независимо от пред­мета размышлений. Тот же Фалес известен своими изречениями на разные темы. «Он сказал, что между жизнью и смертью нет разни­цы. — «Почему же ты не умрешь?» — спросили его. «Именно поэто­му», — сказал Фалес. На вопрос, что возникло раньше, ночь или день, он ответил: «Ночь — раньше на один день». Кто-то его спросил, можно ли скрыть от богов дурное дело. «Ни даже дурное помышле­ние!» — сказал Фалес.

Один прелюбодей сказал ему: «Разве я клялся не блудить?» Фалес ответил: «Прелюбодеяние не лучше клятвопреступления».

Его спросили, что на свете трудно? — «Познать себя». Что лег­ко? — «Советовать другому». Что приятнее всего? — «Удача». Что бо­жественно? — «То, что не имеет ни начала, ни конца». Что он видел небывалого? — «Тирана в старости». Когда легче всего сносить несча­стье? — «Когда видишь, что врагам еще хуже». Какая жизнь самая лучшая? — «Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других». Кто счастлив? — «Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и по­датлив на воспитание».

Он говорил, что о друзьях нужно памятовать очно и заочно, что надобно не с виду быть пригожим, а с норову хорошим. «Не богатей дурными средствами, — говорил он, — и пусть никакие толки не отвратят тебя от тех, кто тебе доверился».

Умер Фалес, глядя на гимнастические состязания, от жары, жаж­ды и старческой слабости. На гробнице его написано: «Эта гробница мала, но слава над ней необъятна: В ней пред тобою сокрыт многора­зумный Фалес»².