Послесловие к рассказу Чехова «душечка»

Есть глубокий по смыслу рассказ в «Книге Чисел» о том, как Валак, царь Моавитский, пригласил к себе Валаама для того, чтобы проклясть приблизившийся к его пределам народ израильский. Валак обещал Валааму за это много даров, и Ва­лаам, соблазнившись, поехал к Валаку, но, на пути был оста­новлен ангелом, которого видела ослица, но не видал Валаам. Несмотря на эту остановку, Валаам приехал к Вадаку и взошел с иим на гору, где был приготовлен жертвенник с убиты­ми тельцами и овцами для проклятия. Валак ждал проклятия, но Валаам вместо проклятия благословил народ израильский.

23 гл. (11) «И сказал тогда Валак Валааму: что ты со мной делаешь? Я взял тебя, чтобы проклясть врагов моих, а ты вот благословляешь?

(12) И отвечал Валаам и оказал: не должен ли я в полности сказать-то, что влагает Господь руста мои?

(13) И сказал ему Валак: пойди со мной на другое место... и прокляни его оттуда». И взял его на другое место, где тоже были приготовлены жертвы. Но Валаам опять вместо проклятья благословил.

Так было и на третьем месте.

24 гл. (10) «И воспламенился гнев Валака на Валаама, и всплеснул он руками своими, и сказал Валак Валааму: я при звал тебя проклясть врагов моих, а ты благословляешь и вот уж третий раз.

(11) Итак, ступай на свое место; я хотел почтить тебя, не вот Господь лишает тебя чести».

Итак и ушел Валаам, не получив даров, потому что вмес­то проклятья благословил врагов Валака.

То, что случилось с Валааком, очень часто случается с настоящими поэтами-художниками. Соблазняясь ли обеща­ниями Валака — популярностью или своим ложным, навеянным взглядом, поэт не видит даже того ангела, который останавливает его и которого видит ослица, и хочет проклинать, и вот благословляет.

Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым, когда он писал этот прелестный рассказ «Душечка».

Автор, очевидно, хочет посмеяться над жалким по его рассуждению (но не по чувству) существом «Душечки», то разделяющей заботы Кукина с его театром, то ушедшей в ин­тересы лесной торговли, то под влиянием ветеринара считаю­щей самым важным делом борьбу с жемчужной болезнью, то, наконец, поглощенной вопросами грамматики и интересами гимназистика в большой фуражке. Смешна и фамилия Куки­на, смешна даже его болезнь и телеграмма, извещающая об его смерти, смешон лесоторговец с своим степенством, сме­шон ветеринар, смешон и мальчик, но не смешна, а свята, удивительная душа «Душечки», со своей способностью отдаваться всем существом своим тому, кого она любит.

Я думаю, что в рассуждении, не в чувстве автора, когда он писал «Душечку», носилось неясное представление о новой женщине, об ее равноправности с мужчиной, развитой, уче­ной, самостоятельной, работающей не хуже, если не лучше, мужчины на пользу обществу, о той самой женщине, которая подняла и поддерживает женский вопрос, и он, начав писать

«Душечку», хотел показать, какою не должна быть женщина. Валак общественного мнения пригласил Чехова проклясть слабую, покоряющуюся, преданную мужчине, неразвитую женщину, и Чехов пошел на гору, и были возложены тельцы и овны, но, начав говорить, поэт благословил то, что хотел проклинать. Я по крайней мере, несмотря на чудный, весе­лый комизм всего произведения, не могу без слез читать не­которые места этого удивительного рассказа. Меня трогает и рассказ о том, как она с полным самоотречением любит Ку­кина и все, что любит Кукин, и также лесоторговца, и также ветеринара, и еще больше о том, как она страдает, оставшись одна, когда ей некого любить, и как она, наконец, со всей силой и женского и материнского чувства (которого непо­средственно не испытала) отдалась безграничной любви к бу­дущему человеку, гимназистику в большом картузе.

Автор заставляет ее любить смешного Кукина, ничтожно­го лесоторговца и неприятного ветеринара, но Любовь не ме­нее свята, будет ли ее предметом Кукин или Спиноза, Пас­каль, Шиллер, и будут ли предметы ее сменяться так же бы­стро, как у «Душечки», или предмет будет один во всю жизнь.

Давно как-то мне случилось прочесть в «Новом времени» прекрасный фельетон господина Ата о женщинах. Автор вы­сказал в этом фельетоне замечательно умную и глубокую мысль о женщинах. «Женщины, — говорит он, — стараются нам доказать, что они могут делать все то же, что и мы, муж­чины. Я не только не спорю с этим, — говорит автор, — но готов согласиться, что женщины могут делать все то, что де­лают мужчины, и даже, может быть, и лучше, но горе в том, что мужчины не могут делать ничего, близко подходящего к тому, что могут делать женщины».

Да, это, несомненно, так, и это касается не одного рожде­ния, кормления и первого воспитания детей, но мужчины не могут делать того высшего, лучшего и наиболее приближаю­щего человека к Богу дела, — дела любви, дела полного отда­ния себя тому, кого любишь, которое так хорошо и естествен­но делали, делают и будут делать хорошие женщины. Что бы было с миром, что бы было с нами, мужчинами, если бы у Женщин не было этого свойства и они не проявляли бы его? Без женщин-врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, со­чинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддер­живающих в нем все это лучшее, — без таких женщин плохо было бы жить на свете. Не было бы Марии и Магдалины у Христа, не было бы Клары у Франциска Ассизского, не было бы на каторге жен декабристов, не было бы у духоборов их жен, которые не удерживали мужей, а поддерживали их в их мученичестве за правду, не было бы тысяч и тысяч безызвест­ных» самых лучших, как все безвестное, женщин, утешитель­ниц пьяных, слабых, развратных людей, тех, для которых нужнее, чем кому-нибудь, утешения любви. В этой любви, обращена ли она к Кукину или к Христу, главная, великая, ничем не заменимая сила женщины.

Удивительное недоразумение весь так называемый жен­ский вопрос, охвативший, как это должно быть со всякой пошлостью, большинство женщин и даже мужчин!

«Женщина хочет совершенствоваться», — что может быть законнее и справедливее этого?

Но ведь дело женщины по самому ее назначению другое, чем дело мужчины. И потому и идеал совершенства женщи­ны не может быть тот же, как идеал совершенства мужчины. Допустим, что мы не знаем, в чем этот идеал во всяком слу­чае несомненно то, что не идеал совершенства мужчины. А между тем к достижению этого мужского идеала направле­на теперь вся та смешная и недобрая деятельность модного женского движения, которое теперь так путает женщин.

Боюсь, что Чехов, писавши «Душечку», находился под влиянием этого недоразумения.

Он, как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и не­вольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть жен­щина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счас­тливыми тех, с кем ее сводит судьба.

Рассказ этот оттого такой прекрасный, что он вышел бес­сознательно.

Я учился ездить на велосипеде в манеже, в котором дела­ются смотры дивизиям. На другом конце манежа училась ез­дить дама. Я подумал о том, как бы мне не помешать этой даме, и стал смотреть на нее. И, глядя на нее, я стал невольно все больше и больше приближаться к ней, и, несмотря на то, что она, заметив опасность, спешила удалиться, я наехал на нее и свалил, т. е. сделал совершенно противоположное тому, что хотел, только потому, что направил на нее усиленное вни­мание.

То же самое, только обратное, случилось с Чеховым: он хотел свалить Душечку и обратил на нее усиленное внимание поэта и вознес ее.

Л. Толстой