Языковая картина мира, реальность и рефлексия

Магия слова» и ее побочные эффекты

Дж. Оруэлл в своей знаменитой утопии «1984» показал принципиальный механизм тоталитарной риторики, которая вместо того, чтобы убеждать в каждом конкретном случае, вмешивается в когнитивные структуры реципиента и априорно настраивает их таким образом, чтобы с нею нельзя было не согласиться. Если капиталисты – это пауки-эксплуататоры как учили меня в советской школе, то незачем доказывать, что между капиталистами и попавшими в их сети рабочими не может быть никаких компромиссов. Если бы применить этот метод к другому школьному предмету – геометрии, можно было превратить все теоремы в аксиомы или, скажем, принять за аксиому, что теоремы, изложенные в учебнике Киселева, не нуждаются в доказательстве. Ср.: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно».

Лингвисты конкретизировали модель Оруэлла, пересказали ее языком науки и проиллюстрировали множеством ярких примеров. Кроме того, они экстраполировали тоталитарную модель на обычный политический язык [1], а также на язык рекламы, чего, разумеется, нельзя принять без множества оговорок и что в конечном счете ведет к нравственному релятивизму и размыванию границы между манипулированием и убеждением [2]. Апология тоталитаризма с позиции «всякий язык есть насилие» и апология манипуляции с позиции «всякое убеждение есть насилие» – вот прямые следствия экстраполяций модели Оруэлла на житейские случаи [3].

Но лингвисты очень мало сделали в той области, которую не описывает модель Оруэлла – в области причин и следствий. Причем если генезис тоталитарной риторики как-то прослеживается, то в отношении ее динамики, упадка и дальних следствий мы до сих пор пребываем в неопределенности. Модель Оруэлла оказалась не столько фундированной и вписанной в мировую семиотическую драму, сколько размазанной по обычной коммуникации, разменянной и обесцененной.

Джордж Оруэлл и Виктор Клемперер [4] первыми заговорили о тоталитарном языке. К этому времени гипотеза Сепира – Уорфа уже владела умами. В обществе модернити резко расширилась зона зависимости от отношений «человек – человек» в сравнении с зоной зависимостью от отношений «человек – природа». В обществе позднего модернити первая зона достигла космических пределов. Естественно, что в такой ситуации трудно не обнаружить объективных свойств субъективного мира людей: это и покупательские предпочтения, и политические симпатии, и художественные пристрастия и все, что угодно на фоне все более спрятанного от глаз взаимодействия с природой. Чтобы полететь на самолете, обычному человеку не нужно знать законы аэродинамики, но нужно уметь заказать билет, а чтобы кликать мышью и жить в виртуальном мире, не нужно быть Джоном фон Нейманом.

Романтические идеи Вилгельма фон Гумбольдта и Александра Потебни не стали бы достоянием страхового агента Бенджамена Уорфа, если бы не резкое повышение удельного веса субъективных представлений в адаптации к вызовам времени, отразившееся, кстати, в развитии идей прагматизма. Язык навязывает нам представления о жизни и влияет на наше поведение: мы не страхуем от огня строения из известняка из-за того, что в этом слове нам слышится «камень» (limestone – stone) [5].

Увлечение языковой картиной мира привело к появлению «наивных» наук [6]. Так, согласно наивной энтомологии, пауки относятся к насекомым (маленькие и мух едят), а согласно наивной астрономии солнце имеет обыкновение закатываться. Глубокое различие между наивными представлениями, касающимися самого общества, и представлениями о внешнем мире, схватывается не сразу. Если все в обществе считают капиталистов пауками, родившиеся в нем капиталисты будут вести себя соответствующим образом. Но настоящие пауки не станут из-за нашего невежества насекомыми, и Земля, что с практической точки зрения важней, не станет плоской. В конце концов, строения из известняка горят.

Представления, навязанные нам языком не всесильны, они корректируются двумя неподвластными им силами: реальностью и рефлексией. Реальность стучится к нам через рецепцию, что показывают, например, опыты с цветом и звуком [7]. Рефлексия хоть и протекает в формах языка, дает нам способность посмотреть на себя со стороны, что уже немало.

Идеей «картины мира» не хуже ученых овладели манипуляторы двадцатого века. Они сделали все возможное, чтобы навязать огромным массам людей постулируемую ими картину мира и при этом – о чем я еще буду писать – обладали достаточно низким уровнем рефлексии. По-видимому, инстинктивно они ощущали в ней врага, стараясь оставаться вдохновенными магами, а не мелкими мошенниками. Никто из них не мыслил так ясно, как Оруэлл. Сама теория агитации и пропаганды, по крайней мере в СССР, была частью мифа, а не надстройкой над мифом, позволяющей обходится с ним, как с детским конструктором. Великие манипуляторы не переступили границу рефлексии, но добросовестно пытались уничтожить ее ростки. Реальность была вторым их врагом, но она же была и союзницей в той части, которая была подвластна человеческой фантазии. Энтузиазм советских людей, пусть и значительно меньшей их части, чем это изображалось в учебниках, был такой же реальностью, как клиенты Уорфа, не страховавшие от огня строения из известняка.

В свете сказанного ясно, что среди причин, инициировавших тоталитарную риторику, следует искать те, что блокируют рефлексию и способствуют ослаблению чувства реальности. А среди причин упадка этой риторики следует искать каналы, по которым двигались импульсы рефлексии и чувства реальности, в определенный момент заглушившие обаяние мифа. Но здесь уже следует учитывать и логику развития самого мифа, ибо, получив каждый такой импульс, миф не оставался неизменным, но реакция его на эти импульсы была неадекватной. В результате можно было наблюдать метаморфозы огромного монстра, и это уже выходит за пределы гениальной модели Оруэлла и требует от нас собственных аналитических усилий.