Сервантес

Все предшествующее развитие испанской литературы Возрожде­ния, особенно же развитие романа, подготовило появление Серван­теса. Его творчество, несмотря на свою внутреннюю неравноцен­ность, представляет собой вершину литературы «золотого века». В нем с наибольшей силой выражены гуманистические идеи эпохи. [395]

С другой стороны, это творчество с исключительной полнотой от­ражает кризис, который пережи­вала Испания в конце XVI в., и противоречивость сознания пере­довых людей того времени. Все это делает Сервантеса одним из са­мых глубоких реалистов, каких знает европейская литература эпохи.

Миг е ль де Серв а нтес Саав е дра (Miguel de Cervantes Saavedra, 1547—1616) родился в городке Алькал а де Эн а рес. Он принадлежал к идальгии и был сыном бедного лекаря. Недостаток средств помешал ему получить хорошее образование, но все же он окончил университет. Двадцати одного года Сервантес поступил на службу к папскому послу в Испании, кардиналу Аквав и ве. Когда тот вернулся на родину, Сервантес поехал с ним в Италию. После смерти кардинала он поступил солдатом в испанскую армию, действовавшую в Италии, вскоре был зачислен во флот и принял участие в битве при Леп а нто (1571), где храбро сражался и получил тяжелое увечье левой руки. В 1575 г. он решил вернуться в Испанию, но ко­рабль, на котором он плыл, подвергся нападению алжирских корсаров, и Сервантес попал к ним в плен. В Алжире он томился пять лет, беспрерывно устраивая заговоры с целью побега, оканчи­вавшиеся неудачами, пока не был, наконец, выкуплен из неволи. Дома он нашел вконец разоренную семью, а о военных его заслу­гах все уже забыли в Испании. В поисках заработка Сервантес пи­шет пьесы для театра, а также различные стихотворения, за ко­торые, поднеся их какому-нибудь знатному лицу, можно было получить небольшую денежную награду. Кроме того, он работает над «Галатеей» (см. о ней предыдущую главу), которая была издана в 1585 г. В это время Сервантес женится. Скудность и ненадеж­ность литературного заработка заставляют Сервантеса принять должность сначала сборщика зерна для армии, затем сборщика недоимок. Доверив казенные деньги одному банкиру, сбежавшему с ними, Сервантес в 1597 г. попадает в тюрьму по обвинению в растрате. Пять лет спустя он снова подвергается тюремному заключению по обвинению в денежных злоупотреблениях.

Последние пятнадцать лет жизни Сервантес провел в большой нужде. Тем не менее это был период высшего расцвета его творче­ства. В 1605 г. вышла в свет I часть романа «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский», начатого или, по крайней мере, задуманного Сервантесом во время его второго тюремного заключения. Опубликование в 1614 г. неким Авельян е дой поддельного продол­жения «Дон-Кихота» побудило Сервантеса ускорить окончание своего романа, и в 1615 г. вышла в свет II часть его. Незадолго до этого, в том же году, он издал сборник своих пьес, а перед тем, в 1613 г., опубликовал «Назидательные новеллы». В следующем году он закончил литературную сатиру «Путешествие на Парнас». Последним произведением Сервантеса был упомянутый выше (см. предыдущую главу) роман «Персилес и Сихизмунда», напеча­танный уже после его смерти.

Жизнь Сервантеса, типичная для чуткого и одаренного предста­вителя идальгии, является серией пылких увлечений, неудач, разо­чарований и непрерывной мужественной борьбы с нуждой и одновременно с косностью и пошлостью окружающего мира. Такой же длинной серией поисков является и творчество Сервантеса, сравни­тельно поздно нашедшего свой путь. Он долгое время пишет на за­каз, приспосабливается к господствующему стилю, разрабатывает «модные» жанры, стремясь сказать в этой области свое слово, вне­сти в этот стиль и жанры реалистическое содержание и глубокую моральную проблематику. Но эти попытки почти неизменно оказы­ваются безуспешными, пока, уже на склоне лет, Сервантес не со­здает своего собственного стиля и собственных жанров, способных полностью выразить его окончательно созревшую мысль.

Некоторой условностью и надуманностью отличается почти вся лирика Сервантеса, его литературно-сатирическая поэма, а также опыты в области пасторального и рыцарского романа («Галатея» и «Персилес и Сихизмунда»), в которых он стремится к психологи­ческой правдивости и утверждению подлинно благородных чувств. То же самое можно сказать и о наибольшей части его драматиче­ского творчества. В своей драматургии Сервантес прежде всего ищет правдоподобия, восставая против слишком свободного обра­щения некоторых современных ему драматургов с пространством и временем, против нагромождения в сюжете разных приключений, экстравагантностей и нелепиц, против несоответствия между обще­ственным положением персонажей и их языком и т. п. (см. вы­сказывания его в «Дон Кихоте», ч. I, глава XLVIII).

Все это склоня­ло Сервантеса к стилю учено-гуманистической драмы Возрождения (несмотря на то, что он, не отличаясь педантизмом, соблюдал да­леко не все ее «правила») и делало его противником драматургиче­ской системы Лопе де Вега, слишком вольный характер которой он вначале осуждал, хотя и признавал блестящий талант своего про­тивника. Вместе с тем Сервантес ставил театру морально-воспита­тельные задачи, протестуя против понимания спектакля исключительно как веселого, развлекательного зрелища. Определяя драму, вслед за Цицероном, как «зеркало человеческой жизни, пример нра­вов и образцов истины», Сервантес замечает: «Посмотрев комедию замысловатую и отличающуюся искусством в расположении, зри­тель уйдет из театра, смеясь шуткам, проникшись нравоучениями, в восторге от происшествий, умудренный рассуждениями, предостереженный кознями, наученный примерами, возмущенный поро­ком и влюбленный в добродетель, ибо хорошая комедия способна пробудить все эти страсти в любой душе, даже самой грубой и не­восприимчивой». («Дон Кихот», цит. глава). [397] Отсюда — двоякая тематика драматургии Сервантеса: сатирико-реалистическая и герои­ческая.

Однако собственные театральные опыты Сервантеса, за немно­гими исключениями, были малоудачны. Они не имели успеха у со­временников, и большинство их до нас не дошло. Сервантес не овладел драматической формой и не сумел создать вполне живые характеры.

Из больших пьес Сервантеса выделяются только две. Одна из них, «Нуманция», изображает эпизод из истории героиче­ской борьбы за независимость древних испанцев (иберов) против римлян. Жители города Нуманции, осажденного римским полковод­цем Сципионом, видя неизбежность своей гибели от голода, пред­почитают смерть, позору сдачи врагу и, сжегши предварительно все ценное, что у них было из имущества, поголовно кончают жизнь само­убийством. Целый ряд черт пьесы выдает влияние Сенеки и его ренессансных истолкований. Сюда относятся: обилие всяких ужа­сов, как, например, заклинание духов, картина страданий женщин и маленьких детей от голода, заключительное побоище, о котором, однако, зритель узнает лишь из рассказа последнего оставшегося в живых нумантинца, исполняющего роль античного «вестника». Это появление аллегорических фигур Голода, Войны, реки Дуэро, пове­ствующей о страданиях Испании. Наконец, Славы, восхваляющей в своего рода эпилоге доблесть нумантинцев и предсказывающей грядущее могущество их потомков. Это полное отсутствие примеси ко­мического элемента и т. д. Несмотря на рассудочность построения пьесы и ее довольно риторический язык, трагедия эта полна патриотического пафоса и содержит ряд волнующих сцен. В годы больших национальных испытаний она неоднократно возрождалась на испанской сцене.

Вторая пьеса Сервантеса, сложившаяся под влиянием плутов­ского романа, — комедия «П е дро де Урдем а лас», близкая к народ­ному творчеству, — с большой остротой изображает нравы бродяг, уличных жуликов, всяких авантюристов, судейских крючкотворов и т. п. В эту рамку Сервантес вставляет похождения Педро де Урдем а ласа, образ которого создан народным творчеством и встречается в старых испанских сказках и повестушках.

Другой вершиной драматического творчества Сервантеса являются его интермедии, написанные им, вероятно, между 1605 и 1611 гг. Это маленькие, остро комические пьески, в которых типы и ситуации имеют много общего с средневековыми фарсами, но от­личаются гораздо большей живостью. С огромным знанием народного быта и психики Сервантес рисует сценки из жизни крестьян, ремесленников, городских жуликов, судейских, бедных студентов, разоблачая разврат духовенства, тиранию мужей, плутни шарлата­нов, а также добродушно осмеивая легковерие, болтливость, страсть к сутяжничеству и иные человеческие слабости. [398]

Тонкий юмор и замечательно яркий язык придают этим пьескам большую прелесть. Особенно популярны из них «Театр чудес», «Саламанкская пещера», «Ревнивый старик» и «Два болтуна».

Еще более замечателен, чем интермедии Сервантеса, сборник его четырнадцати «Назидательных новелл». Новеллы Сервантеса составили важный этап в развитии этого жанра в Испании. Серван­тес впервые утвердил в Испании тип ренессансной итальянской но­веллы, решительно отойдя от традиции средневековых рассказчи­ков, но в то же самое время он реформировал этот итальянский тип, придав ему национальные испанские черты. Главным образ­цом для Сервантеса послужил итальянский писатель середины XVI в. Банделло, новеллы которого, содержащие широкую картину нра­вов эпохи, полны волнующих драматических моментов и по широ­те своего изложения, обстоятельности описаний, обилию эпизодов и всякого рода деталей приближаются к жанру маленьких романов. Все эти черты мы находим и у Сервантеса. Но вместе с тем новеллы последнего имеют вполне самобытный и национальный ха­рактер. Сюжеты их, — в эту эпоху постоянных заимствований но­веллистических фабул,— почти полностью сочинены Сервантесом. Быт, обстановка целиком испанские. Эротический элемент, в проти­воположность итальянским новеллистам, чрезвычайно сдержан. Для стиля характерно подлинно сервантесовское соединение точно­сти с юмором, иногда добродушным, иногда горьким. Изложение отличается еще большей обстоятельностью, чем у Банделло. В частности, огромное место занимают речи персонажей, нередко очень пространные.

Можно разделить новеллы Сервантеса на три группы:

· новеллы любовно-авантюрные (например, «Цыганочка», «Английская испан­ка» и т. п.);

· нравоописательные («Ринконете и Кортадильо», «Ревнивый эстремадурец» и т. д.);

· и философско-сентенциозные («Ли­ценциат Видриера», «Беседа двух собак»), хотя строгое разграниче­ние здесь невозможно, так как во многих новеллах присутствуют черты, характеризующие другие группы.

В общем, рисуя редкие, но вполне возможные конфликты и случаи из жизни идальго и кабаль­еро, горожан, воинов, простолюдинов, сводней, корсаров, загляды­вая при случае в цыганский табор, воровской притон или даже сумасшедший дом, Сервантес дает картину нравов эпохи, не менее подробную и красочную, чем современные ему плутовские романы. Но в то время как эти последние лишь разоблачают действитель­ность, разрушая все иллюзии, и приходят к безысходно мрачному взгляду на жизнь, Сервантес, при его глубоко критическом отноше­нии к действительности и наличии черт острой социальной сатиры, в общем все же отстаивает целостный и оптимистический подход к жизни, защищая положительные моральные ценности. Отсюда — самое заглавие сборника «Назидательные новеллы», означающее не прямолинейную морализацию в средневековом смысле, а пригла­шение глубже всмотреться в жизнь и перестроить ее на моральной основе. [399]

Сервантес верит в возможность счастливого разрешения самых запутанных и опасных положений, если попавшие в них люди честны, благородны и энергичны; он верит в «голос природы» и в ее добрые силы, в конечное торжество человека, борющегося против злых и враждебных ему начал.

В связи с этим он всегда на стороне молодого и искреннего чувства, отстаивающего свои права против всякого принуждения и общественных условностей. Однако прямая реабилитация плоти и абсолютизирование инстинктов челове­ческой природы ему чужды.

Проблема совести всегда стоит для него на первом плане («Ревнивый эстремадурец», «Великодушный по­клонник»).

Точно так же Сервантес далек от идиллической беспеч­ности или какого бы то ни было абстрактного утопизма. В его гла­зах жизнь — суровое испытание, требующее от человека большого мужества, энергии, терпения и внутренней дисциплины, так как по­беждать надлежит не только внешние препятствия, но и самого се­бя.

Идеалы Сервантеса, раскрывающиеся в «Назидательных новел­лах, — это любовь к жизни, но без упоения ею, смелость без заносчивости, моральная требовательность к себе и другим, но без всякого аскетизма или нетерпимости, скромный, непоказной ге­роизм, а главное — глубокая человечность и великодушие.

Оценки человеческих свойств и человеческих отношений, просту­пающие в «Назидательных новеллах» Сервантеса, нашли еще более глубокое выражение в его «Дон Кихоте», который, будучи написан им на склоне жизни, является итогом его творческих мыслей.

Про­изведение это, недостаточно оцененное современниками, доставило его автору огромную посмертную славу и было объявлено крити­ками XIX—XX вв. одним из величайших созданий человеческой мысли. Вместе с тем вследствие своего чрезвычайно глубокого и сложного идейного содержания оно вызвало несметное множество толкований, часто очень несходных между собой.

«Дон Кихот» — на это ясно указывает автор в прологе к I части романа и в заключительных строках его — был задуман прежде все­го как пародия на рыцарские романы.

Дон Кихот, бедный захо­лустный идальго, сведенный с ума чтением рыцарских романов и решивший восстановить древний институт странствующего ры­царства, подобно героям рыцарских романов, выезжает на подвиги в честь своей воображаемой «дамы» для защиты всех обиженных и угнетенных в этом мире. Но его доспехи — ржавые обломки во­оружения его предков, его конь — жалкая кляча, спотыкающаяся на каждом шагу, его оруженосец — хитрый и грубоватый местный крестьянин, соблазнившийся перспективой быстрого обогащения, дама его сердца — скотница Альдонса Лоренсо из соседнего села, переименованная безумным Дон Кихотом в Дульсинею Тобосскую. [400] [401 ― илл.] [402 ― илл.]

Точно так же пародируются в романе все рыцарские обряды и обы­чаи: церемония посвящения в рыцари, этикет рыцарского поединка, детали «рыцарского служения» даме (например, когда Дон Кихот приказывает «побежденным» его противникам отправиться к Дульсинее Тобосской и предоставить себя в ее распоряжение).

Также пародируются обряды «обожания» ее (самобичевание Дон Кихота в горах Сьерра-Морены, на­поминающее эпизод Прекрасного Скорбника в «Амадисе Галль­ском»).

Разгоряченное воображение Дон Кихота заставляет его во всем видеть блистательные авантюры или волшебство, принимать вет­ряные мельницы за великанов, постоялый двор — за роскошный замок, таз цирюльника — за чудесный шлем, каторжников — за угне­тенных рыцарей, даму, едущую в карете, — за похищенную прин­цессу.

Все подвиги Дон Кихота, совершаемые им для восстановления справедливости на земле, приводят к совершенно противопо­ложным результатам. Пастушок Андрее, за которого Дон Кихот заступился, после его отъезда подвергается еще более жестоким по­боям; каторжники, освобожденные им, разбегаются, чтобы сде­латься снова бичом общества. Нелепое нападение на похоронную процессию заканчивается переломом ноги у ни в чем не повинного лиценциата; стремление помочь испанскому рыцарю, окруженному маврами, приводит к разгрому кукольного театра, на сцене которо­го это изображалось.

Все те, кого Дон Кихот пытается «защитить», молят небо «покарать и уничтожить его милость со всеми рыцаря­ми, родившимися когда-либо на свет». Дон Кихота оскорбляют, бьют, проклинают, над ним издеваются, и, в довершение позора, его топчет стадо свиней.

Наконец, измученный морально и физиче­ски, рыцарь Печального образа возвращается к себе домой и там, тяжело заболев, перед смертью прозревает. Он снова становится доном Алонсо Кихана, прозванным за свои поступки Добрым, от­рекается от рыцарских бредней и составляет завещание в пользу племянницы, с оговоркой, что она лишится наследства, если вый­дет замуж за человека, любящего читать рыцарские романы.

Сатира на рыцарские романы была жанром весьма распростра­ненным в эпоху Возрождения (Луиджи Пульчи, Фоленго, народная книга о Гаргантюа), но Сервантес совершенно трансформировал этот жанр, углубив ситуацию и усложнив образ главного персона­жа. Прежде всего он наделил своего героя не только отрицательны­ми, но также и глубоко положительными чертами, а кроме того, придал ему двойную жизнь — в здоровом и в бредовом состоянии, что делает его почти двумя различными персонажами.

Далее, Сер­вантес дал Дон Кихоту спутника, который является отчасти его контрастом, отчасти его дополнением. Наконец, что не менее суще­ственно, Сервантес привел Дон Кихота в постоянное и многообраз­ное соприкосновение с реальной жизнью, обрисованной, подобно плутовским романам, в виде серии картин различного рода обще­ственной среды, обстановки или ситуаций, через которые последо­вательно проходит герой. Благодаря всему этому не только неле­пость поведения Дон Кихота выступает отчетливее на фоне реальной жизни, но и самое его поведение становится средством оценки действительной жизни, изображаемой в романе крити­чески. [403]

То, что «Дон Кихот» содержит в себе нечто большее, чем сати­ру на рыцарские романы, было уже давно замечено западноевро­пейской и русской критикой. Однако попытки объяснить глубокий смысл романа носили по большей части абстрактный, идеалистиче­ский характер. Толкования эти исходили главным образом из про­тивопоставления образов Дон Кихота и Санчо Пансы. Особенной популярностью пользовалась очень долгое время философско-метафизическая точка зрения, впервые сформулированная литературове­дом-кантианцем начала XIX в. Бутервеком и воспринятая А. В. Шлегелем и другими немецкими романтиками. Согласно Бутервеку в лице Дон Кихота и его оруженосца Сервантес изобразил «вечный» контраст между идеализмом и материализмом, альтруизмом и эгоизмом, мечтой и «грубым здравым смыслом», причем идеализм, хотя внешне и оказывается в романе посрамленным, вну­тренне все же торжествует.

Сходно смотрели на «Дон Кихота» Шеллинг, Гюго, Вордсворт и Байрон; последний считал, что Сервантес причинил этим рома­ном своей родине большой вред, подорвав у испанцев понятие о чести.

С большим талантом развил эту точку зрения Гейне. По его мнению, Сервантес намеревался написать только сатиру на рыцар­ские романы, но «перо гения всегда более велико, нежели он сам», и потому Сервантес, «сам того не сознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность и одушевление». Дон Ки­хот для Гейне — воплощение «идеального энтузиазма», а Санчо Панса — воплощение «положительного ума». Но в изображении Сервантеса оказывается, что «этот последний играет более смеш­ную роль, ибо положительный ум, со всеми его общеполезными пословицами и поговорками, все-таки принужден тащиться на сми­ренном осле позади энтузиазма».

Сходных взглядов придерживался в основном и Тургенев (см. его речь «Гамлет и Дон Кихот»), считавший, что в лице Дон Кихота Сервантес изобразил «жерт­венное начало», «веру в истину», бескорыстное служение высокому идеалу.

Очень близка к этим взглядам также весьма распространенная в западной критике «психологическая» интерпретация романа, ви­дящая в нем сопоставление двух разновидностей человеческой на­туры, двух типов душевного склада, одинаково законных и неиз­бежных во все эпохи,— пылкого мечтателя и трезвого, рассудитель­ного практика.

Гораздо ближе к истине, чем оба эти толкования, одинаково аб­страктные и неисторичные, возникшее в середине XIX в. культурно-историческое истолкование романа. Его впервые сформулировал ис­панский литературовед А. Дуран следующим образом: «Сервантес осмеял в своем романе комически преувеличенное сознание высших классов, противопоставив ему трезвость и рассудительность клас­сов средних и прозаизм простого народа, чей робкий, скрытый, не­доверчивый и эгоистический характер сложился под игом деспо­тизма и инквизиции. Дон Кихот, священник и Санчо Панса образуют единство испанского общества того времени». [404]

Однако и это толкование не является полным раскрытием сложного смыс­ла романа.

Глубже выразил эту мысль Белинский в заметке по поводу вы­хода в свет «Дон Кихота» в переводе К. Масальского (1838): «Дон Кихотом» началась новая эра искусства — нашего, новейшего ис­кусства. Он нанес решительный удар идеальному направлению ро­мана и обратил его к действительности. Это сделано Сервантесом не только сатирическим тоном его произведения, но и высоким ху­дожественным его достоинством: все лица его романа — лица кон­кретные и типические. Он более живо писал действительность, не­жели пародировал устарелую манеру писания романов, может быть, вопреки самому себе, своему намерению и цели»¹. (¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 2. М., 1953, с. 424.)

Прежде всего Сервантес предал в своем романе осмеянию не только рыцарские романы как литературный жанр, но и самую идею рыцарства. Осмеивая рыцарские романы, он боролся со старым, феодальным сознанием, которое подкреплялось ими и на­ходило в них свое поэтическое выражение. Он протестовал в своем романе против всего мировоззрения правящей верхушки Испании, пытавшейся возродить на новых основах «рыцарские» идеи, и в первую очередь против феодально-католической реакции, поддер­живавшей эти идеи.

Сервантес осуждает не самого Дон Кихота, наделенного им чер­тами редкого душевного благородства, доброты и рассудительно­сти, а те бредовые рыцарские идеи, которые овладели воображе­нием бедного идальго. Последнее могло случиться лишь оттого, что Дон Кихот весь устремлен в прошлое, оттого, что он, по выра­жению Белинского, «лишился всякого такта действительности». Это прошлое — мир рыцарства, который Дон Кихот пытается вос­становить. Он действует слепо, следуя готовым нормам и прави­лам, вычитанным им из старых книг и отжившим свой век, он не умеет и не хочет считаться с реальными возможностями, с под­линными нуждами и требованиями людей, с действительным поло­жением вещей.

Несоответствие между стремлениями фантазирующего Дон Ки­хота и его возможностями порождает грустный комизм его образа. При этом Дон Кихот в положении «рыцаря» не только комичен, но и социально вреден. Отвлеченность его принципов, его отрыв от действительности порождают целый ряд пагубных недоразумений.

В своих авантюрах Дон Кихот не только постоянно терпит не­удачи, но и сеет вокруг себя разрушение.

Его безумие тем опаснее, что оно заразительно, как это видно на примере Санчо Пансы.

Показывая анахронизм рыцарских идей и вместе с тем вред их, Сервантес обличает все то, что перекликалось с ними в испанской современности. [405]

Разглагольствования безумного Дон Кихота о ры­царе, плывущем за 3000 миль в неведомые края, чтобы совершить там небывалые подвиги мужества и силы, рассказ его о волшебнике Маламбруно, переносящемся на своем чудесном коне то во Фран­цию, то в Потос и (местность в Южной Америке, где находились богатейшие серебряные рудники), прямо связаны с новым испанским духом авантюризма, который осуждается Сервантесом.

Ха­рактерно, что уже современники видели в некоторых эпизодах и от­дельных образах романа намеки на конкретные события и личности того времени. В XVIII в. автор «Робинзона Крузо» Даниэль Дефо считал, что под видом Дон Кихота Сервантес изобразил злополуч­ного начальника «Непобедимой армады», посланной для покорения Англии и потерпевшей страшное крушение, — герцога Медина-Сидонию. На самом деле образы Сервантеса имеют более общее зна­чение и не расшифровываются так просто; тем не менее, связь их с политической современностью Испании в целом бесспорна.

Однако если Сервантес и высмеивает Дон Кихота, то вместе с тем он полон глубокого внутреннего сочувствия к нему. Средства, применяемые Дон Кихотом, нелепы, но сама цель его хороша. Сер­вантес всячески подчеркивает высокие нравственные качества, бес­корыстие, великодушие Дон Кихота, его искреннее желание при­нести человечеству пользу. По словам Санчо Пансы, его господин обладает «голубиным сердцем». В минуты умственного просветле­ния, когда Дон Кихот забывает свои рыцарские фантазии, он не­обычайно привлекателен — со всеми прост в обхождении, исключи­тельно человечен и разумен. Его речи вызывают восхищение слушателей, они полны высокой гуманистической мудрости.

Замечательны в этом отношении советы, которые Дон Кихот, дает Санчо Пансе перед вступлением того в управление «губернаторством»: «Загляни внутрь себя и постарайся себя познать, познание же это есть наитруднейшее из всех, какие только могут быть.Познавши самого себя, ты уже не станешь надуваться, точно лягушка, пожелавшая сравниться с волом» (басенный образ, вполне применимый к официальной Испании, стремившейся превратиться: во всемирную державу, что окончилось полным ее банкротством). Дон Кихот продолжает: «О своем худородстве, Санчо, говори с гордостью и признавайся не краснея, что ты из крестьян, ибо ни­кому не придет в голову тебя этим стыдить, коль скоро ты сам это­го не стыдишься... Помни, Санчо: если ты вступишь на путь добро­детели и будешь стараться делать добрые дела, то тебе не придется завидовать делам князей и сеньоров, ибо кровь наследуется, а до­бродетель приобретается, и она имеет ценность самостоятельную, в отличие от крови, которая таковой ценности не имеет».

В другом месте Дон Кихот поучает Санчо следующим образом: «Родо­словные бывают двух видов: иные ведут свое происхождение от владетельных князей и монархов, однако род их с течением време­ни постепенно оскудевает и суживается, подобно перевернутой вниз, острием пирамиде, иные вышли из простонародья, но мало-помалу поднимаются со ступени на ступень и наконец становятся знатными господами. Таким образом разница между ними та, что одни были когда-то тем, чем они уже не являются ныне, а другие ныне являются тем, чем они не были прежде». [406]

Или еще: «Добродетели делают кровь благородной, и большего уважения заслуживает человек скромного происхождения, но добродетельный, чем знатный, но порочный».

О свободе Дон Кихот, после того как они покинули герцогский замок, говорит Санчо так: «Свобода», Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно как и ради чести, можно и должно риско­вать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех не­счастий, какие только могут случиться с человеком. Говорю же я это, Санчо, вот к чему: ты видел, как за нами ухаживали и каким окружали довольством в том замке, который мы только что поки­нули, и, однако ж, несмотря на все эти роскошные яства и прохла­дительные напитки, мне лично казалось, будто я терплю муки го­лода, ибо я не вкушал их с тем же чувством свободы, как если б все это было мое, между тем обязательства, налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собою путы, стесняющие свободу человеческого духа».

Совсем в другом виде предстает Дон Кихот, когда им снова овладевают его навязчивые идеи. Однако полного разрыва между этими двумя обликами его нет. Иногда и в состоянии безумия он высказывает глубокие и благородные мысли; таковы, например, в эпизоде с каторжниками его слова, произнесенные непосредствен­но перед нападением на конвойных: «превращать же в рабов тех, кого господь и природа создали свободными, представляется мне крайне жестоким». Иногда даже его вмешательство в чужие дела оказывается отнюдь не нелепым, например, когда на свадьбе Кам а чо он обнажает меч в защиту бедняка Басилио и этим способствует успеху влюбленных.

В поединке с лакеем Тос и лосом он ведет себя благородно и почти трогательно. В ряде других случаев (встреча с пастушком Андресом и т. п.) сумасбродство Дон Кихота про­является лишь в конце авантюры, между тем как первые побужде­ния его весьма разумны и достойны. Особенно возвышается Дон Кихот в тех главах второй части романа, где изображается его жизнь при герцогском дворе: на фоне царящих там пошлости и бездушия его душевное благородство выступает еще отчетливее.

Дополнением к образу Дон Кихота является образ Санчо Пансы. Он также имеет прецеденты в средневековой литературе. Во французском героическом эпосе встречается комический тип оруженосца-весельчака, болтуна и обжоры, впоследствии пародийно раз­работанный Пульчи в образе Маргутте. Но Сервантес превратил эту незначительную гротескную фигуру в сложный, глубоко реали­стический образ, отражающий существенные стороны испанской жизни того времени и очень важный для общего замысла романа. На первый взгляд Санчо Панса представляет собой полную проти­воположность своему господину: в то время как Дон Кихот, изну­ряя себя физически, жаждет бескорыстно потрудиться на пользу че­ловечества, Санчо Панса прежде всего старается ублажить свою плоть и послужить самому себе. [407]

Он больше всего любит поспать и поесть (само имя его выразительно: panza по-испански значит «брюхо»), он хочет стать графом и губернатором, он хочет, чтобы жена его Тереса Панса ездила в золоченой карете. Размечтавшись о том, как он сделается властителем, он спрашивает, сможет ли он продать всех своих подданных в рабство и положить денежки в карман. Он весь в практике, в настоящем, в то время как Дон Ки­хот весь устремлен в мечту, в прошлое, которое он хочет оживить.

Но в то же время между ними есть глубокое внутреннее сходство, делающее их сыновьями одного народа и продуктом одной эпохи. Уже Гейне отметил, что «каждая черта в характере или действиях одного соответствует противоположной, но вместе с тем и род­ственной черте другого». Оба они — хотя каждый на свой лад — от­личаются большой добротой, отзывчивостью, человечностью, бес­печностью в жизни, чистотой сердца, активностью.

Судьба их аналогична: оба, увлеченные своими фантазиями, от­рываются от семьи и мирной здоровой жизни, чтобы пуститься по свету в поисках удачи, и оба в конце концов исцеляются от своих бредней, убедившись, что они были во власти миражей.

Но разница между ними та, что Дон Кихот пленился мечтой об искоренении зла на земле и о рыцарской славе, т. е. старым рыцарским идеалом в его классической форме, а Санчо Панса под влиянием безумного Дон Кихота прельстился идеей легкой наживы, духом авантюриз­ма, т. е. современной формой рыцарского идеала — «рыцарством» первоначального накопления.

Есть разница также и в том, как они исцеляются от своих мира­жей. Дон Кихот, несмотря на сыплющиеся на него градом неудачи, остается во власти своих рыцарских иллюзий, пока, наконец, пеле­на не спадает сразу с его глаз. Но тот второй, здоровый человек, который в нем живет, развивается на протяжении романа под влия­нием как соприкосновения с жизнью, так и общения с чистым ду­шой Санчо Пансой.

Речи Дон Кихота в моменты просветления его сознания становятся все более значительными и мудрыми, и парал­лельно этому он становится все доверчивее и откровеннее со своим оруженосцем, все чаще просит у него совета и помощи, и социаль­ная дистанция между ними все сокращается, пока, в последних гла­вах, не исчезает совсем.

Напротив, Санчо Панса исцеляется умственно и нравственно за­долго до конца романа. От бредней, воспринятых им от Дон Кихо­та, он освобождается в результате суровых испытаний, последним из которых было его «губернаторство». Однако в управление своим «твердым островом» он уже вступил излечившимся от овладевшей им ранее жажды наживы, и это произошло с ним отчасти под воз­действием постоянного примера душевного благородства и доб­роты Дон Кихота.

Санчо Панса сопутствует Дон Кихоту в третьем выезде последнего уже не из соображений выгоды, а из сердечной привязанности к своему господину, которого он искренне полюбил. В конце романа он уже не вспоминает о жаловании, которое тот ему задолжал.

Под влиянием Дон Кихота Санчо становится вооб­ще добрее и великодушнее в своем отношении к людям, и им начинает руководить уже не жажда обогащения, а любовь к справед­ливости и чистая человечность. [408]

Но это влияние Дон Кихота, так же как и контакт с жизнью, расширивший умственный кругозор Санчо, было лишь толчком для раскрытия в нем природных свойств здорового и одаренного представителя народа, заглушённых условиями жизни феодальной деревни и притупляющим действием католической церкви. Эти при­родные способности Санчо Пансы ярче всего проявлялись в его знаменитых «судах», так же как и во всем его управлении «остро­вом», во время которого он выказал гораздо больше ума и спра­ведливости, чем все окружающие его придворные.

Его подлинным нравственным триумфом являются последние его слова при уходе с должности губернатора:

«Дайте дорогу, государи мои! Дозвольте мне вернуться к преж­ней моей свободе, дозвольте мне вернуться к прежней моей жизни, дабы я мог восстать из нынешнего моего гроба... Оставайтесь с бо­гом, ваши милости, и скажите сеньору герцогу, что голышом я ро­дился, голышом весь свой век прожить ухитрился: я хочу сказать, что вступил в должность губернатора без гроша в кармане и без гроша с нее ухожу — в противоположность тому, как обыкновенно уезжают с островов губернаторы... Пускай вот здесь, в конюшне, остаются те самые муравьиные крылышки, которые на беду вознес­ли меня ввысь для того, чтобы меня заклевали стрижи и прочие птахи, а мы лучше спустимся на землю и будем по ней ходить попросту — ногами».

Пословицы Санчо Пансы — несмотря на то, что способ, каким он их цитирует, производит обычно комическое впечатление, — не­редко полны глубокой мудрости.

В общем как для Дон Кихота его рыцарские затеи, так и для Санчо Пансы его мечты об обогащении — лишь временная, заим­ствованная оболочка, глубоко чуждая их натуре. Оба они — благо­роднейшие представители испанского народа. Если сумасброд Дон Кихот — носитель самых высоких гуманистических идей, то просто­душный весельчак Санчо Панса ― воплощение народной мудрости и нравственного здоровья. Оба кровно близки друг другу, что осо­бенно отчетливо выступает в эпизоде губернаторства Санчо Пансы, где благородные гуманистические идеалы Дон-Кихота скрещивают­ся с практическим разумом, честностью и здоровой человечностью Санчо. Другой момент их глубокого и уже окончательного сближе­ния — финал романа, когда Санчо Панса, обливаясь слезами, про­щается со своим умирающим господином, который освободился от своих заблуждений и уже больше не Дон Кихот Ламанчский, а сно­ва — Алонсо Кихана Добрый. [409]

Разоблачая в одинаковой мере как попытки оживить старую Идею рыцарства, так и новый культ денег и наживы, Сервантес ополчается против всего современного ему уклада и мировоззрения официальной Испании: против тирании абсолютизма, безумных во­енных авантюр, засилья духовенства, чванства и привилегий ари­стократии, хищнического управления страной, приводившего к об­нищанию наибольшей части населения. Свои гуманистические идеалы он выразил как в показе широких картин народной жизни, на фоне которых развертываются приключения его героев, так и в высказываниях главных персонажей романа, устами которых явно говорит сам автор. Некоторые из таких мыслей, например о знат­ности и благородстве, уже были приведены выше. Однако, ввиду крайней суровости цензуры, Сервантесу, не желавшему видеть сож­женной на костре свою книгу или, может быть, даже самому по­пасть на костер, приходилось быть очень осторожным и нередко маскировать свои мысли. В этом отношении весьма показательны не только прямые высказывания Сервантеса по разным вопросам, но и его умолчания.

Очень характерно, что в романе, в котором выведено несколько сот персонажей, показано очень немного представителей аристокра­тии, а если они и появляются, то обрисованы самыми скупыми и общими штрихами. Таковы герцог и герцогиня во II части, похо­жие на марионеток по сравнению с остальными персонажами рома­на, яркими и живыми. Сервантес очень тонко дает почувствовать всю пустоту и скуку их пышной, наполненной церемониями жизни, заставляющей их обрадоваться, как желанной забаве, встрече с Дон Кихотом и его оруженосцем.

Вместо всякой оценки поведения герцогской четы Сервантес ограничивается одной осторожной ссылкой на фантастического арабского автора, якобы сочинившего повесть, пересказываемую им в «Дон Кихоте». «По этому поводу Сид Ахмет замечает, что шутники, по его мнению, были столь же безумны, как и те, кого они вышучивали, ибо усердие, с каким герцог и гер­цогиня высмеивали двух глупцов, делало их самих придурковаты­ми».

В другом месте по породу желания одного дворянина, заполу­чившего к себе в дом Дон Кихота, невинно позабавиться на его счет, Сервантес поясняет: «Шутка, от которой становится больно, это уже не шутка, и никуда не годится то развлечение, от которого бывает ущерб другому», явно намекая на обращение с Дон Кихо­том в герцогском дворце.

Такая же «фигура умолчания» встречается в очень интересных рассуждениях Дон Кихота «о военном деле и науках», иначе гово­ря, о сравнительном достоинстве солдата и грамотея-чиновника. Дон Кихот отдает первенство воину, главным образом на том ос­новании, что цель военного дела — обеспечить людям мир, а мир — высшее благо, какое существует на этом свете.

В эпоху бурной военной деятельности Испании, когда она покоряла туземные империи в Америке, мечтала о завоевании «еретической» Англии, воевала с Нидерландами, затевала новые «крестовые походы» про­тив турок (походы, памятные Сервантесу, искалеченному в битве при Лепанто), Сервантес не нашел нужным сказать хотя бы одно слово в похвалу войнам, которые вела Испания за расширение своего могущества и в защиту «истинной» веры. [410]

Таким способом, не компрометируя себя, он достаточно ясно выразил свое отноше­ние к внешней политике Филиппа II и его преемников.

Столь же определенно отношение Сервантеса к духовенству, хо­тя его высказывания на этот счет также чрезвычайно замаскиро­ваны. В «Дон Кихоте» лица духовные совершенно не показаны в своей специфической практике.

Не считая некоторого количества монахов, студентов богословия и священников, участвующих в до­рожных авантюрах Дон Кихота в качестве статистов, во всем рома­не выведен всего лишь один священнослужитель, имеющий опреде­ленную физиономию, — это друг Дон Кихота, священник той деревни, где живет Дон Кихот.

Просвещенный и рассудительный, всегда умеющий дать хороший совет, обнаруживший во время произве­денного им осмотра библиотеки Дон Кихота тонкий литературный вкус, заботящийся о делах Дон Кихота и его выздоровлении, он ни­чем не похож на священника, и никто бы не догадался о его при­надлежности к этой корпорации, если бы не его платье. Ни разу в своих разговорах с Дон Кихотом или другими лицами он не при­бегает к религиозным или морально-назидательным доводам.

Со всем этим следует сопоставить многозначительное высказывание Дон Кихота об «отшельниках нашего времени» — (т. е. об испанских монахах конца XVI — начала XVII в.), в котором Сервантес маскирует свою мысль, внося в свои слова острый сарказм: «Ны­нешние отшельники нимало не похожи на тех, которые спасались в пустыне египетской и прикрывались пальмовыми листьями, а пи­тались кореньями. Однако ж не поймите меня так, что, отзываясь с похвалою о прежних пустынниках, я не хвалю нынешних, — я лишь хочу сказать, что ныне пустынножительство не сопряжено с такими строгостями и лишениями, как прежде, но из этого не сле­дует, что нынешние пустынники дурны; напротив того, по мне они все хороши, и если даже взять худший случай, все равно лицемер, притворяющийся добродетельным, меньше зла творит, нежели от­кровенный грешник».

Еще более прикрыта мысль Сервантеса в эпизоде с мориском Рикоте (часть II, главы LIV, LXIII и LXV), который, рассказывая об изгнании морисков и в том числе своем собственном, утвер­ждает, что «только божьим произволением можно объяснить то обстоятельство, что король претворил в жизнь мудрое свое реше­ние».

Несмотря на то что, по словам Рикоте, среди них «были стойкие и подлинные христиане» и что «всюду, куда бы ни заброси­ла нас судьба, мы плачем по Испании: мы же здесь родились, это же настоящая наша отчизна», он все же находит, что «мы наше из­гнание заслужили» и дальше жертва расхваливает своего палача, распространяясь о «милосердии и правосудии» Веласко де Саласара... которому было поручено выполнение этого указа и который на самом деле был хорошо известен как своей жестокостью, так и взяточничеством.

Ясно, что Сервантес заставляет Рикоте гово­рить противоположное тому, что он и вместе с ним Сервантес на самом деле думают. [411]

Зато в уста Санчо, пользуясь шутовским с виду характером это­го персонажа, Сервантес влагает очень смелые и откровенные заме­чания. Собираясь стать губернатором, Санчо говорит: «Я сам не раз видел, как посылали ослов управлять, так что если я возьму с собой своего, то никого этим не удивлю». Когда его вздумали в качестве губернатора величать «Доном Санчо Пансой», он сразу же отклонил от себя эту честь, заявив: «Меня зовут просто Санчо Пансою, и отца моего звали Санчо, и Санчо был мой дед, и все были Панса, безо всяких донов да распродонов. Мне сдает­ся, что на вашем острове донов куда больше, чем камней, ну да ладно, господь меня разумеет, и если только мне удастся погубернаторствовать хотя бы несколько дней, я всех этих донов повыве­ду: коли их тут такая гибель, то они, уж верно, надоели всем хуже комаров».

Один из законов, изданных Санчо Пансой во время его губерна­торства, воспрещал слепцам распевать о чудесах, «если только они не могут доказать, что чудеса эти действительно совершились»; кроме того, он намеревался закрыть в своих владениях игорные до­ма, искоренить всех лентяев и тунеядцев и т. п.

Если Сервантес уклоняется от изображения в своем романе верхов общества и духовенства, он зато дает в нем широкую карти­ну народной жизни, изображая правдиво и красочно крестьян, ремесленников, погонщиков мулов, пастухов, бедных студентов, сол­дат, трактирных служанок и т. п. Всех этих маленьких людей, «ходящих по земле просто ногами», он описывает объективно и разносторонне, не скрывая грубоватости, жадности, сварливости, склонности к плутовству многих из них, но в то же время подчер­кивая огромный таящийся в них запас трудолюбия, активности, оптимизма и добродушия. Сервантес полон доверия и искренней сим­патии ко всем этим людям, он старается показать их с хорошей стороны.

Грубая трактирная служанка Марит о рнес на последние гроши покупает кружку пива для бедняги Санчо Пансы. Хозяйка постоялого двора заботливо лечит избитого погонщиками мулов Дон Кихота. Богач Кам а чо склоняется перед силой любви своей невесты к Бас и лио. Даже в разбойнике Хин е се де Пасам о нте про­ступают черты добродушия и человечности. Эту полунищую, но полную живых творческих сил Испанию Сервантес противопостав­ляет официальной Испании, хищной, надменной и богомольной, идеализировавшей себя в напыщенных картинах рыцарских рома­нов или слащавых образах романов пасторальных.

Во всех этих сценках, образующих основной фон романа, даны элементы здоровой жизни, способные к дальнейшему развитию. Дополнением к ним является несколько вставных новелл, в которых изображены высшие, очень сложные формы жизни, опоэти­зированные отчасти в трагических, отчасти в сентиментальных то­нах. Новеллы эти перекликаются с некоторыми эпизодами основно­го повествования: новелла о Кард е нио напоминает историю влюбленного Басилио, новелла об алжирском пленнике — неко­торые авантюры Дон Кихота. [412]

В общем понимание жизни и оценка человеческих отношений здесь те же самые, что и в «Назида­тельных новеллах»: призыв к моральной стойкости, благоразумию и энергии, прославление великодушия, естественности и правдиво­сти чувств. Назначение этих новелл — показать возможность благо­родных и прекрасных форм человеческой деятельности на чисто ре­альной базе здравых чувств и понятий в противоположность рыцарским бредням Дон Кихота.

Как говорит Гегель, на основную нить событий романа «нанизывается ряд подлинно романтических новелл, чтобы показать сохранившимся в своей истинной ценности то, что другая часть романа низвергает в своих комических сценах»¹.

(¹ Гегель. Лекции по эстетике, кн. 2. Соч., т. 13. М., 1940, с. 153.)

Глубокая народность романа Сервантеса заключается во вдум­чивом и сочувственном изображении широкого фона народной жиз­ни, в сближении Дон Кихота с Санчо Пансой, в показе творческих возможностей, таящихся в этом сыне испанского народа. Народность ― в ясном и трезвом отношении к жизни, в обличении всякой социальной не­правды и насилия, в глубокой любви и уважении к человеку, о ко­тором говорит эта книга. Она и в том оптимизме, которым дышит книга, несмотря на грустный характер большинства ее эпизодов, и на про­низывающую ее печаль, в апологии здоровых и правдивых челове­ческих чувств.

Всему этому соответствует замечательный реалистический язык романа, ясный, красочный, богатый оттенками, вобравший в себя множество элементов народной речи. Язык персонажей Сервантеса различен в зависимости от их общественного положения и личного характера. Особенно отчетливо выступает противоположность между размеренным и важным, иногда даже несколько архаическим языком Дон Кихота и не всегда правильной, но сочной и выразительной, пересыпанной пословицами, поговорками, междометиями, под­линно народной речью Санчо Пансы.

Язык персонажей ме­няется у Сервантеса также в связи с характером ситуации или душевного состояния говорящих, принимая то ораторский, то разговорный, то патетический, то шутливый или фамильярный оттенок.

Сервантес гениально уловил основные тенденции и проблемы своей эпохи. Обобщив их в образах двух главных героев своего ро­мана, он вложил в эти образы большое общечеловеческое содержа­ние. Благодаря этому центральные образы романа, отражая дей­ствительное состояние Испании XVI —XVII вв., вместе с тем приобрели гораздо более широкое значение, сохранив свою жизнен­ность и выразительность и в последующие века.

В частности, поскольку Сервантес, писавший свой роман в усло­виях кризиса гуманизма, отразил в нем с огромной силой столк­новение идеальных устремлений человеческого ума с миром коры­сти и личных интересов, «Дон Кихот» стал для будущих поколений мыслителей и писателей образцом противопоставления идеала и «низменной действительности». [413]

Луначарский правильно замечает, что образ Дон Кихота и сей­час еще глубоко поучителен, показывая, какие великолепные ре­зультаты могли бы принести его благородная любовь к человечеству и энергия, если бы они были правильным образом применены им.

Маркс, по словам Лафарга, «выше всех романистов ставил Сервантеса и Бальзака; в «Дон Кихоте» он видел эпос вымершего рыцарства, добродетели которого в только что народившемся мире буржуазии стали чудачествами и вызывали насмешки»¹.

(¹ К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве, т. 2. М., 1957, с. 582.)

О том, какой смысл вкладывал Маркс в это определение, не­трудно догадаться по некоторым другим его высказываниям. На­пример, в «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Эн­гельс указывают, что буржуазия «в ледяной воде эгоистического расчета потопила...священный трепет религиозного экстаза рыцар­ского энтузиазма, мещанской сентиментальности»². (² Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 4, с. 426.)

В своем письме к Ф. Лассалю по поводу его драмы «Франц фон Зиккинген» Маркс называет Зиккингена «Дон Кихотом», ибо «он погиб потому, что восстал против существующего или, вернее, про­тив новой формы существующего как рыцарь и как представитель гибнущего класса» ³. (³ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 29, с. 483.)

В своих сочинениях он не раз использовал образы Дон Кихота и Санчо Пансы для иллюстрации общих мыслей.

Значение «Дон Кихота» для дальнейшего развития европейского романа очень велико. Разрушая старый рыцарский роман, Сервантес вместе с тем закладывает основы нового типа романа, означающего огромный шаг вперед в развитии художественного реализма. Ос­новная черта этого нового типа романа заключается, помимо но­вой трактовки гуманистического идеала, в том, что правдивая кар­тина народной жизни и судьба центральных персонажей, разверты­вающаяся на этом фоне, внутренне объединяются и взаимно уравновешивают друг друга. В результате этого подход к действи­тельности становится разносторонним и расширяется в философ­скую концепцию жизни без какого-либо ущерба для конкретности и живости образов.

Значительно превосходя в этом отношении су­ществовавшие в ту пору жанры психологического, социально-сатири­ческого и бытового романа («Фьяметта», «Гаргантюа и Панта­грюэль», плутовские романы), роман Сервантеса был в начале XVII в. явлением исключительным, значительно опередившим свою эпоху. Он был по-настоящему понят и мог оказать действи­тельное влияние на европейскую литературу лишь в XVIII и осо­бенно в XIX в., когда стала возможной эта более высокая форма реализма. Начиная с этого момента, идеи, образы, манера пове­ствования, общий тон и отдельные стилистические черты «Дон Кихота» находят широкий отклик в европейской литературе. Из пи­сателей, на которых влияние Сервантеса проявилось особенно отчетливо, можно назвать Фильдинга, В. Скотта, Диккенса, Го­голя. [414]