Это не из области психологии

Можно сказать, священная история! А чему здесь удивляться? Несмотря на повторяющиеся ссылки на науку, значение «Про-

² Honnesty is the best policy (англ) — честность это лучшая политика — прим. пер.

тестантской этики и духа капитализма» в том, что она является мифом. Возможно это единственный миф о происхождении современной эпохи, который была способна породить социология. То, что можно изменить что бы то ни было в этом факте, мне кажется иллюзией, на которую растрачено множество энергии. Мы не в силах ни доказать его, ни опровергнуть, приходится его просто признать. Именно это составляет его уникальность, величие проявлений, а ценность его неопровежима. Отсюда и его нынешняя популярность. Нам, если мы хотим обсуждать саму теорию Вебера, а не ее историческую истинность, следует вспомнить, что она подходит к проблеме рождения капитализма с одним главным вопросом: «Каким образом определенные религиозные верования детерминируют появление некоего экономического менталитета, другими словами, экономической формы этоса?».

Заметим сразу же, что, согласно Веберу, внешними условиями рождения капитала являются социальные интересы и отношения, созданные особым классом, классом капиталистов. Но следующий этап, его современные корни нужно искать в логике религиозных представлений, короче говоря, в могуществе одной идеи, идеи предопределения, которая формирует экономический порядок на Западе. Под ее влиянием протестанты превращают работу из необходимости в призвание, а деньги — из зарабатывания хлеба в зарабатывание спасения. В то время, когда власть старого менталитета значительно пошатнулась, протестанты заменяют его новым и придают другой смысл капиталистическим отношениям и интересам. «Дух», живущий в них, составляет, в глазах отверженных веры, скорее проявление божественного, чем человеческого порядка. Бот почему среди всех цивилизаций только христианская Европа изобрела в широком смысле рациональную экономику. Это начало долгого превращения, идущего изнутри вовне, которое опрокидывает термины научного уравнения. Вместо того, чтобы, как положено, объяснять веру, оживляющую экономику, экономическими факторами, можно объяснить экономический порядок религиозными факторами, из которых он вытекает. Вебер из осторожности, если не из скромности, утверждает, что это всего лишь одна из возможных гипотез ". Но любой автор, предлагающий теорию, считает ее одновременно и истинной, и уникальной: это само собой. Вы не почувствуете ни тени сомнения, когда он пишет по поводу создателей «духа капитализма»: «Здесь заключается причина глубокого экономического воздействия аскетических протестантских меньшинств,

чего нет у католиков».

Стоит ли говорить, что самое замечательное в этой теории то, что она делает из этики созидательную силу общества, его фаустовский элемент? Под ее воздействием представление группы или индивида превращается в свою противоположность — в реальность; слово становится плотью. Это уже ясно. В любом случае эта теория своими границами соприкасается с психологией масс, а в первую очередь, с психологией индивида. Я погрузился в атмосферу Библии и, при чтении Вебера, мне часто приходил на ум эпизод о старом Исааке. Когда, ослепший от старости, он встречает своего сына Иакова, одетого в козью шкуру, который претендует на наследство старшего сына Исава, Исаак говорит, касаясь Иакова: «...голос, голос Иакова; а руки, руки Исаво-вы»^а. Это точно, как в теории немецкого социолога. Факты, в этом нет ни малейшего сомнения, — социальные, но причины, звучание, которое они получают, — психические.

Меня также поражает явное высокомерие, даже пренебрежение при обращении Вебера с наукой, на которой основывается его работа, и с которой, что очевидно, он хорошо знаком. Это отношение, несовместимое с объективностью, заслуживает, чтобы на нем остановились. Когда Вебер решает свою задачу, когда он объясняет, почему учение о предопределении имело следствием потрясение экономической и социальной практики, он ссылается на психологическую мотивацию. Здесь, как и в других местах, речь идет о повторяющейся процедуре, которую даже самые патриотично настроенные социологи замечают, либо чтобы оправдать ее, либо чтобы подвергнуть критике. Например, 'Парсонс упрекает его в следующих выражениях: «Во втором месте в его [Вебера] рассуждениях о переходе от одного к другому появляется типологическая ригидность в стремлении каким-то образом связать категории мотивов с типами действия. Делая это, он до предела «психологизирует* интерпретацию социального действия в рамках социальных систем».

Стремление, чаще всего подвергающееся обвинениям и являющееся определяющим фактором в «Протестантской этике». В духе констатации английский социолог резюмирует это в следующем тезисе' «Логические и психологические воздействия, порожденные идеями Кальвина, ведут к развитию того, что Вебер называет светским аскетизмом, который одновременно является и новой этической установкой и новой структурой личности»⁰³. Отсюда и дух капитализма. А американский ученый Штраус тоном

" Бытие XXVII, 22. — npuw. пер.

цензора заключает: «Но Веберу удалось связать дух капитализма с Реформацией или, точнее, с кальвинизмом, лишь воззвав к исторической диалектике или к спорным психологическим построениям». Можно было бы собрать целое досье; эта работа обсуждалась многократно '.

Однако тон самого Вебера, как только он заводит речь о психологии, кажется мне более интересным. Сразу же прорывается раздражение, сердитые кавычки выделяют выражения и просеивают текст, клеймят то, что нужно держать на расстоянии. Можно подумать, что присутствие некоторых слов его смущает, что он чувствует потребность извиниться за них. Его не только покидает так называемая непредвзятость, но от него ускользает и логика. Просто поверхностная реакция, философическое настроение? Вовсе нет. Они для этого слишком систематически проявляются. Вот некоторые образцы. Вебер интересуется инновацией, а инновация, которая, с его точки зрения, должна преодолеть «лень* привычек, предполагает, что индивиды или группа оказывают влияние, психологическое в силу вещей, в этом направ-

по

лении. И он уточняет:

«Действие интуиции и, в особенности, «вдохновения» — которые часто смешиваются под двусмысленным термином «внушения» — считается одним из основных источников, из которых берет на

-,. -99

чало проникновение действительных инновации».

Какой смысл брать внушение под охрану кавычек, квалифицируя его, к тому же, двусмысленным? Совершенно очевидно, что оно не перекрывает понятий интуиции и вдохновения. В то время, когда он писал, оно считалось достаточно ясным в психологии. И совершенно законным считалось утверждать, что мысль или оригинальное действие трансформируют, посредством внушения, поведение общества.

Тот же подход обнаруживается со значительно более заметными результатами. Во всех своих книгах Вебер не упускает случая описать эмоциональные состояния групп, их колебания между экстазом и унынием. Как все психологи масс того времени, он видит в них проявления то магического могущества, то пророческго зова. Выявив роль этих эмоций в жизни секты, он добавляет, однако, в примечании:

«По понятным причинам мы сознательно избегали обсуждать здесь «психологический» — в научном, техническом смысле слова —

аспект этих религиозных феноменов; мы также, по мере воз можного, избегали соответствующей терминологии. Некоторые приобретения психологии, включал психиатрию, все еще неудовлетворительны, чтобы е настоящий момент быть использованными в исторических исследованиях, касающихся наших проблем, без риска, по меньшей мере, поколебать объективность ис торического суждения»¹⁰".

Оставим в стороне тот факт, что то же самое можно было бы сказать о любой науке в любое время. Но насколько туманны аргументы, чтобы оправдать свой отказ ссылаться на работы психологов и обсуждать их, у него, который их прочитал и находился под их влиянием. И это в тот момент, когда он пользуется ими, чтобы исследовать религиозные феномены е таких терминах, которые бы ни один психолог не опроверг.

Немного далее, в «Протестантской этике», Вебер не прячет своего раздражения по отношению к авторам, пытающимся извлечь следствия из его рассуждений и называющим черное белым:

«На самом деле настоящая работа принимает в расчет лишь такие отношения, в которых влияние религиозных идей на «материальную >> цивилизацию неоспоримо. Исходя из этого, было легко перейти к формальному построению, которое бы логически вывело из протестантского рационализма все, что «характе ризует» современную цивилизацию. Но оставим это дилетантам, верящим в «целостность» «коллективной психики», которая могла бы быть сведена к формуле».

Странные замечания! Кто мог бы так безответственно попытаться сделать это более гениально, чем сделал это он сам? К тому же, не легкомыслие ли думать, что можно ограничить совокупность социальных отношений, где влияние верований на материальную экономику было бы неоспоримо! В принципе нереально было бы утверждать это: не известно ни одного логического, или эмпирического критерия, помимо внутреннего убеждения, позволяющего это.

Я могу предположить, что замечания Вебера были бы оправданны, если бы «дилетанты» вербовались из среды психологов-практиков. Однако им не нужно было бы изобретать коллективную психику по той простой причине, что он был уже им

дан. Чем бы другим мог быть в их глазах «дух капитализма»? Ни теологическим учением, ни экономической системой, ни установлением — это же социальное представление, ни больше ни меньше. Кому же в конце концов адресованы эти замечания, кого они имеют в виду? Хотелось бы узнать имена этих дилетантов и понять, почему их нужно причислять к этому роду близорукой ПСИХОЛОГИИ.

Тексты Вебера усеяны подобного рода намеками, настолько язвительными, что ученый, не подозревая об этом, переходит меру. И вот главное, — недвусмысленно заявленное и прикрепленное в кавычках к преамбуле его огромного незаконченного социологического труда:

«Однако социология не поддерживает с психологией более тесных взаимоотношений, чем с любой другой дисциплиной. Источник ошибки заключается в понятии «психического»: «психическое» то, что не является «физическим». Однако смысл арифме тической операции состоит не в «психическом». Разумная реф лексия человека, который спрашивает себя, является ли определенная деятельность, с точностью соответствующая интере сам, выгодной или нет для ожидаемых последствий, и решение, которое он в результате принимает, не становятся для пас бо-

102

лее понятными при психологическом рассмотрении»

При «социологическом» рассмотрении тем более. Так как если бы существовали подобные люди во плоти и крови, рефлексия потеряла бы свое магическое великолепие; а если бы мы могли точно знать интересы, кто бы нуждался в какой бы то ни было науке? С этой точки зрения, психология и социология, социология и психология, это колпак белый и белый колпак! Бесспорно, сложение, вычитание, умножение не обладают психическим смыслом, так что никто и не пытается узнать, кто их производит и что складывается, умножается, вычитается.

Если принять эту точку зрения, чтобы объяснить рациональное поведение врача, диагностирующего больного, согласно правилам ремесла, то не нужно рассматривать опыт специалиста и его психическое состояние, смысл его деятельности очевиден. То же и для инженера, или для генерала на поле боя, действующих рациональным образом. «Объяснить» деятельность такого рода, — пишет Вебер в своих «Очерках о теории науки», — никогда не значило бы попытки вывести ее из «психических условий», но наоборот, вывести ее из ожиданий и

исключительно из них, субъективно поддерживаемых отношением к поведению объектов (субъективной рациональностью, в итоге), и которую по праву можно рассматривать, как поддерживаемую на основе достоверных опытов». Еще одни кавычки, но которые, если их снять, позволяют увидеть, что это всего лишь полу объяснение. Я ограничусь только случаем врача. Чтобы лечить своего пациента как объект, он должен, мы все это знаем, придерживаться представления о личности как об органическом существе Каждую минуту он должен подавлять симпатию или антипатию, избегать идентифицировать себя с больным. А это разновидность безразличия к страданию, которое достигается упражнением чувств, то есть немалыми усилиями. Таковы психические условия и они необходимы для объяснения ожиданий и рационального поведения врача.

Желание доказать самому себе, что наука об обществе имеет право на независимость, есть показатель здоровых инстинктов Вебера. И, разумеется, его труд будет жить, даже когда забудутся все приведенные доводы, квалифицировать которые нам мешает только почтение. Однако, если есть наука, встречи напрямую с которой он пытается избежать, и, одновременно, поддерживает прочное сотрудничество, так это психология, без всяких кавычек. Она снабжает его сюжетами для его повествований и ответами на вопросы, которые задают себе индивиды из плоти и крови, и которых он выводит на подмостки общественной сцены Раймон Арон прав, когда говорит, что Вебер никогда не мог без этого обойтись и что понимание общественных явлений колеблется у него «между * психологизмом» Ясперса... и путем, отклонившимся от неокантианства, который ведет к значению только

Г10

проходя через ценность». Вещь возможная, и я склонен думать, что по-другому быть не могло.

В одной короткой статье Фрейд исследует, насколько отрицание какой-нибудь вещи или чувства, факт оспаривания и отказа от них, выражает стремление подавить их, чтобы избежать конфликта. Сказанное кому-нибудь: «Не бойтесь, я не буду вас убивать», часто означает противоположное: желание напугать, даже убить, которое мы подавляем по моральным причинам. Поэтому, согласно Фрейду, «обвинительное суждение является интеллектуальным замещением подавления; «я» — это отличительный знак подавления, сертификат о происхождении, некое, если можно так сказать, made in Germany».

Именно такой тип суждения мы встречаем у Вебера в его отрицаниях, кавычках, которые дисквалифицируют в его теориях все то, что имеет сертификат о происхождении made in psychology. Итак, что он может выиграть, позволив себе руководствоваться отрицанием? Как он будет развивать свою науку' Бесспорно, сохранив для социологии рациональную сторону человеческих действий, выбор средств, который индивиды совершенно сознательно делают, чтобы достичь своих экономических и политических целей. Однако прибегание к отрицанию сопряжено с гораздо более глубоким затруднением, которое становится здесь заметным. В самом деле, убеждение, что всякое общество это общество этическое, где моральные и религиозные интересы видятся более реальными, чем материальные интересы обыденного существования, лежит в основе размышлений Вебера. Это становится заметным, когда он препарирует анатомию нашего общества, чтобы обнажить теологические, культурные и, даже, его магические пласты. Нужно провести тщательное безукоризненное исследование, чтобы разглядеть за практической деятельностью букиниста из Амстердама и предпринимателя из Лондона учения Лютера и Кальвина. Это не вымысел, а гипотезы о причинах социального поведения и о природе установлений. Они позволяют заключить, что религиозные силы руководят этим долгим подъемом экономики в истории нашего общества:

«Но религиозные представления, — замечает Вебер, — не могут быть выведены просто из «экономических» условий; абсолютно точно, что они — и мы ничего не можем с этим поделать — яв ляются самыми глубокими составляющими национального мен талитета, они несут в себе закон своею развития и обладают свойственной им принудительной силой. Наконец, по мере того, как в религию внедряются внешние факторы, наиболее важные различия — как, например, между лютеранством и кальвиниз

ком — начинают определяться в особенности политическими

ш условиями».

Трудно быть более откровенным и яснее, чем это сделал Вебер, дать понять, почему эти представления составляют самую яркую часть его творчества. Мы знаем, что они похожи друг на друга методами, к которым прибегают люди, чтобы привести их в действие: исповедь, учет хороших и дурных поступков, забота о душе, экстаз, обряды инициации верующего. Но почти повсюду верования различаются своим содержанием в соответствии

с социальным классом и устройством общества. Интеллигенция или буржуазия, например, исповедуют христианство, отличное от христианства крестьян или городской массы. Подняться к истокам какой-нибудь религии или учения, высказаться относительно их эффективности, всегда означает раскрыть их психологические преимущества, которые каждый человек от них ожидает. Можно предвидеть одно из следствий такой концепция, которое трудно принять. А именно, живя в современном мире, мы убеждены, что наука и технология являются, в конечном счете, наиболее надежными и совершенными основаниями общества. Мы считаем, что оно более способно к выживанию, если оно строится на рациональных критериях. Между тем, ведь существует исторический опыт для того, чтобы научить нас, что из верований и знаний именно религия представляет явные, если не исключительные преимущества. Установления, которые придают ей форму, и сообщества, воплощающие ее, кажутся надежными, созданными надолго. И они существуют долго. Вспомним о различных Церквях, которые несмотря на политические и экономические превратности, подрывающие их расколы, спустя тысячелетия прочно стоят на ногах. Как в практике, так и в верованиях, религия справедливо присваивает себе привилегию не основываться на разуме и не подчиняться его приговору. Никто не требует, чтобы она была правдива, соответствовала реальности, нужно только, чтобы она обеспечивала спасение людей, делая их до определенной степени грешными или добродетельными.

Вернемся к констатации факта, скрытого под покровом банальности: религия представляет собой совокупность представлений и институтов, которая достаточно хорошо, даже лучше, чем наука и техника, приспосабливается к движениям истории. В противоположность тому, что можно подумать, она важна для понимания способов выживания общества и действий людей во времени. Мы приходим к этому, и Вебер не упускает случая придать ей роль основной силы, которая повсюду либо мешает, либо заставляет историю двигаться в новом направлении:

«Можно сказать, — пишет он, — что влияние пуританской концепции существования распространилось так далеко потому — и эта гораздо более важно, чем простое содействие накоплению капитала, — что эта концепция благоприятствовала стремле нию к буржуазной жизни, экономически более рациональной, она

стала ее наиболее важным и даже единственным фактором, ко торый оказал на нее влияние»¹⁰³.

В наше время дела обстоят хуже. Но изобретаются аналоги и эрзацы, которые предопределяют людей в их чувствах, суждениях и поступках. Вебер в этом настолько убежден, что с уверенностью утверждает:

«Рационализм пролетариата, — так же, как и рационализм бур жуазии в период высоко развитого капитализма, в полном рас цвете его экономического могущества, побочным феноменом ко торого является пролетариат, — следовательно, не может так просто принять религиозную форму; во всяком случае, он не может просто породить религиозность Здесь религия в целом заменяется другими идеологическими суррогатами»'⁰⁶''.

Очень может быть. Я не собираюсь ни критиковать, ни защищать эту точку зрения. Я только хочу заставить вас почувствовать, насколько она внутренне логична. Но этот фактор, который формирует этику народов и исторические культы, иррационален, и Вебер знает об этом не хуже других. Просто из-за характера своего воздействия, а не потому, что составляющие их верования представляют собой груду противоречивых понятий, а обряды носят магический характер. Ведь именно субъективные составляющие долга или какого-то учения движут людьми и дублируют их видимый мир миром невидимым. Таким образом, теория, которая придает этому фактору такую внутреннюю логику, не может обойтись без психологии. Она должна прибегнуть к ней, чтобы понять, почему такие субъективные составляющие вынуждают людей то поддерживать что-то, то ломать преграды, чтобы пуститься в авантюру нового общества. Откуда еще взялись бы спонтанность, страсть, упорство, а также необходимый энтузиазм и героизм? Вебер признает это и на этом настаивает, когда заявляет:

«Между тем, именно на этом типе рациональных допущений со циология (включая и политическую экономику) строит боль шинство своих «законов». Но когда, наоборот, речь идет об объ яснении иррациональных компонентов деятельности, бесспорно, что понимающая психология может быть эффективной в ока зании действительно важных услуг. Но это никак не меняет фундаментальную проблему методологии»¹⁰⁷.

Итак, ничто не изменилось? Может быть, нет, с точки зрения метода, но определенно да — с точки зрения теории. Заметьте, насколько глубоко убеждение Вебера в том, что касается субъективных и моральных движущих сил, приводящих в действие всякое общество, в конце концов являющееся этическим. Но, между тем, то, что он собирается объяснять и что не дает ему покоя, является чем-то уникальным в Европе. А именно, происхождение какого-то экономического общества, которое считает себя объективным, рациональным, безразличным к эмоциональным переживаниям и личным устремлениям. Как человек XIX века он видит историю развивающейся по сценарию поучительного романа: в нем. герой продвигался от романтических крайностей юности к мудрости и умеренности зрелого возраста. Каждое приключение, каждая ошибка содержат урок. В конце концов, он заключал почетный мир с обществом, которое признавало и ценило его. Так же и Вебер исследует одну линию развития общества, начинающегося с эмоциональной стадии, все члены которого находятся в личных отношениях друг с другом и живут под властью харизматической идеи. Естественное развитие приводит общество, в зависимости от обстоятельств, но не всегда, к такой ситуации, когда оно становится рациональным, а отношения между его членами — безличными, даже бюрократическими. Тогда субъективные порывы, всегда и повсюду определяющие существование людей, подавляются и даже стираются.

«Важнейшие рациональные и методические типы жизни, — указывает Вебер, — характеризовались иррациональными допущениями, принимаемыми как таковые и внедренными в эти способы жизни»¹⁰.

Капиталистический образ жизни в процессе развития пошел дальше и порвал с этим. Он заменил решения этической и религиозной природы, бывшие в ходу, решениями экономической природы. Вот почему цивилизация, которую мы знаем и которая является результатом этого образа жизни,

«больше действительно не нуждается в одобрении той или другой могущественной религии и вспоминает о влиянии, оказываемом церковными нормами на экономическую жизнь, если только она чувствует какое то препятствие, например, препятствие в государственном регулировании. Условия политических, коммер

ческих и социальных интересов тогда в основном определяют Weltanschauung*»^!OS.

Итак, неприятие психологии в этом смысле вытесняет неуверенность. Психология необходима, мы это видели, чтобы понять внутреннюю силу исторической эволюции, если можно так сказать, включая капитализм в начале своего пути. Но в какой мере и до какого предела оиа способна объяснить этот огромный поток рационализации, идущий через современный мир? Кажется, что этот поток не повинуется обычным механизмам, он избегает установившихся норм до того момента, пока интересы экономики преобладают в нашем Weltanschauung, нашем видении мира. Граница применения психологии все-таки есгь, однако никто не знает, где ее провести.

И это не все. Отрицания и кавычки Вебера предназначены для того, чтобы замаскировать более насущную проблему. На самом деле, он не признает того, что наше общество могло настолько утратить связь с прежними. Мы видим, что он без конца колеблется между своим принципом, что в недрах любой общественной власти упорно сохраняется моральное и эмоциональное начало, и очевидной реальностью этой особенной, западной, капиталистической структуры, которая кажется исключением из правил.

Итак, он использует психологические понятия по своему усмотрению, создает их для своих нужд, боясь скомпрометировать себя наукой, из которой они происходят и которой принадлежат. Это был способ не связывать себе руки и уклониться от споров, волновавших умы в ту эпоху. Мимоходом добавлю, что эта проблема далеко не исчезает, а еще более усиливается в продолжение всей жизни Вебера. Один из его биографов заметил:

«Поскольку мы всегда сталкивались с другим аспектом Вебера, его отрицание современности и рациональности, этот огромный хищник возникает из викторианского подсознания. В последние десять лет жизни его политическая социология, совершенно также, как и религиозная, была пропитана этим отрицанием в та кой степени, что даже в своей наиболее суровой критике безум ного политического волнения, которое он видел вокруг себя, над всем господствует харизма, самое дионисийское из понятий, хо-

'" Weltanschauung (нем.) — мировоззрение — прим. пер.

тя и заботливо окруженное балюстрадой из сократических и аполлонийских понятий»¹¹⁰.

С того времени Веберу асе труднее и труднее ограничиваться понятиями, свойственными социологии. Подвижность интерпретаций становится все более присущей его работам, и к счастью, их было все труднее и труднее снабжать ярлыками. Эта неопределенность — его козырь, так как позволяет ему применять эти понятия к самым различным объектам. А также к нуждам самых различных дисциплин, от экономики до антропологии. И тем самым испытать плодотворность этих понятий, которая почти не истощилась до настоящего времени.

С другой стороны бесспорно, что некий род психологии стал предметом трудов Макса Вебера. Она обретает форму в глубине пуританских движений. Для того, чтобы им удалось овладеть экономическим устройством, составляющим секрет их могущества, они должны были внушать своим приверженцам ежеминутную дисциплину. Со всем тем, что она подразумевает: часто сложным процессом инициации, строгим контролем за единоверцами, каждодневным жизненным аскетизмом, но также и взаимностью в обязательствах. Какова цель? «Личность в формальном и психологическом смысле слова»¹¹¹, сочетающая в себе противоположные требования одиночества души, возведенного в добродетель, и существования среди сообщества и для служения ему. Квакер, баптист или методист, человек учится становиться страстно рациональным и страстно безличным. Личностью, которую еще можно встретить в странах, где протестантские секты сохраняют определенную власть.

Конечно, сравнивая способы рассмотрения личности Вебером и Дюркгеймом, мы замечаем особенность психологии Вебера. И даже больше. Если в нескольких словах, то известно, что каким бы образом ни рассматривать эволюцию общества, можно наблюдать, как благодаря Возрождению и Реформации появляется

I ' П

понятие индивида. И, согласно Дюркгейму, по мере того, как продолжается разделение труда, а коллективное сознание отступает, власть общества смягчается. Так же как автономия индивида растет пропорционально абстрагированию влияния общества на сознание. До такой степени, что становится причиной аномии, симптома смертельного распада и отсутствия сплоченности. В итоге можно сказать, что личность встает на борьбу против общества, имеющего целью сдержать ее и уподобить. Случается ли это по-

средством разделения труда или аномии, существо, которое в результате получается, — это эмансипированный индивид.

И теперь, если следовать психологии, которая допускается Вебером, ясно становится одно: быть личностью — это долг. Будучи соответственно своему желанию членом инакомыслящего сообщества, жизненные правила которого человек принимает, он тем более чувствует себя самим собою, чем более зависит в своем спасении от этого сообщества. И не против воли сообщества, а по его предписанию человек запрещает себе получить удовлетворение, которое он мог бы иметь от общения с себе подобными. Он принужден держать дистанцию, что погружает его в «небывалое внутреннее одиночество». Тот, кто принадележит к пуританской секте или конфессии, призван индивидуализироваться, следовать своей собственной дорогой, не сдаваясь, так как никто не может быть посредником между ним и его Богом. Подобно тому, как умираешь только сам по себе, так оказываешься спасенным или осужденным тоже сам по себе. Как если бы неписаный закон диктовал сознанию, что не может быть одиночества одного без одиночества всех.

«Этот момент, — пишет Вебер, — особенно важен для интерпретации психологических основ социальных организаций кальвинистов. Их внутренние мотивы всегда «индивидуалистичны» и «рациональны». Индивид со своими эмоциями туда не входит. «Божественная слава» и личное спасение постоянно остаются за порогом сознания»"³.

Это несколько поспешное заключение, умаляющее могущество эмоций. Тем не менее возможно, что посредством коллективной сублимации пуританин отказывается от своих отношений с другими, от своих «иррациональных» мотивов, которыми он связывает себя с ними. И это ему удается тем лучше, чем успешнее, как ему это внушают, он устраняет всякий избыток эмоциональности и всякое наслаждение, рождающееся из совместной жизни. Свойственным ему языком намеков Вебер пишет:

«Мы имеем дело с сублимацией, когда деятельность, обусловленная аффектами, проявляется как сознательное усилие успокоить чувство; в этом случае она очень часто (но не всегда) приближается к «ценностной» рационализации или к целесообразной деятельности, или к той и другой вместе».

Впоследствии, пуританин все более и более занимается состояниями сознания — Gesinnung³ и все менее и менее внешним ходом деятельности. В той степени, в какой подобная сублимация имеет место, частные формы поведения верующих перестают быть предметом отдельной проверки, имеющей целью обеспечить их соответствие этическим предписаниям и нормам общества. Они рассматриваются как выражение внутренне закрытой и автономной личности. Так, индивид становится монадой вне общения с другими не потому, что у него не достаточно коллективного сознания, а потому что его слишком много, не потому, что оно слишком далеко от него, а потому, что оно слишком близко °. В этом смысле можно сказать, что пуританин это прототип субли мированного индивида.

Сквозь противопоставление идей Дюркгейма и Вебера можно прочесть другое противопоставление, на этот раз — между двумя принципами индивидуализирования, возникшими в Европе. Первый соответствует движению эмансипации личности относительно Церкви и Государства как естественного права; второй — стремлению сублимировать в личности, в новом человеческом типе, страсти, мешающие формулировать эгоистические интересы перед существующим миром. И который утверждает собственную, до конца последовательную волю, выраженную фразой Лютера: «На том стою».

Люди чаще всего ставят перед собой задачи, которые никогда не смогут выполнить, и проблемы, которые никто не смог бы решить. Но люди не смогли бы сделать того, что они сделали, если бы многие из них не были бы призваны странным образом отрицать социальные желания, к которым их естественным образом склоняли чувство и инстинкт самосохранения. Протестантская этика и дух капитализма является, по моему мнению, единственным исследованием, где психология этой коллективной сублимации рассмотрена в стольких аспектах — включая и не человеческий — и применительно к достаточно широким социальным феноменам. Мы не станем больше об этом рассуждать, так как здесь нас занимают другие идеи, кроме сравнений или суждений относительно работы, которая, в любом случае, не подлежит пересмотру.

^а Gesmnung (нем.) — образ мыслей, убеждения — прим. пер.