Глава седьмая наука о формах

СТИЛЬ — ЭТО СОЦИОЛОГИЯ

Трудно понять как бы блуждающе произведение, состоящее из одних проб. Подчиненное определенному единому поиску, оно тем не менее распадается на множество объектов без ясной связи между ними. К какому жанру его отнести, если оно заранее срывает любую подобную попытку? Какую экономию искать у того, кто столь методично растрачивает свои силы? Проницательный взгляд может обнаружить значительно позже логику этих блужданий. Но наверняка такой взгляд будет искусственным: ничто не восстановит ни произведение, которое не было создано, ни сюжет, который оно себе не подчинило.

Именно поэтому мы читаем сегодня Зиммеля — ибо речь идет о нем — со смесью восхищения и сожаления. Восхищения перед проницательностью его зрения и мощью мысли. Какая спонтанность, какая импульсивность выражают у него эту потребность прикоснуться ко всему, эту безумную страсть к открытию, интеллектуальное донжуанство, беспрестанно меняющее свой объект. И эта торопливость,которая заставляет громоздить в беспорядке столько интуитивных догадок и столько незаконченных мыслей! При всем этом успех непостоянного исследователя вызывает зависть, когда, несмотря на все предубеждения, наука в конце концов говорит ему от всего сердца «да». Но все же жаль, что всем этим трудам и находкам не удалось кристаллизироваться в одну из тех знаковых формул — таких как разочарование в мире, аномия, классовая борьба и т. д., — по которым распознают печать, наложенную талантливым человеком на целую эпоху. Несомненно, Зиммель блистал среди своих современников. Один

из его наиболее известных учеников философ-марксист Дъердь Лукач даже утверждал, что «Социология культуры в том виде, в каком ее разрабатывали Макс Вебер, Эрнст Трели, Вернер Зом-барт и другие, как бы они ни хотели дистанцироваться от Зим-

меля в методологическом плане, не была бы скорее всего воз-

>. /- 1

можнои без заложенных им основ».

Однако эта блестящая репутация была ограничена узким кругом интеллектуалов, людей, посвятивших себя социологии во Франции и Германии. Зиммель, несомненно, нашел бы странным, что его числят среди основателей какой бы то ни было науки. И еще больше бы его удивил титул «Фрейда социологии», который ему однажды присвоили. Он был социологом, который вместо понимания становления и изменения как отклонений в нормально стабильном объекте под названием «общество» увидел в самой стабильности временное равновесия противоположных сил, это общество формирующих. Короче говоря, в глубинах любого общества существует конфликт, из которого оно рождается и который его разлагает. К этой проблеме Зиммель часто возвращается в своих трудах. Однако он не описывает, как это делал Фрейд, сил, образующих источник конфликта. Так или иначе он стал не героем культуры, окруженным и боготворимым толпой учеников, но, напротив, одним из тех, кого она предала забвению.

Зиммель, по-видимому, не ждал никакого урожая от того, что он посеял. Он был уверен, что уйдет, не оставив наследников, и верно предвидел будущее своих работ:

«Я знаю, — писал он в краткой автобиографии, — что я умру, не оставив духовных наследников (и это хорошо). Наследство, которое я оставляю, похоже на деньги, разделенные между многими наследниками, каждый из которых вкладывает свою долю в какое нибудь дело, соответствующее его собственной природе, но которое не может быть признано происходящим из наследства»³

Странная манера обкрадывать самого себя и позволять себя обкрадывать, допускать циркуляцию в науках о человеке под столькими именами множества проблем и идей, происходящих из его наследия. О нем больше не упоминают, подобно тому, как большинство потребителей телефона или компьютера не знают имен изобретателей этих аппаратов, преобразивших их жизнь.

Не лишены интереса некоторые его биографические данные. Зиммель родился в 1858 году — в том же, что и Дюркгейм, — в

берлинской еврейской семье. С младых лет он жил а культурной среде, в которой искусство, особенно музыка и литература, играли большую роль. Высшее образование — философское, историческое и психологическое — он получил в Берлинском университете, хотя в то время скорее было нормой переходить из одного университета в другой почти каждый год. И также в Берлине он в течение тридцати лет преподавал философию науки, этику, социологию и социальную психологию. Его лекции привлекали очень много слушателей, но ему не удалось получить звание штатного профессора. Один французский социолог, знаток его жизни и творчества, объясняет это завистью: «Успех Зиммеля сравним с успехом Бергсона в тот же период с той разницей, что, не будучи профессором, он возбуждал зависть, вредившую его университетской карьере»⁴. Его современники не обременяли себя подобными почтительными уловками. Было хорошо известно, что препятствием для его карьеры являлся мало систематизированный характер его работ, но более всего антисемитизм. Если Гейдельбергский университет не принял его в 1908 г., то причиной было то, что там знали о его еврейском происхождении и боялись, что он приведет с собой евреев из Восточной Европы, весьма многочисленных среди его слушателей³. Его последние годы прошли в Страсбурге, где наконец он получил кафедру. Там он и умер в 1918 г.

Какими причинами объяснить длительную опалу, в которую попало его творчество? Может быть, его маргинальным положением в университете? Наверняка, это объяснение не годится. Концепции, которые оказали самое большое влияние одновременно на нашу науку и наше общество — я говорю о марксизме и психоанализе — родились вне академических институтов и распространялись без их ведома. Более существенным мне кажется то, что он сделал, занимая это маргинальное положение. Существует единственный факт, в отношении которого практически единогласны все работы, посвященные Зиммелю, написаны ли они мыслителями враждебными или благожелательными к его творчеству. А именно то, что он одновременно интересовался несколькими сюжетами и трактовал их со многих точек зрения. Это стоило ему прозвища «мастера поперечного кроя», придуманного для него немецким писателем Эмилем Людвигом.

В эпоху, когда постоянная мобильность общества формирует коллективный менталитет и когда сталкиваются друг с другом национальности, профессии, классы, происходит подъем новой жизни. Она проявляется на фоне депораций большого города с

его промышленной концентрацией в период возникновения универмагов, крупного финансового капитала, притока переселенцев из деревни и распространения научных знаний. Понятно, что такой переворот всколыхнул новые страсти, возбудил общественные течения и дал пищу борьбе вокруг возможных перспектив, наиболее властно притягивающих вариантом которого является социализм. «Вопрос о социализме, — говорил Зиммель, — является тайным «королем» всех социальных вопросов». Он занимает избранное место в культуре и звучит в новинках искусства и литературы, которые первыми зафиксировали все эти симптомы. И Зиммель, этот сложный человек, всегда настороже, всегда озабоченный тем, чтобы ничего не упустить из этих общественных, философских, художественных или политических событий, черпает из этого громадного изобилия материала. Ему тем легче стать сейсмографом и летописцем происходящих процессов, что он живет в Берлине, одном из рождающихся метрополисов. Он тем лучше улавливает сигналы со своего наблюдательного пункта, что держит салон, бывает в самых разных кругах, где встречаются самые выдающиеся люди науки и искусства. Возможно, это дилетантизм, но кто не грешит им в большей или меньшей степени в центре приливов и отливов, порождаемых временем, когда пересекаются столько революций?

Несомненно, все это содействует тому, что внимание Зиммеля рассеивается, распределяется между многими течениями в обществе, не выделяя преимущественно ни одно из них. Тем более, что он не связан каким-либо положением в университете или политической ангажированностью, которые вынуждали бы к выбору, и следовательно, к самоограничению. В этом смысле не был ли он сам тем посторонним, о котором он столько писал? Я думаю, это объясняет и его неспособность остановиться на чем-то, и потребность трактовать весьма далекие друг от друга вопросы, способные заинтересовать и увлечь совершенно противоположные по характеру аудитории. Вероятно, среди крупных социологов Зиммель единственный подлинный космополит, в основном свободный от национальной одержимости, религиозной ностальгии и политических амбиций. Они ему, можно сказать, были противопоказаны. Отсюда последовательный релятивизм его подходов и его многостороннее любопытство к мельчайшим граням культуры. Оно обнаруживается в том количестве статей и книг Зиммеля, которые сыграли аввангардную роль в стольких областях социологии и социальной психологии. А также в разнообразии их сюжетов. От анализа тайны до вопроса о посто-

роннем, от социальной дифференциации до массовой психологии, от конфликта до денег — пожалуй, хватит. Не говоря о постоянном внимании, которое уделял Зиммель поэзии и искусству, эстетике, свидетельством чего служат его работы о Гете, Микеланджело, Рембрандте. Повсюду у него обнаруживается эта тенденция, которая побуждала подозревать его в выборе «модных» сюжетов, и параллельно — дополнительная тенденция глубоко интересоваться небольшим числом сюжетов, сохраняя этот интерес в продолжение всей жизни. Его громадный талант — выявлять на самом тривиальном материале новые аспекты психической и социальной реальности. Он сообщает ей философский смысл подобно тому, который преображает повседневные слова. Несомненно, его регистр превосходит тот, который использовали его современники, работавшие с тем же материалом, и на его палитре такая бесконечность нюансов, какой не было у кого.

Расплывчатость изложения, отсутствие ясности в трактовке четко определенных вопросов раздражали его студентов и коллег. Если сравнивать его с кем-нибудь, имея ввиду извилистость его мысли, его энциклопедический замах, его почти «антиакадемическое» воображение, его скачки из одной области знаний а другую, Зиммеля можно было бы назвать Борхесом социологической литературы. Подобно аргентинскому писателю, Зиммель непринужденно и со знанием дела касается наиболее трудных вопросов, взвешивает одну возможность за другой и охотно предоставляет читателю заботу делать выводы. Не исчерпав одного сюжета, он переходит к другому, вкладывая во все ту же болезненную страсть к нюансам и ту же заботу об элегантности мысли. Применительно к нему можно было говорить о социологии эстета, социологии литературных салонов. Это не выдумка. Однако исследования Зиммеля идут так далеко и сдвигают с места столько важных вещей, что такое определение нельзя считать справедливым. Если только не понимать это суждение в ином смысле.

Какой является социология в творчестве Зиммеля? Напомним: для Огюста Конта, придумавшего слово до появления предмета, им обозначаемого, это высшее знание. В понимания Конта социология должна быть для современного мира тем, чем теология была для мира средневекового: королевой наук. Иначе говоря, целостной системой научных истин, позитивным исследованием действительности наиболее полной из всех известных человеку — самого общества. Вдохновленные столь грандиозным видением, Дюркгейм, и в меньшей степени Вебер, если упомянуть

два имени, которые река истории оставила на берегах памяти, — начертали планы и предприняли работы, предназначенные воздвигнуть эту науку, венчающую все другие. Ничто не могло быть более антагонистичным мысли Зиммеля. Подобная социология была бы слишком перегружена догматизмом и трансцедентнос-тью для эпохи, подвластной релятивизму ценностей и возросшей сложности отношений. В любом случае она была бы неспособной сочетаться с потоком кризисной, трагически обреченной культуры. Социология, в понимании, Зиммеля не предназначена занять место теологии. Зачем собирать под этой новой этикеткой факты, уже описанные в политической экономии, истории религий, демографии и статистике:

«Ибо, — пишет Зиммель в своем сборнике эссе «Мост и дверь» («Brucke und Tur»), — учитывая, что юридическая наука и философия, науки о политики и о литературе, психология и другие, разделившие между собой сферу человеческого, продолжают свае существование, будет совершенно бессмысленным собрать всю совокупность наук в один сосуд и приклеить к нему новую этикетку — социология».

Этикетка не создает знания, как ряса не делает монаха, и новая этикетка не создает нового знания. Следовательно, вопреки видимости социология должна быть наукой среди других наук в обществе, которое создает их в большом количестве и часто их меняет. В стаде наук о человеке социология не должна изображать из себя пастуха, охраняющего порядок, но скорее бдительного и придирчивого пса, побуждающего их к большей мобильности и взаимообмену. Дюркгейм косвенно упрекал Зиммеля за эту демократию знания.

В конечном счете, социология — это прежде всего стиль. По мнению Зиммеля, она — всего лишь новая точка зрения, позволяющая рассматривать уже известные факты как продуцированные в обществе и обществом. Эта позиция позволяет ему вмешиваться в «каждую особую область исследования, будь то политическая экономия или история культуры, этика или теология», без намерения поглотить их. Вообще наука утверждается именно как стиль так же, как искусство подчиняется определенной художественной технике, а литературный жанр — формам композиции.