Поиск третьего пути между индивидом и коллективом

Одно из увлечений нашего времени — объяснять важные явления какими-либо причинами. Этот каприз особенно бросается в глаза, когда в какой-нибудь теории весьма плоская причина — например, материальный интерес, информированный выбор, соотношение сил — комбинируется со множеством следствий, констатируемый в сотнях обществ, но сводимых к мельчайшему общему знаменателю. Стачка или революция, религиозное верование или эфемерное мнение, расовый предрассудок или классовое противостояние — все это определяют одним способом и объясняют это единой причиной. Но предварительно разделяют причины — экономическую и политическую, политическую и социальную или психологическую и так далее. И все это независимо от соответствующего такой причине опыта людей, принадлежащих к одной и той же культуре. Таким образом разрезают действительность на низкие и благородные части, вторичные и первичные причины, которые можно распределить среди различных наук о человеке в соответствии с их рангом. Каркас общества принимается за живое общество. Это ведет к эпидермическому пониманию человека: сознавая свой интерес, свои потребности или свою позицию, он реагирует так, чтобы иметь возможность приспособиться к внешним обстоятельствам.

Этот отощавший рационализм находит отзвук в социальной жизни, текущей без драм, в индивидуализме без свободы и в действии, безразличном к порывам непредсказуемой действительности. Фактически страх перед субъективизмом и автоматизм наук о человеке — две стороны одной медали. Для них не существует ничего, назовем это так, пронизанного страстью и загадочного.

Большинству трудов по психологии и социологии можно адресовать сегодня упрек, который Марк Блок обращал к книгам по истории:

«Психология существует, однако, только как ясное сознание. Читая некоторые книги по истории., можно подумать, что чело вечество состоит исключительно из людей с логически постро

енной волей, для которых причины действия никогда не состав

s ляют ни малейшей тайны».

Этот вопрос может показаться вам второстепенным. И все же поражает то величайшее внимание, которое Зиммель прилагает к поиску средств защиты от этого эпидермического видения, расцвет которого он предвидел. Подобно врачу, он предполагает, что однозначные причинные связи не существуют ни в одной сфере социального поведения. Так же, как исследователь-канце-ролог не исключает атмосферное загрязнение из числа возможных причин рака просто потому, что доказанной причиной этого заболевания считается табак, также и Зиммель не исключает психической причины исторического феномена из-за того, что его объясняют экономической причиной. Для него каждая наука является возвышенностью, с которой можно наблюдать реальность и уловить движение. И социология служит мостом, предназначенным соединить эти возвышенности, разделенные пропастью. Наподобие той математики, о которой австрийский романист Роберт Музиль писал: «Не идет ли речь о мосте, имеющем лишь крайние о поры, но по которому проходят не менее спокойно, чем если бы он был построен полностью?»

Иметь против всякого ожидания возможность пройти по этому мосту — вот в чем состоит оправдание данной науки. Это надо держать в уме, если хочешь связать себя с ней. Зиммель с его абстрактным и живым, но не эклектичным умом хотел построить основу социологической науки, использовать ее как мост, не беспокоясь о том, достроен ли мост до конца или нет.

В этой попытке психология не была для Зиммеля препятствием, пугалом, манекеном, который воздвигают, чтобы упражняться в его разрушении, каким она стала для многих, но поддержкой. Как бы то ни было, у меня нет нужды искать аргументы, чтобы подкрепить идею, которую он сам защищал. А именно, что знание психологических факторов ведет к объяснению социальных и исторических фактов. Это делает Зиммеля «предтечей социологической тематики, которую многие разрабатывают в наши дни. В любом случае он был одним из первых теоретиков социальной психологии. Она пришла к нам из Америки с помощью Зиммеля». Он не создал ни слово, ни предмет. И не было нужды заставлять социальную психологию пересекать океан, так как она родилась гораздо раньше, понемногу повсюду в Европе. Как? — это известно или должно быть известно всем.

Необходимо констатировать, что из всех основателей социологии Зиммель — единственный, кто открыто принял психологическую точку зрения. Когда в 1915 г. он безуспешно добивался кафедры философии в Гейдельбергском университете, философе-

кий факультет Гейдельберга выделил в качестве его основной заслуги «преобразование социальных наук и формирование их совершенно новой основы, благодаря чему философия истории также приобрела преобразованную, бесконечно плодотворную ориентацию. В трех основных трудах «О социальной дифференциации», «Философия денег» и «Социология» — он заново основал социальную науку, — которая прежде была очагом произвольных построений, личных прихотей и застойного позитивизма, ~ он начертил ее границы, установил ее методы, сформировал ее понятия и сверх всего совершенно блестяще разработал ее пси холйгическое основание, решив тем самым задачу, часто при влекавшую, но никогда не выполненную».

Мы обнаруживаем эту точку зрения на всем протяжении его творческого пути. Как если бы его обязывало к этому непостоянство индивида и общества, побуждавшее стремиться понять, каким образом события происходят помимо нашего сознания и нашей власти. Дерево не должно скрывать от нас леса. Существует современная деформация, вызванная специализацией наук: «психологом» называют того, кто использует лишь термин «психология», не будучи при этом стимулируем никакой оригинальной позицией. Зиммель не более систематически прибегал к этому термину, чем Дюркгейм или Вебер, и не был более изобретателен, чем они в данной области. Я бы сказал, что скорее наоборот. Но он, с одной стороны, полагал, что социология является наукой, описывающей социальные явления и группирующей их в гомогенные классы. По крайней мере, так ставился вопрос о социологии.

«Социология, — констатирует он, — находится, самое большее, в том пункте, в котором была астрономия во времена Кеплера. Открытые им законы, планетарных революций не являются естественными законами, но так сказать, историческими описаниями порядка сложных феноменов; их подлинный закон был открыт лишь тогда, когда Ньютон нашел реальную силу, воздействующую на мельчайшие элементы этих феноменов»¹².

С другой стороны, эти феномены предполагают, что между сотрудничающими или конкурирующими индивидами происходит обмен чувствами ненависти, любви, зависти, удовольствием современной жизни. Короче говоря, они всегда включают психические элементы. Поэтому невозможно обойтись без гипотез относительно этих элементов при объяснении форм, которые

принимают человеческие отношения. Отсюда напрашивается вывод.

«Таким образом, — пишет Зиммель, — существует подлинная наука об обществе, поскольку определенные специфические формы внутри всей сложности истории могут быть сведены к психиче ским состояниям и действиям, возникающим непосредственно из взаимодействия индивидов и групп, из социального контакта» *.

Существует однако и нечто большее: предполагается, что политическая экономия и особенно история не должны считаться с подобным подходом. Под влиянием марксизма они категорически исключают любую психологическую причинность. Нет недостатка в примерах таких событий, которые сменяли друг друга, не испытывая влияния сознания и субъективных склонностей их участников. Ни воля, ни желания и идеи не играли в них определяющей роли; только интересы объединяют индивидов или противопоставляют их другим индивидам. Следовательно необходимо тщательно отобрать объективные факторы: их смысл немного значит, важно иметь ввиду их материальный и институциональный вес, их экономическую мощь. Зиммель оспаривает это. В истории, настаивает он, мы имеем дело с фактами сознания, идеалами, личными мотивациями и моральными или религиозными акциями, которые придают определенный ход событиям. Стремление устранить их, ссылаясь на большое число и большую роль в истории массивных организмов — государств, церквей, партий и т. д. — приводит фактически к реификации³ этих последних. Приведем цитату из Зиммеля, где он следующим образом выражает свое убеждение:

«.Психический характер исторических процессов, как кажется, предписывает исторической науке идеал прикладной психологии, которая, исходя из предположения, что существует психология как номотетическая наука, поддерживала бы с ней отношение, идентичное тому, которое астрономия поддерживает с мате матикой»".

Это требование, предъявленное к одной из наук о человеке, чрезмерно даже в идеале. Вспомним однако о том факте, что от-

" Реификация (от лат. res — вещь и facio — делаю) — овеществление — прим. пер.

рицание психологии является одним из основных принципов концепции истории и общества, чтобы оценить меру ереси нашего автора. Отстраняясь от исторического материализма и от тех, кто принял его посылки, немецкий социолог однако близок к французской исторической школе. К той, которая под эгидой Февра, Блока и Броделя обнаружила ментальное™ в постоянно существующей архитектуре обществ.

Следующие слова хорошо резюмируют эту перспективу, столь близкую к той, которую обосновал Зиммель:

«исторические факты являются в сущности, психологическими фактами. Следовательно, предшествующие им предпосылки они находят нормальным образом в других психологических фактах»¹⁶.

Мы не должны скрывать трудностей, с которыми связано подобное уравнение. В действительности мы не знаем границ его применения. Впрочем мы не больше знаем, каким образом точно провести границу между психологическими фактами и теми, которые таковыми не являются. Применение данного уравнения требует большой осторожности, если мы не хотим поддаться иллюзии легкого объяснения, сводимого к пережитому опыту предполагаемых действующих лиц истории.

Отныне мы располагаем достаточно ясным представлением о социологии, какой ее замыслил Зиммель: наука, описывающая факты, произведенные обществом, а не только в рамках общества. Взаимодействия, конфликты и ассоциации являются тем, что преобразует совокупность индивидов в массу, движение или организацию особого вида. В остальном идеи и верования, которые им сопутствуют, образуют источник действия, осуществляемого каждым человеком в истории. Далее будет видно — как и почему.

Впрочем, что касается проблем метода, Зиммель, который рассматривал их как форму фетишизма, не посвятил им какого-либо трактата и не связывал себя каким-либо правилом. И исходя из этого, не запрещал себе прибегать к психологии и к ее объяснениям, когда они ему казались необходимыми. В этом отношении Зиммель далек от Дюркгейма и Еебера — даже, когда они не осуждали его прямо. Свою задачу он облегчал хитроумными и сложными аргументами, всевозможными логическими уловками — лишь бы защитить специфику и автономию науки, которую оа основал одновременно с ними. Отказываясь предписывать правила, которые, как он знал, сам не сможет соблюдать, Зиммель

открыто делал то. что другие делают обходным манером. Новая наука об обществе должна была утвердиться вместе с психологией, а не против нее. Позиция, несомненно, трудная, но именно она характеризует своеобразие мысли Зиммеля.

Что же нового внес он в эту проблематику? На основе материалов, которыми он располагал, в первую очередь, экономических и исторических, он разобрал механизмы отношений между индивидуальным и коллективным. Но сделал это на свой манер, предложив средний путь, наиболее трудный,так как он предполагает отказ от простых очевидностей.

Для сторонников первого течения, наиболее глубокого и восходящего к длительной традиции, большие безличные ансамбли, такие, как религия, государство, социальный класс, душа народов, коллективное сознание, охватываемые понятием «общество», представляют собой устойчивую и автономную среду человеческой жизни. Насколько возможно, представители этой традиции избегают отождествлять их с какой-либо психологией или выводить их из нее. Эта последняя проявляется только там, где возникают аномалии и патологии, которые происходят от индивидов и от чувств. Например, в случае правонарушенй, преступности, религиозных крайностей или иррационального поведения. Все зависит от обстоятельств и прагматических соображений. Специалист по философии науки Ж. Агасси предлагает столь же забавный, сколь адекватный пример этого производимого на глазок распределения причин:

«Две весьма сильных причины, — пишет он, — объясняют вредное поведение издателей [научных журналов, выступающих в роли Цензоров — С. М-]. трусость и конфликт интересов Трусость — это психологическая черта, ее. следовательно, недостаточно, что бы понять социальный феномен. Когда трус занимает место сме лого человека, его можно быстро заменить. Этого не происходит, возможно, потому, что те, кто должны были бы осуществить замену труса, сами трусы. Это делает из трусости психосоцио логический феномен, что побуждает к социологическому объясне нию ее преобладания внутри определенного слоя или субкулъту ры. Другая причина, по которой труса не прогоняют с места, которое должен был бы занимать смелый человек, состоит, мо жет быть, в том, что в соответствующих институтах су щестеуют порядки, препятствующие необходимой замене. Это тоже социологическое объяснение».

Поиск объяснений в подобных случаях явно идет от индивидуального к коллективному. Объяснение, основанное на психологии, оперирует с неким недостатком, с недостатком смелости и в целом остается связанным с личным характером. То же, которое опирается на социологию, напротив, акцентирует функцию цензоров, их заинтересованность помешать появлению определенных статей или закономерность, присущую институтам научных журналов, их обычай нанимать трусов. Все изменилось бы, если бы был поставлен вопрос: в чем состоит природа этой цензуры и не свойственна ли она самой науке? Трусость или конфликты интересов превратились бы тогда в нечто поверхностное, ибо речь пошла бы об осознанной или бессознательной норме. Эта норма не может быть социальной,не являясь в то же время индивидуальной. Тогда истинный вопрос будет звучать так: почему цензура необходима науке? Или: возможно ли общество, в котором информация распространяется свободно, без какого-либо отбора и исключения? Вероятный ответ: нет. Но эту истину не признают охотно. Поэтому и ссылаются, чтобы скрыть саму эту норму, на трусость индивидов и конкуренцию интересов. Выйдя за рамки данного примера, можно убедиться, что согласно этому течению, главное состоит в объяснении одного коллективного феномена другим. Его зачинщиками после Французской революции были Л. де Бональд и Ж. де Местр. Конт обновил его, а Дюркгейм идеально кристаллизировал. Однако принять принцип, согласно которому целое не может быть понято исходя из его элементов, — означает, что немногое можно объяснить.

Другое течение, напротив, объяснить коллективные феномены путем анализа, сводящего их к простейшим элементам. Подобно тому как физики дробят материю на атомы, а эти последние — на элементарные частицы или пытаются понять мозг, взаимно изолируя нейроны и синапсы, общество разделяют на индивидов. Иначе говоря, одни и те же законы поведения и понимания обнаруживаются на всех уровнях. С той оговоркой, что факты коллективной жизни более сложны. Отсюда следует, что все, что хотят знать об индивиде и его психике, может быть познано вне всякого очевидного социального отношения в лаборатории или клинике. Как обосновывается эта позиция? Она вытекает из распространенного верования. Психология улавливает элементарные явления — рефлексы, желания, когниции и т. д. — и восходит к сложным явлениям, формирующимся на основе первых. Низшая зона психической сферы индивида заключает в себе источники того, что обнаруживается в высших зонах, в коллективе. Эту

позицию защищал, в частности, Тард, полагавший, что законы имитации позволяют нам объяснить мнения социальные отношения. В известной мере к числу откровенных и скрытых сторонников этой позиции можно отнести Вебера, Парсонса, Фрейда. Отсюда прямо выводится заключение: социологическая теория должна выразить свойства целого исходя из свойств индивидов его образующих. И таким образом она объясняет слишком многое.

Зиммелъ отвергает первую точку зрения, которая рассматривает общество как неразделимую целостность и субстанцию, воплощенную в коллективном сознании, душе народа и тому подобном. Такой взгляд несовместим с духом науки, которая так или иначе стремится выделить простейшие элементы. Принимает ли Зиммель взамен вторую точку зрения? По всей очевидности, нет. Он считает, что при этом она разлагают свой объект, общество на неопределенные фрагменты и забывают о его специфике. Разве не изменяются радикально зоны эмоций и мышления при переходе от личности к группе, от совокупности индивидов к массе? Создатели общества — индивиды являются также его продуктами — надо бы добавить продуктами современными. Зиммель, со своей стороны, выбирает параллельный, но противоположный путь. Вместо того, чтобы раскалывать сложное, сводя его к простому, он пытается объяснить, как простое порождает сложное. Люди, появляющиеся и изолированные в истории, осуществляют ее и порождают социальные формы, общие для них. Общество, следовательно, не является автономным целым, предшествующим или внешним по отношению к тем связям, которые устанавливают между собой его члены, идет ли речь о труде или о религии, о власти или обмене. Оно развивается одновременно с ними, подобно тому как тело не предшествует своим клеткам, туловищу или рукам. Вопрос, что первично — общество или индивид — бессмысленен и не имеет ясного ответа. И коллективные структуры или функции, которые кажутся нам автономными, в действительности являются такими взаимодействиями людей, которые смогли объективироваться. По примеру денег, которые «принадлежат к этой категории реи-фицированных социальных функций. Функция обмена как непосредственного взаимодействия между индивидами, кристаллизируется в форме денег как независимая структура».

В этом виде институтов, говорит нам Зиммель, затвердевает и материализуется все, что имеет субъективный характер. Однако стоит им потерять контакт с конкретными силами, которые их

питают и поддерживают, перестать отвечать на импульсы, породившие их, и тотчас институты съеживаются или рассыпаются в пыль. Взаимные действия их породили, и другие взаимные действия могут изменить их смысл или уничтожить. Внешнее спокойствие озера — результат равновесия между миллиардами частиц воды, находящихся в броуновском движении. Совершенно так же стабильность этих социальных институтов — результат движения тысяч или миллионов индивидов, которые совершают обмены, выбирают, любят и ненавидят друг друга, ведут борьбу друг с другом. Подход Зиммеля можно определить как генетический. В противоположность редукционистской тенденции Тарда и даже Парсонса он не стремится свести закон этих социальных ансамблей к, закону их личностных компонентов, но раскрыть ткань взаимодействий между этими последними. Психология не объясняет, по большому счету, свойства коллективных феноменов интеллектуальными или эмоциональными свойствами индивидов, но объясняет генезис первых исходя из вторых и их специфики. Она опирается на гипотезу, которую следует сформулировать эксплицитно: ортогенез изоморфен филогенезу, поэтому ряд видов поведения и представлений, характеризующих эволюцию индивида, соотносится с преемственными связями, наблюдаемыми в истории.

«...какое бы значение мы ни придавали, — пишет Зиммель, — пони манию феномена на основе изучения его исторического развития, его сущностный смысл и его значение часто основаны на связях концептуального, психологического или этического характера, ко торые являются не временными, но скорее чисто материальными. Такие связи, понятно, были созданы историческими силами, но не исчерпываются их преходящим характером».

Вернемся к примеру денег. В историческом плане мы знаем, что вплоть до Возрождения общество видело в деньгах субстанцию, переходящую из рук в руки. Оно оказывало деньгам доверие лишь постольку, поскольку счет шел в звонкой и весомой монете, предпочтительно золотой. По мере распространения денежной экономики с ее коммерческими сетями и финансовыми правилами в Голландии, в Германии, во Флоренции стоимость денег отделилась ог их физической основы, начала фиксироваться на кусках бумаги и стала цифрой. Деньги теперь оцениваются по услугам, которые они оказывают, по ритму их обращения и накопления. Они приобретают все более безличный и абстрактный

характер, дающий возможность строгого счета. Бюджет заменяет кошелек. Деньги в Европе перестают быть денной вещью, чтобы стать, и мы узнаем об этом ежедневно, знаком цены вещей.

Рассмотрим теперь другую сторону картины. Параллельно стоимость денег и предметов, до того слитая с веществом, которое можно потрогать и ощутить, освобождается и выделяется в понятие — такое же, как другие. Само собой разумеется, что способности индивидов к абстракции и рассуждению утончаются и берут верх над чувственными способностями. Они подчиняют монету логике и трактуют ее как идею. В этом случае происходит переход от наблюдения и чувственного контакта с эмпирическими объектами к рефлексии по поводу отношений и общих свойств абстрактного объекта,каким стали деньги. Другими словами, их экономическая метаморфоза, превращение из субстанции в меновую стоимость, идет параллельно интеллектуальной эволюции индивидов в рамках современной культуры. Мы никогда не узнаем, что происходит из чего или имеет большее значение, настолько было бы иллюзорным пытаться разделить эти процессы в каждый момент. В том, что Зиммель отказывается от такого разделения, нет ничего экстраординарного. Он только утверждает, что взятые вместе они позволяют реконструировать движение, превратившее деньги в то, чем они являются в современном мире.

Резюмируя, отметим,что психология вносит свой вклад в объяснение генезиса социальных форм. Таков третий путь, избранный Зиммелем, и именно это даже сегодня не могут ему простить. Он это знал и тем не менее держался избранного пути. Искать на различных ступенях процесса, в соответствии с уровнем таких социальных форм необходимые психические свойства — таков его подход, и в этом подходе состоит своеобразие его социологии.

«Методы изучения проблемы социализации аналогичны тем, которые применяются во всех сравнительных психологических науках. В основе находятся определенные психологические предпосылки, присущие этим наукам, без которых не может существовать никакая историческая наука: явления поиска и оказания помощи, любовь, ненависть, скупость и чувство удовлетворения, приносимого совместным существованием, самосохранение инди видов., и следует предположить ряд других психологических процессов, чтобы иметь возможность полностью понять, как происходит социализация, формирование групп, как складываются отношения индивидов с целостной общностью и т. д.»^г2.

Я не хочу сказать, что все это совершенно ясно и свободно от противоречий, Их можно обнаружить немало и можно упрекнуть Зиммеля в том, что он хотел положить в основу социологии науку, имеющую репутацию ее антипода. Это верно, но совершенно не представляет собой исключения в истории наук — ведь противоречия для них куда менее опасны, чем бесплодие. Зиммель следовал правилу, согласно которому новая наука использует, чтобы утвердиться, результаты и приемы более старой науки. В данном случае — психологии. Мы можем пойти дальше. В противоположность социологии и истории, которые пускают в ход все, чтобы ничего об этом не узнали, Зиммель высказал предположение о гармонии между макрокосмом и микрокосмом — идею вроде бы мистическую. Все крупномасштабные отношения и мутации, таким образом, должны найти себе соответствие в лоне отношений индивида к индивиду. Следовательно, существует умолчание, с которым нужно покончить, относительно самых интимных связей — таких, как брак, секрет, доверие — связей, печать которых несут на себе обширные пространства экономики и культуры. Театр общества становится более увлекательным, Когда видишь на сцене актеров во плоти и крови, которые выражают свои чувства, завязывают свои интриги и, самое главное, верят, что они все представляют человеческие существа. Без этих актеров сцена остается в какой-то мере матовым зеркалом событий, потрясших небо и землю, смешавших толпы, но оставивших после себя лишь пунктир воспоминаний.