Дверь и мир

Перевод И. Гуровой

У авторов, желающих привлечь внимание публики, существует излюбленный

прием, сначала читателя уверяют, что все в рассказе - истинная правда, а

затем прибавляют, что истина неправдоподобнее всякой выдумки. Я не знаю,

истинна ли история, которую мне хочется вам рассказать, хотя суперкарго

испанец с фруктового парохода "Эль Карреро" клялся мощами святой Гваделупы,

что все факты были сообщены ему вице-консулом Соединенных Штатов в Ла Пасе -

человеком, которому вряд ли могла быть известна и половина их.

А теперь я не без удовольствия опровергну вышеприведенную поговорку,

клятвенно заверив вас, что совсем недавно мне довелось прочесть в заведомо

выдуманном рассказе следующую фразу: "Да будет так", - сказал полисмен".

Истина еще не породила ничего, столь невероятного.

Когда X. фергюсон Хеджес, миллионер, предприниматель, биржевик и

нью-йоркский бездельник, решал веселиться и весть об этом разносилась "по

линии", вышибалы подбирали дубинки потяжелее, официанты ставили на его

любимые столики небьющийся фарфор, кэбмены скоплялись перед ночными кафе, а

предусмотрительные кассиры злачных мест, завсегдатаем которых он был,

немедленно заносили на его счет несколько бутылок в качестве предисловия и

введения.

В городе, где буфетчик, отпускающий вам "бесплатную закуску", ездит на

работу в собственном автомобиле, обладатель одного миллиона не числится

среди финансовых воротил. Но Хеджес тратил свои деньги так щедро, с таким

размахом и блеском, как будто он был клерком, проматывающим недельное

жалование. В конце концов, какое дело трактирщику до ваших капиталов? Его

интересует ваш счет в баре, а не в банке.

В тот вечер, с которого начинается констатация фактов, Хеджес

развлекался в теплой компании пяти-шести друзей и знакомых, собравшихся в

его кильватере.

Самыми молодыми в этой компании были маклер Ральф Мэррием и его друг

Уэйд.

Зафрахтовали два кэба дальнего плавания; на площади Колумба легли в

дрейф и долго поносили великого мореплавателя, непатриотично упрекая его за

то, что он открывал континенты, а не пивные. К полуночи ошвартовались где-то

в трущобах, в задней комнате дешевого кафе.

Пьяный Хеджес вел себя надменно, грубо и придирчиво. Плотный и крепкий,

седой, но еще полный сил, он готов был дебоширить хоть до утра Поспорили -

по пустякам, - обменялись пятипалыми словами, словами, заменяющими перчатку

перед поединком. Мэррием играл роль Готспура (1).

Хеджес вскочил, схватил стул, размахнулся и яростно швырнул его в

голову Мэрриема Мэррием увернулся, выхватил маленький револьвер и выстрелил

Хеджесу в грудь. Главный кутила пошатнулся, упал и бесформенной кучей застыл

на полу.

Уэйду часто приходилось иметь дело с нью йоркским транспортом, поэтому

он умел действовать быстро. Он вытолкнул Мэрриема в боковую дверь, завел его

за угол, протащил бегом через квартал и нанял кэб. Они ехали минут пять,

потом сошли на темном углу и расплатились. Напротив лихорадочным

гостеприимством блестели огни кабачка.

- Иди туда, в заднюю комнату, - сказал Уэйд, - и жди. Я схожу узнать,

как дела, и вернусь. До моего возвращения можешь выпить, но не больше двух

стаканов.

Без десяти час Уэйд вернулся.

- Крепись, старина, - сказал он. - Как раз, когда я подошел, подъехала

карета скорой помощи. Доктор говорит - умер. Пожалуй, выпей еще стакан.

Предоставь все дело мне. Тебе надо исчезнуть. По-моему, стул юридически не

считается оружием, опасным для жизни. Придется навострить лыжи, другого

выхода нет.

Мэррием раздраженно пожаловался на холод и заказал еще стакан.

- Ты замечал, как у него на руках жилы вздуваются? Не выношу... Не...

- Выпей еще, и пошли, - сказал Уэйд. - Можешь рассчитывать на меня.

Уэйд сдержал свое слово: уже в одиннадцать часов следующего утра

Мэррием с новым чемоданом, набитым новым бельем и щетками для волос, не

привлекая ничьего внимания, прошел по одной из пристаней Восточной реки и

поднялся на борт пятисоттонного фруктового пароходика, который только что

доставил первый в сезоне груз апельсинов из порта Лимон и теперь возвращался

обратно. В кармане у Мэрриема лежали его сбережения - две тысячи восемьсот

долларов крупными банкнотами, а в ушах звучало наставление Уэйда - оставить

как можно больше воды между собой и Нью-Йорком. Больше ни на что времени не

хватило.

Из порта Лимон Мэррием, направляясь вдоль побережья к югу сначала на

шхуне, затем на шлюпе, добрался до Колона. Оттуда он переправился через

перешеек в Панаму, где устроился пассажиром на грузовое судно, шедшее курсом

в Кальяо с остановками во всех портах, какие могли привлечь внимание

шкипера.

Мэррием решил высадиться в Ла-Пасе, в Ла Пасе. Прекрасном, маленьком

городке без порта, полузадушенном буйной зеленой лентой, окаймляющей

подножье уходящей в облака горы Там пароходик застопорил машины, и капитан в

шлюпке отправился на берег пощупать пульс кокосового рынка. Захватив

чемодан, Мэррием поехал с ним и остался в Ла-Пасе.

Колб, вице-консул, гражданин Соединенных Штатов греко-армянского

происхождения, родившийся в Гессен-Дармштадте и вскормленный в избирательных

участках Цинциннати, считал всех американцев своими кровными братьями и

личными банкирами Он вцепился в Мэрриема, перезнакомил его со всеми обутыми

обитателями Ла-Паса, занял десять долларов и вернулся в свой гамак.

На опушке банановой рощи расположилась деревянная гостиница с видом на

море, приспособленная к вкусам тех немногих иностранцев, которые ушли из

мира в этот перуанский городишко Под выкрики Колба "Познакомьтесь с "

Мэррием покорно обменялся рукопожатиями с доктором немцем,

торговцем-французом, двумя торговцами-итальянцами и тремя или четырьмя янки,

которых здесь называли "каучуковыми" людьми, "золотыми", "кокосовыми" -

только не людьми из плоти и крови.

После обеда Мэррием, устроившись в углу широкой веранды, курил и пил

шотландское виски с Биббом, вермонтцем, поставлявшим гидравлическое

оборудование на рудники. Залитое лунным светом море уходило в бесконечность,

и Мэрриему казалось, что оно навсегда легло между ним и его прошлым. Впервые

с того момента, как он, несчастный беглец, прокрался на пароход, он мог без

мучительной боли подумать об отвратительной трагедии, в которой сыграл столь

роковую роль Расстояние приносило ему успокоение. А Бибб тем временем открыл

шлюзы давно сдерживаемого красноречия. Возможность изложить свежему

слушателю свои всем давно надоевшие взгляды и теории приводила его в

восторг.

- Еще год, - заявил Бибб, - и я отправлюсь домой, в Штаты. Здесь,

конечно, очень мило, и doice far niente в неограниченном количестве, но

белому человеку в этом краю долго не прожить Нашему брату нужно и в снегу

иногда застрять, и на бейсбол посмотреть, и крахмальный воротничок надеть, и

ругань полисмена послушать. Хотя и Ла-Пас - неплохое местечко для

послеобеденного отдыха. Кроме того, тут есть миссис Конант. Чуть только

кто-нибудь из нас всерьез захочет утопиться, он мчится к ней в гости и

делает предложение. Получить отказ от миссис Конант приятнее, чем утонуть, а

говорят, что человек, когда тонет, испытывает восхитительное ощущение.

- И много здесь таких, как она? - осведомился Мэррием.

- Ни одной, - блаженно вздохнул Бибб. - Это единственная белая женщина

в Ла- Пасе. Масть остальных колеблется от серой в яблоках до клавиши си

бемоль. Она здесь год. Приехала из... ну знаете эту женскую манеру. Просишь

их сказать "бечевка", а в ответ слышишь "силки" или "прыгалки". Сегодня

думаешь, что она из Ошкоша, или из Джексонвилля, штат Флорида, а завтра -

что с мыса Код.

- Тайна? - рискнул Мэррием.

- Мм... возможно, хотя говорит она достаточно ясно. Но таковы женщины

По-моему, если сфинкс заговорит, то звучать это будет примерно так: "Боже

мой, к обеду опять гости, а на стол подать нечего, кроме этого песка". Но вы

забудете об этом, Мэррием, когда познакомитесь с ней. Вы ей тоже сделаете

предложение.

И действительно, Мэррием познакомился с ней и сделал ей предложение. Он

увидел женщину в черном, чьи волосы отливали бронзой, как крыло индейки, а

загадочные помнящие глаза могли принадлежать... ну, хотя бы акушерке,

наблюдавшей за сотворением Евы. Однако ее слова и манеры были ясны, как

выразился Бибб. Она говорила - несколько неопределенно - о друзьях в

Калифорнии, а также в южных округах Луизианы. Ей нравится здешний

тропический климат и неторопливая жизнь; она подумывает о покупке

апельсиновой рощи; короче говоря, она очарована Ла- Пасом.

Мэррием ухаживал за Сфинксом три месяца, хотя ему и в голову не

приходило, что он ухаживает. Миссис Конант служила ему лекарством от

угрызений совести, и он слишком поздно заметил, что без этого лекарства не

может жить. Все это время Мэррием не получал из Нью-Йорка никаких известий

Уэйд не знал, что он в Ла-Пасе, а он не помнил точного адреса Уэйда и боялся

писать. Он пришел к заключению, что пока ничего предпринимать не следует.

Однажды они с миссис Конант наняли лошадей и отправились на прогулку в

горы. У ледяной речки, стремглав несущейся с гор, они остановились напиться,

и тут Мэррием заговорил: как и предсказал Бибб, он сделал предложение.

Миссис Конант поглядела на него с пылкой нежностью, но затем ее лицо

выразило такую муку, что Мэррием мгновенно отрезвел.

- Простите меня, Флоренс, - сказал он, выпуская ее руку, - но я должен

взять назад часть того, что сказал. Само собой, я не могу просить вас выйти

за меня замуж. Я убил человека в Нью-Йорке - моего друга; насколько помню,

застрелил его, как подлый трус. Я был пьян, но это безусловно не извинение.

Я не мог больше молчать и никогда не откажусь от своих слов. Я скрываюсь

здесь от правосудия - и, полагаю, на этом наше знакомство кончается.

Миссис Конант старательно обрывала листья с нависшей ветки лимонного

дерева.

- Полагаю, что так, - произнесла она тихим, странно-прерывистым

голосом, - но это зависит от вас. Я буду так же честна, как и вы. Я отравила

моего мужа. Я сама сделала себя вдовой. Нельзя любить отравительницу. Так

что, полагаю, на этом наше знакомство кончается.

Она медленно подняла глаза. Мэррием был бледен и тупо глядел на нее,

как глухонемой, который не понимает, что происходит вокруг.

Вспыхнув, она быстро шагнула к нему.

- Не смотрите на меня так! - вскрикнула она, словно от невыносимой

боли. - Прокляните меня, отвернитесь от меня, только не смотрите так! Он бил

меня - меня! Если бы я могла показать вам рубцы - на плечах, на спине, а с

тех пор прошло уже больше года, - следы его зверской ярости. Святая, и та

убила бы его. Да, я его отравила. Каждую ночь в ушах у меня звучит та

грязная, гнусная ругань, которой он осыпал меня в последний день. А потом -

побои, и мое терпение кончилось. В тот день я купила яд. Каждый вечер перед

сном он пил в библиотеке горячий ромовый пунш. Только из моих прекрасных рук

соглашался он принять стакан - потому что знал, что я не выношу запаха

спиртного. В этот вечер, когда горничная принесла мне пунш, я отослала ее

вниз с каким-то поручением. Перед тем как идти к мужу, я подошла к моей

личной аптечке и влила в стакан чайную ложку настойки аконита. Этого, как я

узнала, было бы достаточно, чтобы убить троих. Еще утром я забрала из банка

свои шесть тысяч долларов. Я взяла эти деньги и саквояж и незаметно ушла из

дому. Проходя мимо библиотеки, я услышала, как он с трудом поднялся и тяжело

упал на диван. Ночным поездом я уехала в Новый Орлеан, а оттуда отплыла на

Бермуды. В конце концов я бросила якорь в Ла-Пасе. Ну, что вы теперь

скажете? Что у вас, язык отнялся?

Мэррием очнулся.

- Флоренс, - сказал он серьезно, - вы нужны мне. Мне все равно, что вы

сделали. Если мир...

- Ральф, - прервала она рыдающим голосом, - будь моим миром!

Лед в глазах ее растаял, она вся чудесно преобразилась и качнулась к

Мэрриему так неожиданно, что ему пришлось прыгнуть, чтобы подхватить ее.

Боже мой! Почему в подобных ситуациях всегда выражаются так

высокопарно? Но что поделаешь! Всех нас подсознательно влечет сияние рампы.

Всколыхните душевные глубины вашей кухарки, и она разразится тирадой во

вкусе Бульвер-Литтона.

Мэррием и миссис Конант были очень счастливы. Он объявил о своей

помолвке в отеле "Orilla del Mar" (2). Восемь иностранцев и четверо туземных

Асторов похлопали его по спине и прокричали неискренние поздравления.

Педрильо, бармен с манерами кастильского гранда, настолько оживился под

градом заказов, что его подвижность заставила бы бостонского продавца

фруктовых вод полиловеть от зависти.

Они оба были очень счастливы. Тени, омрачавшие их прошлое, при сложении

не только не стали гуще, но, наоборот, согласно странной арифметике бога

родственных душ, наполовину рассеялись. Они заперли дверь на засов, оставив

мир снаружи. Каждый стал миром другого. Миссис Конант снова начала жить.

"Помнящее" выражение исчезло из ее глаз. Мэррием старался проводить с ней

как можно больше времени. На маленькой лужайке, под сенью пальм и тыквенных

деревьев, они собирались построить волшебное бунгало. Они должны были

пожениться через два месяца. Много часов они проводили вместе, склонившись

над планом дома. Их объединенные капиталы, вложенные в экспорт фруктов или

леса, обеспечат приличный доход. "Покойной ночи, мир мой", - каждый вечер

говорила миссис Конант, когда Мэрриему пора было возвращаться в отель. Они

были очень счастливы. Волей судеб их любовь приобрела тот оттенок грусти,

который, по-видимому, необходим, чтобы сделать чувство поистине возвышенным.

И казалось, что их общее великое несчастье - или грех - связало их нерушимо.

Однажды на горизонте замаячил пароход. Весь босоногий, полуголый Ла-Пас

высыпал на берег: прибытие парохода заменяло здесь Кони-Айленд, цирк, день

Свободы и светский прием.

Когда пароход приблизился, люди сведущие объявили, что это "Пахаро",

идущий из Кальяо на север, в Панаму.

"Пахаро" затормозил в миле от берега. Вскоре по волнам запрыгала

шлюпка. Мэррием лениво спустился к морю посмотреть на суету. На отмели

матросы-караибы выскочили в воду и дружным рывком выволокли шлюпку на

прибрежную гальку. Из шлюпки вылезли суперкарго, капитан и два пассажира и

побрели к отелю, утопая в песке. Мэррием посмотрел на приезжих с тем легким

любопытством, которое вызывало здесь всякое новое лицо. Походка одного из

пассажиров показалась ему знакомой. Он поглядел снова, и кровь клубничным

мороженым застыла в его жилах. Толстый, наглый, добродушный, как и прежде, к

нему приближался X. Фергюсон Хеджес, человек, которого он убил.

Когда Хеджес увидел Мэрриема, лицо его побагровело. Потом он завопил с

прежней фамильярностью:

- Здорово, Мэррием! Рад тебя видеть. Вот уж не ожидал встретить тебя

здесь. Куинби, это мой старый друг Мэррием из Нью-Йорка. Знакомьтесь.

Мэррием протянул Хеджесу, а затем Куинби похолодевшую руку.

- Бррр! - сказал Хеджес. - И ледяная же у тебя лапа! Да ты болен! Ты

желт, как китаец. Малярийное местечко? А ну-ка доставь нас в бар, если они

здесь водятся, и займемся профилактикой.

Мэррием, все еще в полуобморочном состоянии, повел их к отелю "Orilla

del Mar".

- Мы с Куинби, - объяснил Хеджес, пыхтя по песку, - ищем на побережье,

куда бы вложить деньги. Мы побывали в Консепсьоне, в Вальпарайзо и Лиме.

Капитан этой посудины говорит, что здесь можно заняться серебряными

рудниками. Вот мы и слезли. Так где же твое кафе, Мэррием? А, в этой

портативной будочке?

Доставив Куинби в бар, Хеджес отвел Мэрриема в сторону.

- Что с тобой? - сказал он с грубоватой сердечностью. - Ты что, дуешься

из-за этой дурацкой ссоры?

- Я думал, - пробормотал Мэррием, - я слышал... мне сказали, что вы...

что я...

- Ну, и я - нет, и ты - нет, - сказал Хеджес. - Этот молокосос из

скорой помощи объявил Уэйду, что мне крышка, потому что мне надоело дышать и

я решил отдохнуть немножко. Пришлось поваляться месяц в частной больнице, и

вот я здесь и на здоровье не жалуюсь. Мы с Уэйдом пытались тебя найти, но не

могли. Ну-ка, Мэррием, давай лапу и забудь про это. Я сам виноват не меньше

тебя, а пуля мне пошла только на пользу: из больницы я вышел крепким, как

ломовая лошадь. Пошли, нам давно налили.

- Старина, - начал Мэррием растерянно, - как мне благодарить тебя? Я...

Но...

- Брось, пожалуйста! - загремел Хеджес. - Куинби помрет от жажды, пока

мы тут разговариваем.

Было одиннадцать часов. Бибб сидел в тени на веранде, ожидая завтрака.

Вскоре из бара вышел Мэррием. Его глаза странно блестели.

- Бибб, дружище, - сказал он, медленно обводя рукой горизонт. - Ты

видишь эти горы, и море, и небо, и солнце - все это принадлежит мне, Бибси,

все принадлежит мне.

- Иди к себе, - сказал Бибб, - и прими восемь гран хинина. В здешнем

климате человеку не годится воображать себя Рокфеллером или Джеймсом О'Нилом

(3).

В отеле суперкарго развязывал пачку старых газет, которые "Пахаро"

собрал в южных портах для раздачи на случайных остановках. Вот так

мореплаватели благодетельствуют пленников моря и гор, доставляя им новости и

развлечения.

Дядюшка Панчо, хозяин гостиницы, оседлав свой нос громадными

серебряными anteojos (4), раскладывал газеты на меньшие кучки. В комнату

влетел muchacho, добровольный кандидат на роль рассыльного.

- Vien venido (5), - сказал дядюшка Панчо. - Это для сеньоры Конант;

это - для эль доктор С-с-шлегель Dios! Что за фамилия! Это - сеньору Дэвису,

а эта - для дона Альберта. Эти две - в Casa de Huespedes, Numero 6, en la

calle de las Buenas Gracias (6). И скажи всем, muchacho, что "Пахаро"

отплывает в Панаму сегодня в три. Кто хочет писать письма, пусть

поторопится, чтобы они успели пройти через correo (7).

Миссис Конант получила предназначенную ей пачку в четыре часа. Доставка

запоздала, ибо мальчик был совращен с пути долга встречной игуаной, за

которой он немедленно погнался. Но для миссис Конант эта задержка не играла

никакой роли - она не собиралась писать письма.

Она лениво покачивалась в гамаке в патио дома, где она жила, сонно

мечтая о рае, который ей и Мэрриему удалось создать из обломков прошлого. И

пусть горизонт, замкнувший это мерцающее море, замкнет и ее жизнь. Они

закрыли дверь, оставив мир снаружи.

Мэррием пообедает в отеле и придет в семь часов. Она наденет белое

платье, накинет кружевную мантилью абрикосового цвета, и они будут гулять у

лагуны под кокосовыми пальмами. Она удовлетворенно улыбнулась и наугад

вытащила газету из пачки, принесенной мальчиком.

Сперва слова одного из заголовков воскресной газеты не произвели на нее

никакого впечатления, они только показались ей смутно знакомыми. Крупным

шрифтом было напечатано: "Ллойд Б. Конант добился развода". Затем более

мелко - подзаголовки: "Известный фабрикант красок из Сент-Луиса выигрывает

процесс, ссылаясь на отсутствие жены в течение года". "Обстоятельства ее

таинственного исчезновения". "С тех пор о ней ничего не известно".

Миссис Конант мгновенно вывернулась из гамака и быстро пробежала

глазами заметку в полстолбца, которая заканчивалась следующим образом: "Как

помнят читатели, миссис Конант исчезла однажды вечером, в марте прошлого

года. Ходили слухи, что ее брак с Ллойдом Б. Конантом был очень несчастен.

Утверждали даже, что его жестокость по отношению к жене неоднократно

приобретала формы оскорбления действием. После отъезда миссис К. в ее

спальне в маленькой аптечке был обнаружен пузырек смертельного яда -

настойки аконита. Это наводит на предположение, что она помышляла о

самоубийстве. Считают, что, вместо того чтобы привести в исполнение это

намерение, если таковое у нее было, она предпочла покинуть свой дом".

Миссис Конант уронила газету и медленно опустилась на стул, судорожно

сжав руки.

- Как же это было?.. боже мой!.. как же это было, - шептала она. - Я

унесла пузырек... Я выбросила его из окна вагона... Я... В аптечке был

другой пузырек... Они стояли рядом - аконит и валерьянка, которую я

принимала от бессонницы... Если нашли пузырек с аконитом, значит... значит,

он безусловно жив - я дала ему безобидную дозу валерьянки... Так я не

убийца!.. Ральф, я... Господи, сделай, чтобы это не оказалось сном.

Она прошла в ту половину дома, которую снимала у старика-перуанца и его

жены, заперла дверь и в течение получаса лихорадочно металась но комнате. На

столе стояла фотография Мэрриема. Она взяла ее, улыбнулась с невыразимой

нежностью - и уронила на нее четыре слезы. А Мэррием находился от нее только

в ста метрах! Затем миссис Конант десять минут стояла неподвижно, глядя в

пространство. Она глядела в пространство через медленно открывавшуюся дверь.

По эту сторону были материалы для постройки романтического замка: любовь;

Аркадия колышащихся пальм; колыбельная песня прибоя; приют спокойствия,

отдыха, мира; страна лотоса, страна мечтательной лени; жизнь без опасностей

и страха, полная поэзии и сердечного покоя. Как по-вашему, Романтик, что

увидела миссис Конант по ту сторону двери? Не знаете? Ах, не хотите сказать?

Очень хорошо. Тогда слушайте.

Она увидела, как она входит в универсальный магазин и покупает пять

мотков шелка и три ярда коленкора на передник кухарке. "Записать на ваш

счет, мэм?" - спрашивает продавец. А выходя, она встречает знакомую даму, та

сердечно здоровается с ней и восклицает: "Ах, где вы достали выкройку этих

рукавов, дорогая миссис Конант?" На углу полисмен помогает ей перейти улицу

и почтительно прикасается к шлему. "Кто-нибудь заходил?" - спрашивает она

горничную, вернувшись домой.

"Миссис Уолдрон, - отвечает горничная, - и обе мисс Иженкинсон". -

"Прекрасно, - говорит она. - Принесите мне, пожалуйста, чашку чаю, Мэгги".

Миссис Конант подошла к двери и позвала Анджелу, старуху-перуанку.

- Если Матео дома, пошли его ко мне.

Матео - метис, волочащий ноги от старости, но еще исполнительный и

бодрый, явился на зов.

- Я хочу уехать отсюда сегодня или завтра. Не знаешь, нет ли сейчас

поблизости парохода или какого-нибудь другого судна?

Матео задумался.

- В Пунта Реина, в тридцати милях южнее, сеньора, маленький пароход

грузится хиной и красильным деревом. Он уходит в Сан-Франциско завтра на

рассвете. Так говорит мой брат, он сегодня утром проходил на своем шлюпе

мимо Пунта Реина.

- Ты должен отвезти меня на этом шлюпе к пароходу сегодня же. Согласен?

- Может быть... - Матео красноречиво повел плечом.

Миссис Конант достала из ящика несколько монет и протянула ему.

- Подведи шлюп в бухту за мысом, к югу от города, - приказала она, -

собери матросов и будь готов отплыть в шесть часов. Через полчаса приготовь

в патио тележку с соломой. Ты отвезешь на шлюп мой сундук. Потом получишь

еще. Ну, быстрее.

Матео удалился, впервые за много лет не волоча ноги.

- Анджела! - вскричала миссис Конант в лихорадочном возбуждении. -

Помоги мне уложиться. Я уезжаю. Тащи сундук. Сначала платья. Пошевеливайся

же! Сперва эти черные. Быстрее.

С самого начала она ни минуты не колебалась. Ее решение было твердым и

окончательным. Ее дверь открылась, и через эту дверь ворвался мир. Любовь ее

к Мэрриему не уменьшилась, но стала теперь чем-то нереальным и безнадежным.

Видения их будущего, которое недавно казалось столь блаженным, исчезли. Она

пыталась убедить себя, что отрекается только ради Мэрриема. Теперь, когда с

нее снят ее крест - по крайней мере формально, - не слишком ли тяжко ему

будет нести свой? Если она не покинет его, разница между ними будет

медленно, но верно омрачать и подтачивать их счастье. Так она убеждала себя,

а все это время в ее ушах едва заметно, но настойчиво, как гул отдаленных

машин, звучали тихие голоса - еле слышные голоса мира, чей манящий зов,

когда они сольются в хор, проникает сквозь самую толстую дверь.

Один раз за время сборов на нее пал легкий отсвет мечты о лотосе. Левой

рукой она прижала к сердцу портрет Мэрриема, а правой швырнула в сундук

туфли.

В шесть часов Матео вернулся и сообщил, что шлюп готов. Вдвоем с братом

они поставили сундук на тележку, закутали соломой и отвезли к месту посадки,

а оттуда в лодке переправили на шлюп. Затем Матео вернулся за дальнейшими

распоряжениями.

Миссис Конант была готова. Она расплатилась с Анджелой и нетерпеливо

ждала метиса. На ней был длинный широкий пыльник из черного шелка, который

она обычно надевала, отправляясь на прогулку, если вечер был прохладен, и

маленькая круглая шляпа с накинутой сверху кружевной мантильей абрикосового

цвета.

Короткие сумерки быстро сменились мраком. Матео вел ее по темным,

заросшим травой улицам к мысу, за которым стоял на якоре шлюп. Повернув за

угол, они заметили в трех кварталах справа туманное сияние керосиновых ламп

в отеле "Orilla del Mar". Миссис Конант остановилась, ее глаза наполнились

слезами.

- Я должна, я должна увидеть его еще раз перед отъездом, - пробормотала

она, ломая руки.

Но она и теперь не колебалась в своем решении. Мгновенно она сочинила

план, как поговорить с ним и все же уехать без его ведома. Она пройдет мимо

отеля, попросит кого-нибудь вызвать Мэрриема, поболтает с ним о каких-нибудь

пустяках, и когда они расстанутся, он по-прежнему будет думать, что они

встретятся в семь часов у нее.

Она отколола шляпу, дала ее Матео и приказала:

- Держи ее и жди здесь, пока я не вернусь.

Закутав голову мантильей, как она обычно делала, гуляя после захода

солнца, миссис Конант направилась прямо в "Орилла дель Map".

На веранде белела толстая фигура дядюшки Панчо. Она обрадовалась,

увидев, что он один.

- Дядюшка Панчо, - сказала она с очаровательной улыбкой. - Не будете ли

вы так добры попросить мистера Мэрриема спуститься сюда на минутку? Я хочу

поговорить с ним.

Дядюшка Панчо поклонился с грацией циркового слона.

- Buenas tardes (8), сеньора Конант, - произнес он с учтивостью истого

кабаллеро и продолжал смущенно: - Но разве сеньора не знает, что сеньор

Мэррием сегодня в три часа отплыл на "Пахаро" в Панаму?

--------------------------------------------------------

1) - Прозвище сэра Генриха Перси, забияки и задиры, в драме Шекспира

"Генрих IV".

2) - Берег моря (испанск.).

3) - Актер, прославился исполнением роли графа Монте-Кристо.

4) - Очки (испанск.).

5) - Добрый день (испанск.).

6) - В гостиницу, номер шесть, на улице Буэнас Грациас (испанск.).

7) - Почта (испанск.).

8) - Добрый вечер (испанск.).

Вопрос высоты над уровнем моря

Перевод О. Холмской

Однажды зимой оперная труппа театра "Альказар" из Нового Орлеана, в

надежде поправить свои обстоятельства, совершала турне по Мексиканскому,

Центрально- и Южноамериканскому побережью. Предприятие это оказалось весьма

удачным. Впечатлительные испано-американцы, большие любители музыки, всюду

осыпали артистов долларами и оглушали их криками "vivas!" Антрепренер

раздобрел телом и умягчился духом. Только неподходящий климат помешал ему

возложить на себя видимый знак своего благополучия - меховое пальто со

шнурами, наружными петлями и обшитыми суташом пуговицами. От полноты чувств

он чуть было даже не повысил жалованье актерам, но вовремя опомнился и

могучим усилием воли победил порыв к столь бесприбыльному выражению радости.

Самый большой успех гастролеры имели в Макуто, на побережье Венесуэлы.

Представьте себе Кони-Айленд, переведенный на испанский язык, и вы поймете,

что такое Макуто. Модный сезон продолжается от ноября до марта. Из

Ла-Гвейры, Каракаса, Валенсии и других городов внутри страны стекаются сюда

все, кто хочет повеселиться. К их услугам разнообразные развлечения -

купанье в море, фиесты, бои быков, сплетни. И все эти люди одержимы страстью

к музыке, которую оркестры, Играющие - один на площади, другой на взморье,

могут только разбередить, но не насытить. Понятно, что прибытие оперной

труппы было встречено с восторгом.

Знаменитый Гусман Бланке, президент и диктатор Венесуэлы, вместе со

своим двором проводил зимний сезон в Макуто. Этот могущественный правитель,

по чьему личному распоряжению оперному театру в Каракасе выдавалась

ежегодная субсидия в сорок тысяч песо, приказал освободить один из

правительственных складов и временно переоборудовать его под театр. Быстро

воздвигли сцену, для зрителей сколотили деревянные скамьи, для президента и

высших чинов армии и гражданской администрации построили несколько лож.

Труппа пробыла в Макуто две недели. На всех представлениях зал был

набит битком. Даже на улице перед театром сотнями толпились обожатели музыки

и дрались из-за места поближе к растворенной двери и открытым окнам.

Зрительный зал являл собой необычайно пеструю картину. Тут были представлены

все возможные оттенки человеческой кожи: вперемежку сидели светло-оливковые

испанцы, желтые и коричневые метисы, черные как уголь негры с берегов

Караибского моря и с Ямайки. Кое-где, небольшими кучками, вкраплены были

индейцы с лицами, как у каменных идолов, закутанные в яркой расцветки

шерстяные одеяла - индейцы из дальних округов - Саморы, Лос-Андес и Миранды,

спустившиеся с гор к морю, чтобы в прибрежных городах обменять на товары

намытый в ущельях золотой песок.

На этих выходцев из неприступных горных твердынь музыка оказывала

потрясающее действие. Они слушали, оцепенев от восторга, резко выделяясь

среди экспансивных жителей Макуто, которые для выражения своих чувств щедро

пускали в ход и язык и руки. Только однажды сумрачный экстаз этих исконных

насельников страны проявился вовне. Во время представления "Фауста" Гусман

Бланке, очарованный арией Маргариты, роль которой, как значилось на афише,

исполняла мадемуазель Нина Жиро, бросил на сцену кошелек с червонцами.

Другие видные граждане по его примеру тоже стали кидать золотые монеты,

сколько кому не жаль, и даже некоторые из прекрасных сеньор,

присутствовавших в театре, решились, сняв с пальчика кольцо или отстегнув

брошку, бросить их к ногам примадонны. Тогда-то в разных углах зала начали

вставать суровые жители гор и швырять на сцену серые и коричневые мешочки,

которые шлепались об пол с мягким, глухим звуком.

Конечно, только радость от мысли, что ее искусство получило признание,

заставила так ярко заблистать глаза мадемуазель Жиро, когда она у себя в

уборной стала развязывать эти кожаные мешочки и обнаружила, что они содержат

полновесный золотой песок. Если так, то что ж, радость ее была вполне

законна, ибо голос мадемуазель Жиро, чистый, сильный и гибкий,

безукоризненно передававший все оттенки чувств, волновавших впечатлительную

душу артистки, без сомнения заслуживал той оценки, которую ему дали

слушатели.

Но не триумфы оперной труппы "Альказар" являются темой нашего рассказа:

они лишь слегка соприкасаются с ней и сообщают ей колорит. Дело в том, что

за эти дни в Макуто произошло трагическое событие, пригасившее на время

общее веселье и оставшееся неразрешимой загадкой.

Однажды под вечер, за короткий час между закатом солнца и тем

мгновением, когда примадонне полагалось явиться на подмостках в черно-алом

наряде пылкой Кармен, мадемуазель Нина Жиро бесследно исчезла. Шесть тысяч

пар глаз, устремленных на сцену, шесть тысяч нетерпеливо бившихся сердец

остались неудовлетворенными. Поднялась суматоха. Посланцы помчались в

маленький французский отель, где жила певица. Другие устремились на пляж,

где она могла замешкаться, увлекшись купанием или задремав под тентом. Но

все поиски были тщетны. Мадемуазель словно сквозь землю провалилась.

Прошло еще полчаса. Диктатор, не привычный к капризам примадонн, начал

проявлять нетерпение. Он послал своего адъютанта передать антрепренеру, что,

если занавес не будет сию же минуту поднят, всю труппу незамедлительно

отправят в тюрьму, хотя мысль о необходимости прибегнуть к таким мерам

наполняет скорбью сердце президента. В Макуто умели заставить птичек петь.

Антрепренер временно отложил всякие надежды на мадемуазель Жиро. Одна

из хористок, годами мечтавшая о таком счастливом случае, срочно

преобразилась в Кармен, и представление началось.

Примадонна не отыскалась, однако, и на другой день.

Тогда актеры обратились за помощью к властям. Президент немедленно

отрядил на розыски полицию, армию и всех граждан. Но тайну исчезновения

мадемуазель Жиро не удалось раскрыть. Труппа отбыла из Макуто выполнять свои

контракты в других городах на побережье.

На обратном пути, во время стоянки парохода в Макуто, антрепренер

съехал на берег и еще раз навел справки. Напрасно! Следов пропавшей так и не

нашли. Что было делать? Вещи мадемуазель Жиро оставили в отеле на случай ее

возможного возвращения, и труппа продолжала свой путь на родину.

На camino real (1), тянувшейся вдоль берега, стояли четыре вьючных и

два верховых мула дона сеньора Джонни Армстронга, терпеливо ожидая, пока

щелкнет бич их arrkro (2), Луиса. Это должно было послужить сигналом для

выступления в долгий путь по горам. Вьючные мулы были нагружены

разнообразным ассортиментом скобяных товаров и ножевых изделий. Эти товары

дон Джонни продавал индейцам, получая взамен золотой песок, который те

намывали в сбегающих с Анд горных реках и хранили в гусиных перьях и в

кожаных мешочках, пока не прибывал к ним Джонни, совершая свою очередную

поездку. Коммерция эта была очень выгодной, и сеньор Армстронг рассчитывал в

ближайшем будущем приобрести ту кофейную плантацию, к которой давно

присматривался.

Армстронг стоял на узком тротуарчике и обменивался изысканными

прощальными приветствиями на испанском языке со старым Перальто, богатым

местным купцом, только что содравшим с него втридорога за полгросса кухонных

ножей, и краткими английскими репликами с Руккером, маленьким немцем,

исполнявшим в Макути обязанности консула Соединенных Штатов.

- Да пребудет с вами, сеньор, - говорил Перальто, - благословение

святых угодников во время долгого вашего пути. Уповайте на милость Божию.

- Пейте-ка лучше хинин, - пробурчал Руккер, не выпуская трубки изо рта.

- По два грана на ночь. И не пропадайте надолго. Вы нам нужны. Этот Мелвил

омерзительно играет в вист, а заменить его некем. Auf wiedersehen, и

смотрите между мула ушами, когда по пропасти краю ехать будете.

Зазвенели бубенчики на сбруе передового мула, и караван тронулся.

Армстронг помахал рукой провожающим и занял свое место в хвосте процессии.

Шажком поднялись они по узкой уличке мимо двухэтажного деревянного здания,

пышно именуемого "Hotel Ingles"(3), где Айве, Доусон, Ричмонд и прочая

братия предавались безделью на широкой веранде, перечитывая газеты недельной

давности. Все они подошли к перилам и дружески напутствовали Джонни кто

умными, кто глупыми советами. Не спеша протрусили мулы по площади мимо

бронзового памятника Гусману Бланке в ограде из ощетинившихся штыками

трофейных винтовок, отнятых у повстанцев, и выбрались из города по кривым

переулкам, где возле крытых соломою хижин, не стыдясь своей наготы,

резвились юные граждане Макуто. Далее караван нырнул под влажную тень

банановой рощи и снова вынырнул на яркий солнечный свет у искрящегося

потока, где коричневые женщины в весьма скудной одежде стирали белье,

безжалостно трепля его о камни. Затем путники, переправившись через речку

вброд, двинулись в гору по крутой тропе и надолго распрощались даже с теми

скромными элементами цивилизации, коими дано было наслаждаться жителям

приморской полосы.

Не одну неделю провел Армстронг в горах, следуя, под водительством

Луиса, по обычному своему маршруту. Наконец, после того как он набрал арробу

(4) драгоценного песка, что составляло пять тысяч долларов чистой прибыли, и

вьюки на спинах мулов значительно облегчились, караван повернул обратно.

Там, где из глубокого ущелья выбегает река Гуарико, Луис остановил мулов.

- Сеньор, - сказал он, - меньше чем в одном дневном переходе отсюда

есть деревушка Такусама, где мы еще ни разу не бывали. Там, я думаю,

найдется много унций золота. Стоит попробовать.

Армстронг согласился, и они опять двинулись в гору. Узкая тропа,

карабкаясь по кручам, шла через густой лес. Надвигалась уже ночь, темная,

мрачная, как вдруг Луис опять остановился. Перед путниками, преграждая

тропу, разверзалась черная, бездонная пропасть. Луис спешился.

- Тут должен быть мост, - сказал он и побежал куда-то вдоль обрыва. -

Есть, нашел! - крикнул он из темноты и, вернувшись, снова сел в седло. Через

несколько мгновений Армстронг услышал грохот, как будто где-то во мраке били

в огромный барабан. Это гремели копыта мулов по мосту из туго натянутых

бычьих кож, привязанных к поперечным шестам и перекинутых через пропасть. В

полумиле оттуда была уже Такусама. Кучка сложенных из камней и обмазанных

глиной лачуг ютилась в темной лесной чаще.

Когда всадники подъезжали к селению, до их ушей внезапно долетел звук,

до странности неожиданный в угрюмой тишине этих диких мест. Великолепный

женский голос, чистый и сильный, пел какую-то звучную, прекрасную арию.

Слова были английские, и мелодия показалась Армстронгу знакомой, хотя он и

не мог вспомнить ее названия.

Пение исходило из длинной и низкой глинобитной постройки на краю

деревни. Армстронг соскочил с мула и, подкравшись к узкому оконцу в задней

стене дома, осторожно заглянул внутрь. В трех футах от себя он увидел

женщину необыкновенной, величественной красоты, закутанную в свободное

одеяние из леопардовых шкур. Дальше тесными рядами сидели на корточках

индейцы, заполняя все помещение, кроме небольшого пространства, где стояла

женщина.

Она кончила петь и села у самого окна, как будто ловя струю свежего

воздуха, только здесь проникавшего в душную лачугу. Едва она умолкла, как

несколько слушателей вскочили и принялись бросать к ее ногам маленькие

мешочки, глухо шлепавшиеся о земляной пол. Остальные разразились гортанным

ропотом, что у этих сумрачных меломанов было, очевидно, равносильно

аплодисментам.

Армстронг привык быстро ориентироваться в обстановке. Пользуясь

поднявшимся шумом, он тихо, но внятно проговорил: - Не оборачивайтесь.

Слушайте. Я американец. Если вам нужна помощь, скажите, как вам ее оказать.

Отвечайте как можно короче.

Женщина оказалась достойной его отваги. Только по внезапно вспыхнувшему

на ее щеках румянцу можно было судить, что она слышала и поняла его слова.

Затем она заговорила, почти не шевеля губами:

- Эти индейцы держат меня в плену. Видит бог, мне нужна помощь. Через

два часа приходите к хижине в двадцати ярдах отсюда, ближе к горному склону.

Там будет свет, на окне красная занавеска. У дверей всегда стоит караульный,

его придется убрать. Ради всего святого, не покидайте меня.

Приключения, битвы и тайны как-то не идут к нашему рассказу. Тема,

которую мы избрали, слишком деликатна для этих грубых и воинственных

мотивов. И однако она стара как мир. Ее называли "влиянием среды", но разве

такими бледными словами можно описать то неизъяснимое родство между

человеком и природой, то загадочное братство между нами и морской волной,

облаками, деревом и камнем, в силу которого наши чувства покоряются тому,

что нас окружает? Почему мы настраиваемся торжественно и благоговейно на

горных вершинах, предаемся лирическим раздумьям под тенью пышных рощ,

впадаем в легкомысленное веселье и сами готовы пуститься в пляс, когда

сверкающая волна разливается по отмели? Быть может, протоплазма... Но

довольно! Этим вопросом занялись химики, и скоро они всю жизнь закуют в свою

таблицу элементов.

Итак, чтобы не выходить из пределов научного изложения, сообщим только,

что Армстронг пришел ночью к хижине, задушил индейского стража и увез

мадемуазель Жиро. Вместе с ней уехало из Такусамы несколько фунтов золотого

песка, собранного артисткой за время своего вынужденного ангажемента.

Индейцы Карабабо самые страстные любители музыки на всей территории между

экватором и Французским оперным театром в Новом Орлеане. Кроме того, они

твердо верят, что Эмерсон преподал нам разумный совет, когда сказал: "То,

чего жаждет твоя душа, о человек, возьми и заплати положенную цену".

Несколько из этих индейцев присутствовали на гастролях оперного театра

"Альказар" в Макуто и нашли вокальные данные мадемуазель Жиро вполне

удовлетворительными. Они ее возжаждали, и они ее взяли-увезли однажды

вечером, быстро и без всякого шума. У себя они окружили ее почетом и

уважением, требуя только одного коротенького концерта в вечер. Она была

очень рада тому, что мистер Армстронг освободил ее из плена. На этом

кончаются все тайны и приключения. Вернемся теперь к вопросу о протоплазме.

Джон Армстронг и мадемуазель Жиро ехали по тропе среди горных вершин,

овеянные их торжественным покоем. На лоне природы даже тот, кто совсем забыл

о своем родстве с ней, с новой силой ощущает эту живую связь. Среди

гигантских массивов, воздвигнутых древними геологическими переворотами,

среди грандиозных просторов и безмерных далей все ничтожное выпадает, из

души человека, как выпадает из раствора осадок под действием химического

реагента. Путники двигались медлительно и важно, словно молящиеся во храме.

Их сердца, как и горные пики, устремлялись к небу. Их души насыщались

величием и миром.

Армстронгу женщина, ехавшая рядом с ним, казалась почти святыней. Ореол

мученичества, еще окружавший ее, придавал ей величавое достоинство и

превращал ее женскую прелесть в иную, более возвышенную красоту. В эти

первые часы совместного путешествия Армстронг испытывал к своей спутнице

чувство, в котором земная любовь сочеталась с преклонением перед сошедшей с

небес богиней.

Ни разу еще после освобождения не тронула ее уст улыбка. Она все еще

носила мантию из леопардовых шкур, ибо в горах было прохладно. В этом

одеянии она казалась принцессой, повелительницей этих диких и грозных высот.

Дух ее был в согласии с духом горного края. Ее взор постоянно обращался к

темным утесам, голубым ущельям, увенчанным снегами пикам и выражал такую же

торжественную печаль, какую источали они. Временами она запевала Те deum или

Miserere (5), которые как будто отражали самую душу гор и делали движение

каравана подобным богослужебному шествию среди колонн собора. Освобожденная

пленница редко роняла слово, как бы учась молчанию у окружающей природы.

Армстронг смотрел на нее, как на ангела. Он счел бы святотатством ухаживать

за ней, как за обыкновенной женщиной.

Спускаясь мало-помалу, на третий день они очутились в tierra templada

(6) - на невысоких плато в предгорьях. Горы отступили, но еще высились

вдали, вздымая в небо свои грозные головы. Тут уже видны были следы

человека. На расчищенных в лесу полянах белели домики - посреди кофейных

плантаций. На дороге попадались встречные всадники и вьючные мулы. На

склонах паслись стада. В придорожной деревушке большеглазые ninos (7)

приветствовали караван пронзительными криками.

Мадемуазель Жиро сняла свою мантию из леопардовых шкур. Это одеяние,

так гармонировавшее с духом высокогорья, здесь уже казалось несколько

неуместным. И Армстронгу почудилось, что вместе с этой одеждой мадемуазель

Жиро сбросила и частицу важности и достоинства, отличавших до сих пор ее

поведение. Чем населеннее становилась местность, чем чаще встречались

признаки цивилизации, говорившие о жизненных удобствах и уюте, тем

ощутительнее делалась эта перемена в спутнице Армстронга. Он с радостью

видел, что принцесса и священнослужительница превращается в простую женщину

- обыкновенную, земную, однако не менее обаятельную. Слабый румянец заиграл

на ее мраморных щеках. Под леопардовой мантией обнаружилось обычное платье,

и мадемуазель Жиро принялась оправлять его с заботливостью, доказывавшей,

что чужие взгляды ей не безразличны. Она пригладила свои разметавшиеся по

плечам кудри. В ее глазах замерцал огонек интереса к миру и его делам, не

смевший до сих пор разгореться в леденящем воздухе аскетических горных

вершин.

Божество оттаивало - и сердце Армстронга забилось сильнее. Так бьется

сердце у исследователя Арктики, когда он впервые видит зеленые поля и

текучие воды. Очутившись на менее высоком уровне суши и жизни,

путешественники поддались его таинственному, неуловимому влиянию. Их уже не

обступали суровые скалы; воздух, которым они дышали, не был уже разреженным

воздухом горных высот. Они ощущали на своем лице дыхание фруктовых садов,

зреющих нив и теплого жилья - добрый запах дыма и влажной земли, все, чем

пытается утешить себя человек, отгораживаясь от мертвого праха, из которого

он возник. В соседстве снежных вершин мадемуазель Жиро сама проникалась их

замкнутостью и молчаливостью. А теперь - ужель это была та же самая женщина?

Трепещущая, полная жизни и страсти, счастливая от сознания своей прелести,

женственная до кончиков пальцев! Наблюдая эту метаморфозу, Армстронг

чувствовал, что в душу его закрадывается смутное опасение. Ему хотелось

остаться здесь, не пускать дальше эту женщину-хамелеона. Здесь была та

высота и те условия, при которых проявлялось все лучшее в ее натуре. Он

боялся спускаться ниже, на те уровни, где природа окончательно покорена

человеком. Какие еще изменения претерпит дух его возлюбленной в той

искусственной зоне, куда они держат путь?

Наконец, с небольшого плато они увидели сверкающую полоску моря по краю

зеленых низин. У мадемуазель Жиро вырвался легкий радостный вздох.

- Ах, посмотрите, мистер Армстронг! Море! Какая прелесть! Мне так

надоели горы! - Она с отвращением передернула плечиком. - И эти ужасные

индейцы! Подумайте, как я настрадалась! Правда, осуществилась моя мечта -

быть звездой сцены, но вряд ли все-таки я возобновила бы этот ангажемент. Я

так благодарна вам за то, что вы меня увезли. Скажите, мистер Армстронг, -

только по совести! - я, наверно, бог знает на кого похожа? Я ведь целую

вечность не гляделась в зеркало.

Армстронг дал ей тот ответ, который подсказывало ему изменившееся

настроение. Он даже решился нежно пожать ее ручку, опиравшуюся на луку

седла. Луис ехал в голове каравана и ничего не видел. Мадемуазель Жиро

позволила руке Армстронга остаться там, куда он ее положил, и ответила ему

улыбкой и взглядом, чуждым всякой застенчивости.

На закате солнца они совершили последнее нисхождение до уровня моря и

ступили на дорогу, которая шла к Макуто под сенью пальм и лимонных деревьев,

среди яркой зелени, киновари и охры tierra caliente (8). Они въехали в город

и увидели цепочки беззаботных купальщиков, резвившихся среди пенных валов

прибоя. Горы остались далеко-далеко позади.

Глаза мадемуазель Жиро искрились таким весельем, которое, конечно, было

немыслимо для нее в те дни, когда ее блюли дуэньи в снеговых чепцах. Но

теперь к ней взывали иные духи - нимфы апельсиновых рощ, наяды бурливого

прибоя, бесенята, рожденные музыкой, благоуханием цветов, яркими красками

земли и вкрадчивым шепотом человеческих голосов. Она вдруг звонко

рассмеялась - видимо, ей пришла в голову забавная мысль.

- Ну и сенсация же будет! - воскликнула она, обращаясь к Армстронгу. -

Жаль, что у меня сейчас нет ангажемента! А то какую рекламу можно бы

состряпать! "Знаменитая певица в плену у диких индейцев, покоренных чарами

ее соловьиного голоса!" Ну да ничего, я во всяком случае в накладе не

осталась. Тысячи две долларов, пожалуй, будет в этих мешочках с золотым

песком, что я набрала во время моего высокогорного турне? А? Как вы думаете?

Армстронг оставил ее у дверей маленького отеля "De Buen Descansar" (9),

где она жила раньше. Через два часа он вернулся в отель и, подойдя к

растворенной двери, заглянул в небольшой зал, служивший одновременно

приемной и рестораном.

На креслах и диванах расположились пять-шесть представителей светских и

чиновных кругов Макуто. Сеньор Виллабланка, богач и концессионер, державший

в руках местную каучуковую промышленность, сидел сразу на двух стульях, ибо

на одном не умещались его жирные телеса; масленая улыбка расползалась по его

коричневому, как шоколад, лицу. Горный инженер, француз Гильбер, умильно

поглядывал сквозь сверкающие стекла пенсне. Представитель армии, полковник

Мендес, в шитом золотом мундире, с самодовольной улыбкой деловито

раскупоривал шампанское. Прочие сливки общества выламывались кто как умел и

принимали эффектные позы. В воздухе было сине от дыма. Из опрокинутой

бутылки на пол текло вино.

Посреди комнаты, словно королева на троне, восседала на столе

мадемуазель Жиро. Свой дорожный костюм она уже успела сменить на шикарный

туалет из белого муслина с вишневыми лентами. Краешек кружева, две-три

оборки, розовый чулочек со стрелками, как бы невзначай выставившийся из-под

юбки... На коленях мадемуазель Жиро держала гитару. Лицо ее сияло счастьем -

то был свет восстания из мертвых, ликование воскресшей души, которая

достигла, наконец, Элизиума, пройдя сквозь огонь и муки. Бойко аккомпанируя

себе на гитаре, она пела:

Вон на небо лезет красная луна,

Знать, она, голубушка, пьяным-пьяна,

Так давайте же стаканы наливать

И своих девчонок - эх! - послаще целовать!

Тут певица заметила Армстронга.

- Эй! Эй! Джонни! - закричала она. - Где ты пропадал, я тебя уже целый

час дожидаюсь! Скука без тебя смертная! Ну и компания же у вас тут, как я

погляжу! Пить и то не умеют. Иди, иди к нам, я велю этому черномазому с

золотыми эполетами откупорить для тебя свежую бутылочку!

- Благодарю вас, - сказал Армстронг. - Как-нибудь в другой раз. Сейчас

мне некогда.

Он вышел из отеля и зашагал по улице. Навстречу ему попался Руккер,

возвращавшийся домой из своего консульства.

- Пойдем сыграем на бильярде, - сказал Армстронг. - Мне надо

развлечься, авось перестанет тошнить от угощенья, что подносят тут у вас, на

уровне моря.

----------------------------------------------------------

1) - Большая дорога (испанск.).

2) - Погонщик мулов {испанск.).

3) - Английский отель (испанск.).

4) - Испанская мера веса - 11,5 кг.

5) - "Тебе, бога, хвалим" и "Помилуй нас, боже" - церковные песнопения,

входящие в состав мессы (лат.).

6) - Страна умеренного климата (испанск.).

7) - Ребятишки (испанск.).

8) - Горячей земли (испанск.).

9) - "Добрый отдых" (испанск.).

Вождь краснокожих

Перевод Н. Дарузес

Дельце как будто подвертывалось выгодное. Но погодите, дайте я вам

сначала расскажу. Мы были тогда с Биллом Дрисколлом на Юге, в штате Алабама.

Там нас и осенила блестящая идея насчет похищения. Должно быть, как

говаривал потом Билл, "нашло временное помрачение ума", - только мы-то об

этом догадались много позже.

Есть там один городишко, плоский, как блин, и, конечно, называется

"Вершины". Живет в нем самая безобидная и всем довольная деревенщина, какой

впору только плясать вокруг майского шеста.

У нас с Биллом было в то время долларов шестьсот объединенного

капитала, а требовалось нам еще ровно две тысячи на проведение жульнической

спекуляции земельными участками в Западном Иллинойсе. Мы поговорили об этом,

сидя на крыльце гостиницы. Чадолюбие, говорили мы, сильно развито в

полудеревенских общинах; а поэтому, а также и по другим причинам план

похищения легче будет осуществить здесь, чем в радиусе действия газет,

которые поднимают в таких случаях шум, рассылая во все стороны переодетых

корреспондентов. Мы знали, "что городишко не может послать за нами в погоню

ничего страшнее констеблей, да каких-нибудь сентиментальных ищеек, да

двух-трех обличительных заметок в "Еженедельном бюджете фермера". Как будто

получалось недурно.

Мы выбрали нашей жертвой единственного сына самого видного из горожан,

по имени Эбенезер Дорсет.

Папаша был человек почтенный и прижимистый, любитель просроченных

закладных, честный и неподкупный церковный сборщик. Сынок был мальчишка лет

десяти, с выпуклыми веснушками по всему лицу и волосами приблизительно

такого цвета, как обложка журнала, который покупаешь обычно в киоске, спеша

на поезд. Мы с Биллом рассчитывали, что Эбенезер сразу выложит нам за сынка

две тысячи долларов, никак не меньше. Но погодите, дайте я вам сначала

расскажу.

Милях в двух от города есть невысокая гора, поросшая густым

кедровником. В заднем склоне этой горы имеется пещера. Там мы сложили

провизию.

Однажды вечером, после захода солнца, мы проехались в шарабане мимо

дома старика Дорсета. Мальчишка был на улице и швырял камнями в котенка,

сидевшего на заборе.

- Эй, мальчик! - говорил Билл. - Хочешь получить пакетик леденцов и

прокатиться?

Мальчишка засветил Биллу в самый глаз обломком кирпича.

- Это обойдется старику в лишних пятьсот долларов, - сказал Билл,

перелезая через колесо.

Мальчишка этот дрался, как бурый медведь среднего веса, но в конце

концов мы его запихали на дно шарабана и поехали. Мы отвели мальчишку в

пещеру, а лошадь я привязал в кедровнике. Когда стемнело, я отвез шарабан в

деревушку, где мы его нанимали, милях в трех от нас, а оттуда прогулялся к

горе пешком.

Смотрю, Билл заклеивает липким пластырем царапины и ссадины на своей

физиономии. Позади большой скалы у входа в пещеру горит костер, и мальчишка

с двумя ястребиными перьями в рыжих волосах следит за кипящим кофейником.

Подхожу я, а он нацелился в меня палкой и говорит:

- А, проклятый бледнолицый, как ты смеешь являться в лагерь Вождя

Краснокожих, грозы равнин?

- Сейчас он еще ничего, - говорит Билл, закатывая штаны, чтобы

разглядеть ссадины на голенях. - Мы играем в индейцев. Цирк по сравнению с

нами - просто виды Палестины в волшебном фонаре. Я старый охотник Хенк,

пленник Вождя Краснокожих, и на рассвете с меня снимут скальп. Святые

мученики! И здоров же лягаться этот мальчишка!

Да, сэр, мальчишка, видимо, веселился вовсю. Жить в пещере ему

понравилось, он и думать забыл, что он сам пленник. Меня он тут же окрестил

Змеиным Глазом и Соглядатаем и объявил, что, когда его храбрые воины

вернутся из похода, я буду изжарен на костре, как только взойдет солнце.

Потом мы сели ужинать, и мальчишка, набив рот хлебом с грудинкой, начал

болтать. Он произнес застольную речь в таком роде:

- Мне тут здорово нравится. Я никогда еще не жил в лесу; зато у меня

был один раз ручной опоссум, а в прошлый день рождения мне исполнилось

девять лет. Терпеть не могу ходить в школу. Крысы сожрали шестнадцать штук

яиц из-под рябой курицы тетки Джимми Талбота. А настоящие индейцы тут в лесу

есть? Я хочу еще подливки. Ветер отчего дует? Оттого, что деревья качаются?

У нас было пять штук щенят. Хенк, отчего у тебя нос такой красный? У моего

отца денег видимоневидимо. А звезды горячие? В субботу я два раза отлупил

Эда Уокера. Не люблю девчонок! Жабу не очень-то поймаешь, разве только на

веревочку. Быки ревут или нет? Почему апельсины круглые? А кровати у вас в

пещере есть? Амос Меррей - шестипалый. Попугай умеет говорить, а обезьяна и

рыба нет. Дюжина - это сколько будет?

Каждые пять минут мальчишка вспоминал, что он краснокожий, и, схватив

палку, которую он называл ружьем, крался на цыпочках ко входу в пещеру

выслеживать лазутчиков ненавистных бледнолицых. Время от времени он испускал

военный клич, от которого бросало в дрожь старого охотника Хенка, Билла этот

мальчишка запугал с самого начала.

- Вождь Краснокожих, - говорю я ему, - а домой тебе разве не хочется?

- А ну их, чего я там не видал? - говорит он. - Дома ничего нет

интересного. В школу ходить я не люблю. Мне нравится жить в лесу. Ты ведь не

отведешь меня домой. Змеиный Глаз?

- Пока не собираюсь, - говорю я. - Мы еще поживем тут в пещере.

- Ну ладно, - говорит он. - Вот здорово! Мне никогда в жизни не было

так весело.

Мы легли спать часов в одиннадцать. Расстелили на землю шерстяные и

стеганые одеяла, посередине уложили Вождя Краснокожих, а сами легли с краю.

Что он сбежит, мы не боялись. Часа три он, не давая нам спать, все

вскакивал, хватал свое ружье; при каждом треске сучка и шорохе листьев, его

юному воображению чудилось, будто к пещере подкрадывается шайка разбойников,

и он верещал на ухо то мне, то Биллу: "Тише, приятель!" Под конец я заснул

тревожным сном и во сне видел, будто меня похитил и приковал к дереву

свирепый пират с рыжими волосами.

На рассвете меня разбудил страшный визг Билла. Не крики, или вопли, или

вой, или рев, какого можно было бы ожидать от голосовых связок мужчины, -

нет, прямо-таки неприличный, ужасающий, унизительный визг, каким визжат

женщины, увидев привидение или гусеницу. Ужасно слышать, как на утренней

заре в пещере визжит без умолку толстый, сильный, отчаянной храбрости

мужчина.

Я вскочил с постели посмотреть, что такое делается. Вождь Краснокожих

сидел на груди Билла, вцепившись одной рукой ему в волосы. В другой руке он

держал острый ножик, которым мы обыкновенно резали грудинку, и самым

деловитым и недвусмысленным образом пытался снять с Билла скальп, выполняя

приговор, который вынес ему вчера вечером.

Я отнял у мальчишки ножик и опять уложил его спать. Но с этой самой

минуты дух Билла был сломлен. Он улегся на своем краю постели, однако больше

уже не сомкнул глаз за все то время, что мальчик был с нами. Я было задремал

ненадолго, но к восходу солнца вдруг вспомнил, что Вождь Краснокожих

обещался сжечь меня на костре, как только взойдет солнце. Не то чтобы я

нервничал или боялся, а все- таки сел, закурил трубку и прислонился к скале.

- Чего ты поднялся в такую рань, Сэм? - спросил меня Билл.

- Я? - говорю. - Что-то плечо ломит. Думаю, может легче станет, если

посидеть немного.

- Врешь ты, - говорит Билл. - Ты боишься. Тебя он хотел сжечь на

рассвете, и ты боишься, что он так и сделает, И сжег бы, если б нашел

спички. Ведь это просто ужас, Сэм. Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь

станет платить деньги за то, чтобы такой дьяволенок вернулся домой?

- Думаю, - говорю я. - Вот как раз таких-то хулиганов и обожают

родители. А теперь вы с Вождем Краснокожих вставайте и готовьте завтрак, а я

поднимусь на гору и произведу разведку.

Я взошел на вершину маленькой горы и обвел взглядом окрестности. В

направлении города я ожидал увидеть дюжих фермеров, с косами и вилами

рыскающих в поисках подлых похитителей. А вместо того я увидел мирный

пейзаж, и оживлял его единственный человек, пахавший на сером муле. Никто не

бродил с баграми вдоль реки; всадники не скакали взад и вперед и не сообщали

безутешным родителям, что пока еще ничего не известно Сонным спокойствием<