Популярная девушка

Ф. Скотт Фицджеральд

I

Каждую субботу около половины одиннадцатого, Янси Боуман ускользала от своего кавалера с помощью какой-нибудь грациозной отговорки, уходила с танцевальной площадки и направлялась туда, откуда можно было видеть всех, кто находился в баре деревенского клуба. Найдя взглядом отца, она или кивала ему — если видела, что он заметил её, или же посылала официанта, чтобы тот привлёк внимание родителя. Если на часах было не больше половины одиннадцатого, то есть если отец провёл в искусных силках джина не больше часа, он вставал со стула и позволял убедить себя пойти на танцевальную площадку.

Танцевальной площадкой называлась та самая комната, в которой днём стояла плетёная мебель, та комната, которая всегда имелась в виду, когда кто-нибудь произносил: «Пойдём, потанцуем!». К ней же всегда относились указания «внутри» или «вниз по лестнице». Это была та самая безымянная комната, в которой происходило всё самое важное, что только могло произойти в деревенском клубе любого городка Америки.

Янси знала, что если ей только удастся удержать там отца хотя бы час, в течение которого он болтал со знакомыми, просто смотрел, как она танцевала, или же, очень редко, танцевал и сам, — то ей и безо всяких проблем удастся вывести его из клуба по окончании вечера. В тот период времени, который пролетал до полуночи, когда оканчивались танцы, он едва ли мог бы получить стимул, чтобы серьёзно с кем-нибудь поссориться.

Всё это подразумевало значительные усилия со стороны Янси, и она шла на это даже не из-за отца, а, скорее, из-за самой себя. Несколько довольно неприятных происшествий случилось во время прошедшего лета. Однажды вечером она была задержана страстной, лившейся непреодолимым потоком речью молодого человека из Чикаго — и в результате её отец, слегка покачиваясь, возник у дверей танцевальной площадки; его румяное лицо сильно покраснело, а мутно-голубые глаза были практически полузакрыты, так как он пытался сфокусировать свой взгляд на танцующих, явно приготовившись предложить себя в качестве кавалера первой же вдовушке, которая попалась бы ему на глаза. Он очень смешно обиделся на настойчивое предложение Янси уйти из клуба немедленно.

После этого случая Янси тщательно соблюдала время своего маневра.

В маленьком городке на Среднем Западе Янси и её отец считались самыми красивыми жителями. Сложение Тома Боумана было всё еще крепким, несмотря на двадцатилетнее увлечение виски и неважный гольф. У него была контора в центре города, в которой он думал о ведении каких-то смутно ему представлявшихся дел с недвижимостью, фактически же основной его заботой в жизни стала демонстрация прекрасного профиля и хороших, непринуждённых манер в деревенском клубе, в котором он и провёл большую часть тех десяти лет, что минули с момента смерти его жены.

Янси было двадцать, она всегда держала себя в неопределённо-томной манере, которая частично была обусловлена её ленивым нравом, а частично — визитом к родственникам, в один из восточных штатов, который она совершила в нежном впечатлительном возрасте. Она была смышлёной, ветреной, романтичной при лунном свете и неспособной решить, выйти ли ей замуж по любви, или же по расчёту — и последняя из этих двух абстракций была более реальной для неё, так как была воплощена в одном из самых пылких её обожателей. Кроме того, ей приходилось быть хозяйкой дома — и это ей вполне удавалось; жизнь дома она старалась устроить в гладком и спокойном ритме, чтобы как-то регулировать постоянную тягу отца к алкоголю.

Она обожала своего отца. Она обожала его из-за его прекрасной внешности и очаровательных манер. Он так никогда и не потерял шарма одного из самых популярнейших людей в Йеле. И этот его шарм и стал тем стандартом, по которому впечатлительная Янси, сама того не сознавая, судила обо всех знакомых ей мужчинах. Тем не менее, отец и дочь были далеки от тех сентиментальных семейных отношений, которые являются стержнем любого воображаемого сюжета, а в жизни же существуют только в воображении старшей половины участников. Янси Боуман уже решила, что выйдет замуж и оставит свой дом в течение года. Она смертельно скучала.

Скотт Кимберли, который впервые увидел её в сельском клубе этим ноябрьским вечером, согласился с леди, у которой гостил в этом городе, в том, что Янси была изысканной юной красавицей. Из-за сознательной чувствительности, которая была весьма неожиданной чертой у такого молодого человека — а Скотту было всего лишь двадцать пять — он отказался ей представиться, с тем, чтобы инкогнито понаблюдать за ней в течение фантастического часа и растянуть удовольствие — или оттянуть разочарование — в ожидании беседы с ней, которой он и намеревался завершить этот вечер.

— Она так и не смогла оправиться от огорчения, когда не смогла познакомиться с проезжавшим мимо нашего города Принцем Уэльсским, — заметила миссис Оррин Роджерс, проследив направление его взгляда. — По крайней мере, она сама так сказала; не знаю, серьёзно или же в шутку. Но я слышала, что все стены её комнаты буквально обклеены его фотографиями.

— Чьими фотографиями? — неожиданно спросил Скотт.

— Ну, его — Принца Уэльсского.

— А кто обклеил ими её комнату?

— Ну, Янси Боуман, та девушка, которая тебе так понравилась.

— В некотором плане все красавицы одинаковы, — рассудительно заявил Скотт.

— Да, я с тобой согласна.

Но в голосе миссис Роджерс слышалось полное равнодушие. Никогда в своей жизни она не понимала, что и у остальных людей могут быть свои мысли — до тех пор, пока эта мысль не стала привычным фоном для её уха вследствие постоянного повторения.

— Давайте поговорим о ней, — предложил Скотт.

С насмешливо — укоризненной улыбкой миссис Роджерс позволила вовлечь себя в злословие. Но конец вечера был еще впереди. Оркестр заиграл, и по комнате с зелёными стенами разлились негромкие звуки музыки, а две пары, представлявшие здесь в этот вечер местную молодежь, начали танцевать, повинуясь струящемуся ритму. Несколько апатичных юношей один за другим собрались у дверей, и невооружённым взглядом было видно, что сцена не принесла в комнату веселья, для которого и была предназначена. Эти девушки и юноши знали друг друга с детства; и хотя на площадке иногда и зарождались новые семьи, это были браки по привычке, от излишней покорности судьбе — а иногда и просто от скуки.

Их нарядам не хватало того блеска, который необходим для романов, происходящих короткими летними ночами, когда тебе всего семнадцать лет. В таких случаях, как этот, думал Скотт, в то время как глазами искал Янси, происходит группирование остатков — самых некрасивых, самых глупых, самых бедных членов общества; группирование, которое направлено, по тем же самым причинам, к, по всей вероятности, более привлекательной судьбе, из-за всего этого менее красивой и уж точно не молодой. Скотт чувствовал себя здесь таким же глубоким стариком.

Среди присутствовавших было одно лицо, к которому такое обобщение вовсе не подходило. Когда его глаза наконец обнаружили Янси Боуман среди танцующих, он сразу почувствовал себя помолодевшим. Она была реинкарнацией всего того, что так и не родилось в танце — грациозной юности, надменной, томной свежести и красоты, которая была печальной и бренной, подобно воспоминаниям о прекрасном сне. Её партнер, молодой человек с одним из этих еще не сложившихся, румяных лиц, на которых всегда почему-то проступают белые пятна, как будто кто-то в холодный день только что дал ему пощечину, казалось, вовсе не вызывал у неё интереса, и её взор, отсутствующий, выражавший явную меланхолию, блуждал по группам людей, стоявшим у стен, ненадолго задерживаясь то на чьём-нибудь лице, то на чьём-нибудь платье.

— Голубые глаза! — сказал Скотт миссис Роджерс. — Не знаю, что это значит, кроме того, что это — прекрасно, но этот нос, и губы, и подбородок определённо аристократичны — по крайней мере, мне так кажется, — извиняющимся тоном добавил он.

— О, она настоящая аристократка! — согласилась миссис Роджерс. — Её дедушка был сенатором, или политиком, в общем, кем-то в одном из Южных Штатов. И её отец выглядит настоящим аристократом. Да, они настоящие аристократы; действительно, аристократическая семья!

— Но, кажется, она не слишком энергична.

Скотт наблюдал, как жёлтое платье то исчезало, то появлялось из-за спин танцующих.

— Она не очень-то любит двигаться. Странно, что она так хорошо танцует. Она помолвлена? Кто тот мужчина, который так упорно перехватывает её в танце — вон тот, который так грубо засовывает свой галстук под воротник и щеголяет незабываемыми косыми карманами?

Его сердила настойчивость этого молодого человека, и его сарказму явно не хватало объективности.

— О, это…, — миссис Роджерс подалась вперед, и кончик её языка явственно показался между губ. — Это же О’Рурки — младший. Он весьма ей предан, как мне кажется.

— А мне кажется, — неожиданно заявил Скотт, — что я попрошу вас представить меня ей, если она окажется рядом, когда музыка смолкнет.

Миссис Роджерс, маленькая, нервная, уже начинающая полнеть, и Скотт Кимберли, кузен её мужа, черноволосый молодой человек, чуть ниже среднего роста поднялись со стульев и взглядами искали в толпе танцующих Янси. Скотт был сиротой, сиротой с полумиллионом собственных денег, и в этом городе он оказался по той простой причине, что опоздал на поезд. Они искали её еще несколько минут — всё было напрасно. Янси и её жёлтое платье, больше не показывались среди танцоров.

Стрелки часов показывали половину одиннадцатого.

II.

— Добрый вечер, — говорил ей в этот момент отец, проглатывая слоги. — Это, кажется, уже вошло в привычку.

Они стояли у боковой лестницы, и за его плечом, через стеклянную дверь, Янси могла видеть полдюжины мужчин, со знакомым ей весёльем сидевших вокруг столика в баре.

— Не хочется ли тебе пойти и немного посмотреть за мной? — улыбаясь и подчёркивая светское равнодушие, которого она не чувствовала, предложила ему она.

— Спасибо, но только не сегодня.

Достоинство, с которым он это произнёс, было чуть слишком преувеличенным для того, чтобы быть убедительным.

— Просто выйди и осмотрись, — продолжала настаивать она. — Все сегодня здесь, и я хотела поговорить с тобой кое о ком.

Это было не слишком хорошо придумано, но ничего лучше не приходило ей в голову.

— Я очень сомневаюсь, что там найдётся что-нибудь интересное для меня, — выразительно произнёс Том Боуман. — Я заметил, что по каким-то совершенно глупым причинам меня всё время вытаскивают отсюда, отрывая от жизни, по крайней мере, на полчаса, как будто я — ребёнок, который не может сам за собой следить.

— Я просто прошу тебя немного постоять там.

— Ты очень заботлива, спасибо. Но сегодня я как раз очень заинтересован разговором, происходящим именно здесь.

— Пойдём, папа!

Янси со всем возможным очарованием взяла его под руку, но он сразу же освободился, и рука Янси свободно упала.

— Боюсь, что не смогу принять твоего приглашения.

— Прошу тебя, — чуть более напряжённо, чем раньше, сказала она, пытаясь сконцентрировать своё раздражение на этом необычном, задерживающем и мешающем, споре, — ты просто пойдёшь, осмотришься, и если тебе там не понравится, ты просто уйдёшь оттуда.

Он покачал головой.

— Нет, спасибо.

Затем, не говоря ни слова, он неожиданно развернулся и снова вошёл в бар. Янси пошла обратно на танцплощадку. Как ни в чём ни бывало она окинула взглядом толпу стоявших молодых людей и после недолгого размышления проворковала юноше, оказавшемуся рядом с ней:

— Потанцуем, Карти? Я не знаю, где мой партнёр.

— Буду рад, — искренне ответил Карти.

— Ужасно любезно с твоей стороны.

— С моей? Я думаю, с твоей!

По нему скользнул её отсутствующий взгляд. Она была в ярости на отца. На следующее утро, за завтраком, она, конечно же, сможет сколько ей будет угодно распространять вокруг себя пламенный холод и недовольство — но сегодня вечером ей оставалось только ждать и надеяться, что если случится самое худшее, отец, по крайней мере, останется в баре до окончания танцев.

Миссис Роджерс, которая жила рядом с Боуманами, в соседнем доме, неожиданно возникла откуда-то из-под её локтя. Рядом с ней был какой-то незнакомый молодой человек.

— Янси, — сказала миссис Боуман с вежливой улыбкой, — мне бы хотелось познакомить тебя с мистером Кимберли. Мистер Кимберли находится у нас в гостях, и мне бы особенно хотелось, чтобы вы с ним познакомились.

— Это просто здорово! — лениво вежливо, протяжно произнесла Янси.

Мистер Кимберли предложил мисс Боуман потанцевать, на что мисс Боуман бесстрастно согласилась. Они соединили свои руки в распространённом жесте и начали танец как раз вовремя, вступив в толпу танцующих вместе со вступлением в музыкальную тему барабанного ритма. И сразу же Скотту показалось, что комната, и кружащиеся по ней пары, обратились в какой-то серый фон, на котором была она. Большие лампы танцплощадки, ритмы музыки, повторявшиеся парафразы, лица множества девушек, красивые, непримечательные или абсурдные, слились в некий статичный монолит, как будто все они собрались сюда в качестве свиты для томных глаз и танцующих ног Янси.

— Я наблюдал за вами, — просто сказал Скотт. — Вы выглядели немного уставшей.

— Да? — её голубые глаза заинтересованно шутливо открылись и стали похожи на нежные ирисы, — совершенно кошмарно! — добавила она.

Скотт рассмеялся. Она воспользовалась такой выразительной фразой и даже не улыбнулась — конечно, она вовсе не хотела придать ей оттенка правдоподобности. Из многих уст он уже слышал самые модные словечки этого сезона: «горячо», «шикарный» и «здорово», применённые кстати и некстати, но еще никогда ему не доводилось услышать слово, полностью лишившееся своего значения. В устах этой чопорной юной красавицы всё звучало очаровательно.

Танец окончился. Янси и Скотт направились к стоявшей у стены софе, но сесть на неё им не удалось — раздался визгливый смех, и жилистая девица, тащившая за собой смущённого кавалера, затормозила прямо перед ними и бухнулась как раз туда, куда они только что собрались сесть.

— Как грубо! — заметила Янси.

— Думаю, что ей можно найти оправдание.

— Для девушки с такими коленками нельзя найти оправданий!

И они уселись на двух неудобных, жёстких стульях.

— Откуда вы приехали? — спросила она у Скотта с вежливым безразличием.

— Из Нью-Йорка.

Едва только это обнаружилось, как Янси соблаговолила остановить свой взгляд на молодом человеке, по крайней мере, на десять секунд — впервые за всё время их знакомства.

— А кто был тот джентльмен с невидимым галстуком, — довольно бесцеремонно спросил Скотт, чтобы только заставить её взглянуть на него еще раз, — который буквально вас осаждал? Мне просто никак не удавалось отвести от него своего взгляда. Он также занимателен, как и его одежда?

— Не знаю, — протянула она. — Я помолвлена с ним всего лишь неделю.

— О, Господи! — воскликнул Скотт; под его глазами неожиданно выступили капельки пота.

— Прошу прощения! Я не…

— Я просто пошутила, — перебила она его, рассмеявшись и вздохнув. — Мне просто стало интересно, что вы на это скажете.

Затем они рассмеялись вместе, и Янси продолжила:

— Я ни с кем не помолвлена. Я ужасно непопулярна.

Её голос оставался всё таким же томным, и это совершенно противоречило значению её слов.

— Никто никогда не захочет взять меня в жёны.

— Как патетично!

— Но это правда, — проворковала она, — мне всё время нужно делать комплименты, потому что я не могу без них жить, но никто не считает меня даже привлекательной, вот почему мне их так не хватает.

Давно уже Скотту не было так весело.

— Прекрасное дитя, — воскликнул он, — бьюсь об заклад, что с утра и до вечера вы не слышите ничего, кроме комплиментов!

— Ну да, — довольно ответила она. — Я никогда не слышу комплиментов, если только сама на них не напрашиваюсь.

«Всё также, как и всегда,» — размышляла она, оглядывая зал в одном из свойственных ей припадков пессимизма. Всё те же ребята трезвые, и те же пьяные; всё те же старухи сидят у стен — только рядом с ними теперь сидят еще две-три девушки, танцевавшие в прошлом году.

Янси достигла той стадии, когда все эти танцы в клубе казались ей немногим более, чем чистым выражением настоящего идиотизма. Раньше всё это было похоже на зачарованный карнавал, на котором изысканные и беспорочные девы, напудренные до последней степени розовости, демонстрировали себя очаровательным незнакомцам; теперь же картина поблекла и превратилась в средних размеров зал, в котором с редким бесстыдством демонстрировались ничем не прикрытые побуждения явных неудачниц. Как много изменилось за эти несколько лет! Но ведь танцы не изменились вовсе, если не считать перемены фасона манжет или новых сальто в оборотах речи.

Янси была готова выйти замуж.

Между тем целая дюжина замечаний и вопросов так и не сорвалась с губ Скотта Кимберли, потому что им помешало появление извиняющейся миссис Роджерс.

— Янси, — сказала она, — наш шофёр только что позвонил и сказал, что машина сломалась. Не могли бы вы с отцом подвезти нас? Если это не очень удобно, пожалуйста, не стесняйся и скажи…

— Я знаю, что папа будет ужасно рад вам помочь. В машине всем хватит места, потому что меня подвезут мои друзья.

«Будет ли отец в полночь в состоянии хотя бы выйти отсюда самостоятельно», подумала она.

Но ведь он водит машину в любом состоянии — кроме того, людям, просящим их подвезти, не очень-то приходится выбирать, с кем ехать.

— Великолепно. Большое вам спасибо, — сказала миссис Роджерс.

Затем, так как она только что миновала тот игривый возраст, в котором женщины думают, что они еще настолько молоды, что являются persona grata для молодежи, и вступила в самое начало того возраста, когда уже собственные дети начинают тактично давать понять родительницам, что убеждение уже не соответствует действительности, миссис Роджерс удалилась со сцены. В этот момент заиграла музыка, и неудачливый молодой человек с белыми пятнами на своей красной физиономии снова появился перед Янси.

Прямо перед окончанием заключительного танца Скотт Кимберли перехватил её еще раз.

— Я вернулся, — начал он, — чтобы сказать вам, что вы прекрасны.

— Не думаю, — ответила она. — И кроме того, вы всем это говорите.

Музыка стремительными порывами неслась к финалу, а потом они наконец-то уселись на удобной софе.

— Я уже три года никому этого не говорил, — сказал Скотт.

На самом деле не было никаких причин говорить о трёх годах — но каким-то образом это прозвучало убедительно для них обоих. Её любопытство зашевелилось. Ей стало интересно знать, кто такой Скотт. Она стала лениво, как бы неохотно, расспрашивать его — начала с его родства с Роджерсами и закончила — он даже и не заметил, как они до этого дошли — выслушав от него детальное описание его квартиры в Нью-Йорке.

— Мне хочется жить в Нью-Йорке, — сказала она ему, — на Парк-Авеню, в одном из этих красивых белых домов, в которых квартиры по двенадцать комнат и стоят целое состояние.

— Да, и я бы тоже этого захотел, если бы был женат. Я думаю, Парк-Авеню — одна из самых красивых улиц на свете, потому что на ней нет никаких чахлых парков, которые всегда стараются насадить в городе, чтобы создать искусственное ощущение природы.

— Да, несмотря ни на что, — согласилась Янси. — Мы с отцом ездим в Нью-Йорк раза по три за год. И всегда останавливаемся в Рице.

Этого было не совсем точно. Обыкновенно она раз в год вымаливала у отца — которому вовсе не хотелось что-то менять в своём спокойном существовании — поездку в Нью-Йорк, уверяя его, что она просто должна провести неделю, глазея на витрины магазинов, расположенных по Пятой Авеню, распивая чаи с прежними школьными подругами и иногда принимая приглашения в театры и на обеды от студентов Йеля или Принстона, случайно оказавшихся в городе. Это были приятные случайности — каждый час приобретал свой цвет, и жизнь была наполнена ими до самых краёв: танцы на Монмартре, обеды в Рице, где кинозвёзды или сверхзнаменитые дамы высшего света сидели буквально за соседними столиками, или же просто мечты о том, чтобы она купила у Хемпеля, или у Уокса, или у Трамбла, если бы в доходах её отца у числа десять присутствовал еще один дополнительный нолик со счастливой стороны. Она восхищалась Нью-Йорком с не утихающей пылкой страстностью — восхищалась так, как могут им восхищаться только девушки с Юга или со Среднего Запада. На его весёлых базарах она чувствовала, как её душа поднимается ввысь от бурного наслаждения, потому что для неё там не было ничего безобразного, ничего низкого, ничего безвкусного.

Однажды она жила в Рице — но только однажды. Гостиница в Манхэттене, где они обычно останавливались, была закрыта на ремонт. Она знала, что ей больше никогда не удастся уговорить отца остановиться в Рице.

Через мгновение она попросила принести бумагу, карандаш и нацарапала записку мистеру Боуману в бар, в которой написала, что ему придётся отвезти миссис Роджерс и её гостя домой «по их просьбе» — и это она подчеркнула. Она надеялась, что ему удастся «не упасть в грязь лицом». Записку она передала с официантом. И перед началом следующего танца записка была ей возвращена с краткой надписью «О. К.» и инициалами отца.

Остаток вечера пролетел быстро. Скотт Кимберли перехватывал её во время танцев так часто, как только позволяли приличия, и непрерывно уверял её в её вечной неземной красоте — чего, не без капризного пафоса, она от него и требовала. Кроме того, он еще и шутил над ней — но она не была уверена в том, что это ей нравится. Как и все нерешительные и неуверенные люди, она и не подозревала, что была нерешительной и неуверенной. Она не совсем поняла Скотта, сказавшего ей, что её личность пребудет на Земле даже тогда, когда она будет слишком стара, чтобы даже думать об этом.

Больше всего ей нравилось говорить о Нью-Йорке, и каждый из их кратких разговоров рождал в её памяти картину метрополиса, о котором она и думала, глядя через плечо Джерри О’Рурка или Карти Врэйдена, или еще какого-нибудь щеголя — к которому, как и ко всем остальным, она была совершенно равнодушна. В полночь она послала отцу еще одну записку, в которой написала, что миссис Роджерс и её гость уже ждут его на крыльце у дороги. Затем, надеясь на лучшее, она вышла из дверей в звёздную ночь и была усажена Джерри О’Рурком в его родстер.

III.

— Спокойной ночи, Янси.

Она вместе со своим провожатым стояла у бордюра перед небольшим оштукатуренным домом, в котором она и жила. Мистер О’Рурк пытался придать романтическое значение своим словам, растягивая гласные её имени. Вот уже несколько недель он пытался развить их отношения, пытаясь вложить в них вымученную чувствительность; но Янси, как всегда бесчувственная, что служило ей защитой практически ото всего, неизменно сводила к нулю все его попытки. Джерри О’Рурк был прошлым. В его семье, конечно, были деньги; но он — он работал в брокерской конторе, как и все остальные представители нынешнего молодого поколения. Он продавал контракты — контракты были чем-то новым; в дни бума недвижимость тоже была новинкой; затем новостью стали автомобили. Теперь в моде были контракты. Их продавали молодые люди, которые не нашли никакой другой области применения своим силам.

— Пожалуйста, не беспокойся, дальше я дойду сама.

Затем, когда он уже нажал на сцепление:

— Позвони мне как-нибудь!

Через минуту с залитой лунным светом улицы он свернул в боковой переулок и исчез, но грохот его мотора еще долго раздавался в ночи — как бы заявляя, что все остальные две дюжины усталых обитателей квартала не занимали в его радужных мечтах абсолютно никакого места.

Задумавшись, Янси присела на ступеньки крыльца. У неё не было ключа, ей приходилось ждать прибытия отца. Через пять минут на улице показался родстер и с преувеличенной осторожностью остановился у большого соседнего дома Роджерсов. Успокоившись, Янси встала и медленно пошла по тротуару. Дверца автомобиля открылась, и из неё с помощью Скотта Кимберли вышла миссис Роджерс; но, к удивлению Янси, Скотт Кимберли, проводив её до крыльца, вернулся к машине. Янси была достаточно близко, чтобы заметить, что Скотт сел за руль. Когда автомобиль подъехал к дому Боуманов, Янси заметила, что её отец занимает заднее сиденье и смешно качает головой, борясь с наваливавшейся на него дремотой. Она застонала. Роковой последний час не прошел для него даром — Том Боуман снова проиграл битву с алкоголем.

— Привет! — воскликнула Янси, дойдя до него.

— Янси, — пробормотал родитель, неудачно симулируя оживлённую приветливость. Его губы сложились в обворожительную ухмылку.

— Ваш отец не очень хорошо себя почувствовал и позволил мне вести машину, — весело объяснил Скотт, выйдя из авто и подойдя к Янси.

— Отличная машина. Давно уже у вас?

Янси рассмеялась, но не слишком весело.

— Он может двигаться?

— Кто не может двигаться? — оскорблёно осведомился голос из машины.

Скотт уже стоял у дверцы.

— Позвольте вам помочь выйти, сэр.

— Я м’гу выйти. Я с’м м’гу выйти, — ответствовал мистер Боуман. — Пр’сто пожал’ста, под’иньтесь немн’жко, и я см’гу выйти. Кто-то, должно быть, налил мне несвежий виски.

— Видимо, этот «кто-то» был не один, — холодно и резко возразила Янси.

Мистер Боуман добрался до бордюра на изумление легко; но это был только кажущийся успех, потому что он тотчас же решил опереться на нечто, видимое лишь ему одному, и был спасён от падения только с помощью быстро подставленной руки Скотта. Мужчины последовали за Янси; она пошла к дому в состоянии исступлённой ярости и смущения. А вдруг молодой человек решит, что подобные сцены повторяются здесь каждую ночь? Янси чувствовала себя униженной из-за того, что сама присутствовала при этом. Если бы её отца каждый вечер доставляла до постели пара дворецких, она бы, вероятно, даже гордилась тем, что он может себе позволить подобные кутежи и мотовство; но только подумайте: ей самой приходится помогать ему добираться до постели, на ней лежат все заботы и беспокойство! И, наконец, она была рассержена тем, что здесь оказался Скотт Кимберли, её раздражала его готовность помочь донести её отца до дома.

Дойдя до облицованного кирпичом крыльца, Янси поискала в карманах жилета Тома Боумана ключи и отворила дверь. Через минуту хозяин дома был размещён в кресле.

— Благодарю вас, — сказал он, на мгновение протрезвев. — Садитесь. Не хотите выпить? Янси, принеси нам немного печенья и сыра, если они у нас есть, хорошо, дорогая?

И Янси, и Скотт рассмеялись над бессознательной холодностью этой фразы.

— Тебе пора спать, папа, — сказала она; её раздражение боролось с дипломатичностью.

— Принесите мою гитару, — предложил он, — и я вам что-нибудь сыграю.

Если не считать подобных вечеров, он не касался своей гитары уже двадцать лет. Янси повернулась к Скотту.

— С ним всё будет в порядке. Большое спасибо. Через минуту он будет дремать, и когда я поведу его в постель, он будет кроток, как ягнёнок.

— Ну, что ж…

Вместе они подошли к двери.

— Устали? — спросил он.

— Нет, нисколько.

— Тогда, пожалуй, я бы попросил у вас позволения остаться еще на пару минут, пока вы не убедитесь, что с ним всё в полном порядке и он действительно уснул. Миссис Роджерс дала мне ключ от дома, поэтому я не потревожу её, если вернусь чуть попозже.

— Да нет, всё прекрасно! — запротестовала Янси. — Ничего страшного, он не причинит никаких неудобств. Просто он выпил лишний стакан — да и виски здесь, ну, вы знаете! Нечто подобное уже случалось — в прошлом году, — добавила она.

Её объяснения показались ей вполне убедительными.

— Но, тем не менее, можно мне посидеть здесь хоть минутку?

Они сели рядом друг с другом, на плетёном канапе.

— Я подумываю остаться здесь еще на пару дней, — сказал Скотт.

— Как хорошо! — в её голосе снова появились томные нотки.

— Кузен Пит Роджерс сегодня плохо себя чувствовал, но завтра он собирается поохотиться на уток и хочет взять меня с собой.

— Как захватывающе! Я всегда до смерти хотела побывать на охоте и отец всё время обещает взять меня с собой, но до сих пор так и не взял.

— Мы собираемся охотиться три дня, а затем я, наверное, вернусь сюда и проведу здесь следующие выходные…

Он внезапно умолк, подался вперёд и прислушался.

— Что там происходит?

Отрывистые звуки музыки доносились из комнаты, которую они только что покинули — то резкие, то еле слышные, аккорды гитары.

— Это отец! — воскликнула Янси.

Наконец до них донёсся голос, пьяный и ворчащий, меланхолично тянувший низкие ноты:

Песню городу пою

И сижу на рельсах.

Счастье — это быть свободным,

Выйдя из тюрьмы.

— Какой кошмар! — воскликнула Янси. — Он разбудит весь квартал!

Припев закончился, опять зазвенела гитара, затем раздался последний предсмертный хрип струн — и всё стихло. Через мгновение раздался негромкий, но явственный храп. Мистер Боуман, удовлетворив свои музыкальные потребности, наконец-то уснул.

— Давайте поедем куда-нибудь кататься! — попросила Янси. — Это слишком уж тяжело для меня.

Скотт с весёлой готовностью поднялся и они спустились к машине.

— Куда поедем? — поинтересовалась она.

— Мне всё равно.

— Можно проехать полквартала вперёд к Крэст Авеню — это наша центральная улица — а затем к реке.

IV.

Когда они свернули на Крэст Авеню, перед ними возник похожий на белого бульдога, застывшего на своих откормленных ляжках, низко посаженный новый собор, громадный и недостроенный в подражание собору, который случайно остался недостроенным в одном маленьком фламандском городке. Слегка присыпанные белеющим строительным мусором призраки четырех залитых лунным светом апостолов пустыми глазницами взглянули на них из ниш. Собор венчал Крэст Авеню. Вторым по величине объектом на улице являлось массивное кирпичное здание, принадлежавшее Р. Р. Камфорду, мучному «королю», за которым на полмили тянулись претенциозные и мрачные каменные дома, построенные в мрачных девяностых. Они были украшены чудовищными балюстрадами, по которым когда-то цокали копыта великолепных лошадей; вторые этажи были сплошь усеяны громадными круглыми окнами.

Сплошной ряд этих мавзолеев был нарушен лишь небольшим парком, где в треугольнике травы с руками, связанными за спиной каменной верёвкой, стоял десятифутовый Натан Хайл и спокойно смотрел на высокий обрывистый берег медленной Миссисипи. Крэст Авеню бежала вдоль этого берега, вовсе не подозревая о его существовании, потому что все дома были обращены фасадами внутрь города, к улице. После первой полумили улица становилась другой, появились террасы с лужайками, изыски штукатурки и гранита, до некоторой степени имитировавшие мраморные очертания Малого Трианона. Дома этой части улицы пробежали мимо пассажиров за несколько минут; затем дорога поворачивала, и машина направилась прямо на лунный свет, который, казалось, исходил от фары гигантского мотоцикла, несшегося по дороге прямо на них.

Они проехали коринфские очертания Храма Христианской Науки, проехали квартал мрачных каркасных ужасов — пустынный ряд сурового красного кирпича, неудачный эксперимент поздних девяностых, — затем снова пошли новые дома из ярко-красного кирпича с отделкой из белого камня, с чёрными железными заборами и живыми изгородями по краям цветущих лужаек. Они пронеслись мимо и исчезли из вида, наслаждаясь этим моментом величия; затем в лунном свете показались обречённые скоро выйти из моды, как и каркасные дома, пригородные особняки, увенчанные куполами, и самые старые дома Крэст Авеню, построенные из тёмного камня.

Неожиданно крыши стали ниже, прилегающие к домам участки уменьшились, сами дома съёжились и стали походить на бунгало. Они занимали всю последнюю милю улицы, оканчивавшуюся у поворота реки, где пышную авеню завершала статуя Челси Арбутнота. Арбутнот являлся первым губернатором — и практически последним жителем города, в чьих жилах текла англосаксонская кровь.

Янси промолчала всю дорогу, так как была полностью поглощена своим раздражением, но всё-таки она немного успокоилась, почувствовав свежий северный ноябрьский воздух. Завтра нужно будет вытащить из чулана меховое пальто, подумала она.

— Куда мы приехали?

Машина замедлила ход, и Скотт с любопытством оглядел помпезную каменную фигуру, ясно вырисовывавшуюся в свете Луны; одна её рука покоилась на книге, а указательный палец другой с символической укоризной был направлен прямо на недостроенный каркас нового дома.

— Здесь и кончается Крэст Авеню, — сказала Янси, повернувшись к нему. — Это наша главная улица.

— Музей архитектурных неудач.

— Что — что?

— Да нет, ничего, — пробормотал он.

— Я должна была вам сказать, но я забыла. Если хотите, мы можем немного пройтись по бульвару вдоль реки — но, может, вы устали?

Скотт уверил её, что не устал — ни в коей мере не устал.

Переходя в бульвар, цементная дорога сужалась под темнеющими деревьями.

— Миссисипи — как мало она значит для вас сегодня! — неожиданно сказал Скотт.

— Что? — Янси огляделась вокруг. — Ах, река.

— Думаю, что когда-то для ваших предков она представлялась самым важным жизненным фактором.

— Но мои предки жили не здесь, — с неясной гордостью заявила Янси. — Мои предки были из Мэриленда. Отец переехал сюда после того, как окончил Йель.

— Ого! — Скотт из вежливости сделал вид, что это его поразило.

— Моя мать была родом отсюда. А отец переехал сюда из Балтимора потому, что здешний климат более полезен для его здоровья.

— О!

— Конечно, я думаю, что теперь наш дом — здесь, — и, чуть более снисходительно, — впрочем, место для меня не имеет никакого значения.

— Да, конечно.

— Если не считать того, что мне хочется жить на Востоке и я никак не могу убедить отца туда переехать, — закончила она.

На часах было уже больше часа ночи, и на бульваре практически никого не было. Иногда пара жёлтых дисков появлялась на верхушке холма впереди, и по их приближении вырисовывались очертания припозднившегося автомобиля. Если не считать этого, они были одни во тьме. Луна скрылась за облаками.

— Когда дорога подойдёт к реке, давайте остановимся и посмотрим на воду, — предложил он.

Янси внутренне улыбнулась, почти рассмеялась. Предложение было явно из тех, какие один её знакомый называл «понятными на всех языках», смысл его сводился, конечно же, к созданию естественной ситуации, благоприятствующей поцелую. Она задумалась. Мужчина до сих пор не произвёл на неё определённого впечатления. Он хорошо выглядел, скорее всего, имел деньги и жил в Нью-Йорке. Он начал ей нравиться во время танцев, симпатия росла по мере того, как вечер подходил к концу; но затем ужасное прибытие её отца домой вылило ушат холодной воды на только что родившееся тепло в отношениях. Стоял ноябрь. И ночь была холодной. Но

— Хорошо, — неожиданно согласилась она.

Дорога разделялась на две; они немного покружили и остановили машину на открытом месте, высоко над рекой.

— Ну и? — сказала она в тишине, воцарившейся после того, как двигатель перестал работать.

— Спасибо.

— Тебе здесь нравится?

— Почти. Но не совсем.

— Почему?

— Скажу через минуту, — ответил он. — Почему тебя назвали Янси?

— Это семейная традиция.

— Очень красивое имя.

Он ласково повторил это несколько раз.

— Янси — в нём слышится вся грация Нэнси, но в нём нет чрезмерной важности.

— А как тебя зовут? — спросила она.

— Скотт.

— Скотт, а дальше?

— Кимберли. А ты не знала?

— Я не была уверена. Миссис Роджерс слегка невнятно представила тебя.

Последовала недолгая пауза.

— Янси, — повторил он. — Прекрасная Янси, голубоглазая и томная. Ты знаешь, почему я не совсем доволен поездкой, Янси?

— Почему?

Она незаметно приблизила своё лицо, и ждала ответа, слегка раскрыв губы; и он знал, что просящей — воздастся.

Он не торопясь наклонился к ней и дотронулся губами до её губ.

Он вздохнул — и оба они почувствовали какое-то облегчение, им больше не нужно было играть в то, чего требовали древние обычаи для дел подобного рода.

— Спасибо, — сказал он также, как и тогда, когда остановил машину.

— Сейчас ты доволен?

В темноте она, не улыбаясь, смотрела на него своими голубыми глазами.

— Почти; никто никогда не скажет — полностью.

И он снова наклонился к ней, но она отвернулась и включила зажигание. Наступила глубокая ночь, и Янси начала уставать. Какой бы ни была цель сегодняшнего эксперимента, она была достигнута. Он получил то, о чём просил. Если ему это понравилось, ему будет хотеться этого еще, и это давало ей определённые преимущества в игре, которая, как она чувствовала, только что началась.

— Я хочу есть, — капризно сказала она. — Давай поедем куда-нибудь и поедим.

— Отлично, — с печалью в голосе согласился он. — Как раз тогда, когда мне стало так хорошо на Миссисипи.

— Как ты думаешь, я красива? — почти что жалобно спросила она, когда они откинулись на спинки сидений.

— Что за абсурдный вопрос!

— Но я люблю, когда люди говорят мне это.

— Я как раз и собирался этим заняться — и тут ты включила двигатель.

Они приехали в центр и заказали яичницу в пустынном ночном ресторане. Янси была бледна. Ночь стянула ленивое жизнелюбие и томный колер с её лица. Она завела разговор о Нью-Йорке и слушала его рассказы до тех пор, пока он не стал начинать каждое предложение с «Ну, ладно, смотри, вот ты-»

После ужина они поехали домой. Скотт помог ей поставить машину в небольшой гараж, и прямо перед входной дверью она позволила ему поцеловать себя еще раз. А затем вошла в дом.

Большая гостиная, занимавшая практически всю ширину маленького оштукатуренного дома, была освещена только красными отблесками умирающего в камине огня — уходя из дома, Янси растопила камин, а теперь дрова прогорели. Она взяла полено из ящика с дровами и бросила его на тлеющие угли, а затем вздрогнула, услышав голос из полумрака, в который была погружена дальняя часть комнаты.

— Уже дома?

Это был голос отца, не вполне еще трезвый, но уже вполне сознательный и вежливый.

— Да. Мы катались, — кратко ответила она, сев на плетёный стул у огня. — И еще поужинали в городе.

— А-а-а…

Отец пересел на стул, поближе к огню, уселся поудобнее и вздохнул. Краешком глаза наблюдая за ним — потому что она решила вести себя с подобающей случаю холодностью, Янси заметила, что за прошедшие два часа к отцу полностью вернулось чувство собственного достоинства. Его седеющие волосы были только слегка примяты; на его красивом лице снова появился лёгкий румянец. И только по его всё еще красным глазам можно было догадаться о недавнем загуле.

— Хорошо провела время?

— А почему это тебя вдруг стало интересовать? — грубо ответила она.

— А почему это не должно меня интересовать?

— Мне кажется, в начале вечера тебе это было не очень интересно. Я попросила тебя подвезти людей до дома, а ты был даже не способен вести свою собственную машину!

— Чёрт возьми, это я-то не мог?! — запротестовал он. — Да я мог бы даже участвовать в гонках на аране, нет — арене. Это миссис Роджерс настояла на том, что машину поведёт её юный обожатель, и что я тут мог поделать?

— Это вовсе не её юный обожатель, — резко ответила Янси. Из её голоса исчезли все признаки томности. — Ей столько же лет, сколько и тебе. Это её племянница — ну, я имею в виду, племянник.

— Прошу прощения!

— Думаю, ты еще должен извиниться передо мною!

Неожиданно она обнаружила, что больше не держит на него зла. Больше — ей было его жаль, и, кроме того, ей пришло в голову, что её просьба подвезти миссис Роджерс была явным нарушением его личной свободы. Тем не менее, дисциплина была прежде всего — ведь впереди было еще много субботних вечеров.

— Я слушаю! — продолжила она.

— Прости меня, Янси.

— Очень хорошо. Прощаю, — чопорно ответила она.

— Ну что еще должен я сделать, чтобы ты меня простила, говори!

Её голубые глаза сузились. У неё появилась надежда — но она едва осмеливалась себе в этом признаться! — надежда на то, что он поедет с ней в Нью-Йорк.

— Подумаем, — сказал он. — Сейчас стоит ноябрь, не так ли? Какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Ну что же, вот что я сделаю.

Он робко соединил вместе кончики своих пальцев.

— Я сделаю тебе подарок. Всю осень я говорил, что отпущу тебя в путешествие, но дела у меня шли плохо.

Она с трудом сдержала улыбку — как будто дела имели для него в жизни хоть какое-нибудь значение!

— Но если тебе очень хочется в Нью-Йорк, я сделаю тебе подарок: ты поедешь!

Он поднялся со стула, пересёк комнату и сел за стол.

— У меня есть немного денег в одном из Нью-йоркских банков, они лежат там уже довольно давно, — говорил он, ища в ящике стола чековую книжку.

— Я как раз собрался закрыть этот счёт. Так, посмотрим. Здесь как раз…

Его ручка скребла бумагу.

— Где, чёрт возьми, промокашка?

Он вернулся к камину и розовая продолговатая бумажка приземлилась к ней на колени.

— Папа!

Это был чек на триста долларов.

— Но ты действительно можешь дать эти деньги мне? — спросила она.

— Не волнуйся, — уверил он её и кивнул головой. — Это будет еще и рождественским подарком, кроме того, тебе ведь наверняка будет нужно новое платье, или шляпка, или что-нибудь еще.

— Ну…, — неуверенно начала она. — Я даже не знаю, могу ли я принять такой подарок! У меня, вообще-то, тоже есть две сотни, ты же знаешь. А ты уверен…

— Ну конечно! — он помахал рукой с великолепной беззаботностью. — Тебе нужно сменить обстановку. Ты говорила о Нью-Йорке, и я хочу, чтобы ты туда съездила. Напиши своим приятелям из Йеля, или еще каких-нибудь колледжей, и они наверняка пригласят тебя на бал или куда-нибудь еще.

Он резко сел на стул и издал долгий вздох. Янси сложила чек и спрятала его на груди.

— Ну-у-у, — протянула она, вернувшись к своей обычной манере, — ты ужасно любезный и заботливый, папочка. Постараюсь не вести себя чересчур экстравагантно!

Отец ничего не ответил. Он издал еще один короткий вздох и откинулся на стуле.

— Конечно, мне очень хочется поехать, — продолжила Янси.

Отец продолжал молчать. Она подумала, что он задремал.

— Ты спишь? — спросила она, на этот раз гораздо веселее. Она наклонилась к нему; затем выпрямилась и посмотрела на него.

— Папа, — неуверенно проговорила она.

Отец продолжал оставаться всё в той же позе; румянец неожиданно исчез с его лица.

— Папа!

Она поняла — от этой мысли у неё пошли мурашки, а железные тиски сдавили грудь — что в комнате, кроме неё, никого больше нет. Прошло безумное, страшно долгое мгновение, и она сказала себе, что её отец умер.

V.

Янси всегда относилась к себе с мягкостью — примерно так, как относится мать к своему дикому и избалованному ребёнку. Она не была глупой, но и звёзд с неба тоже не хватала, и не имела какой-то осмысленной и обдуманной жизненной философии. Катастрофа, какой являлась для неё смерть отца, могла вызвать у неё только одну реакцию: истерическую жалость к самой себе. Первые три дня прошли как кошмар; но сентиментальность цивилизации, вовсе не похожая на жестокость Природы по отношению к раненым особям, всегда вдохновляла некую миссис Орал, обществом которой Янси до этого момента гнушалась, на проявление страстного интереса к подобным катастрофам. Она и взяла на себя все неизбежные хлопоты и заботы, возникшие в связи с похоронами Тома Боумана. На следующее утро после смерти отца Янси послала телеграмму единственной оставшейся у неё родственнице, жившей в Чикаго, но дама, до сих пор бывшая дружелюбно сдержанной, не соизволила ответить.

Четыре дня Янси безвыходно сидела в своей комнате наверху, слушая стук в дверь и звуки бесконечных шагов, доносившиеся с крыльца — её нервозность только увеличивалась оттого, что с двери был снят звонок. По распоряжению миссис Орал! Дверные звонки всегда снимают в таких случаях! После похорон напряжение спало. Янси, одевшись в новое чёрное платье, рассмотрела своё отражение в зеркалах трюмо и расплакалась — ей показалось, что она выглядит очень печальной, но в то же время прекрасной. Она спустилась вниз и села читать какой-то киножурнал, надеясь, что не останется одна в доме, когда в четыре часа на Землю опустится зимняя тьма.

В этот вечер миссис Орал предложила горничной воспользоваться моментом и взять выходной. Как только Янси решила сходить на кухню, чтобы посмотреть, ушла она уже или нет, неожиданно зазвонил вновь повешенный дверной звонок. Янси вздрогнула. Через минуту она успокоилась и подошла к двери. Пришёл Скотт Кимберли.

— Ну, как ты? — спросил он.

— Благодарю тебя, уже лучше, — ответила она с тихим достоинством, которое, как ей показалось, более всего приличествовало её сегодняшнему положению.

Они так и стояли в холле, чувствуя некую неловкость, припоминая полусмешной, полупечальный случай, благодаря которому они встретились в последний раз. Это казалось такой неподобающей прелюдией к разразившейся впоследствии мрачной катастрофе! В данный момент разговор между ними не мог течь спокойно и плавно, неизбежные паузы нельзя было заполнять легкими намёками на прошедшее и, кроме того, у него не было никаких оснований для того, чтобы искренне притвориться, что он разделяет её горе.

— Зайдёшь? — сказала она, нервно покусывая губы. Он последовал за ней в гостиную и сел на кресло рядом с ней. Через минуту, просто потому, что он был здесь, живой и дружелюбный, она уже плакала у него на плече.

— Ну, ну! — приговаривал он, приобняв её и по-идиотски похлопывая по плечу, — ну же, ну. Ну!

Он был достаточно умён для того, чтобы впоследствии не придавать её действиям никакого особенного значения. Здесь просто сказалось нечеловеческое напряжение последних дней, она была переполнена горем, одиночеством и чувствительностью; с таким же успехом она бы могла расплакаться на первом попавшемся плече. Кроме того, чтобы её чисто биологическая дрожь передалась ему, он должен был бы быть, по крайней мере, столетним старичком. Через минуту она снова села прямо.

— Прости меня, — отрывисто проговорила она. — Просто этот дом кажется сегодня таким мра-ачным.

— Я понимаю, что ты сейчас переживаешь, Янси.

— Я не — я не — очень — замочила твой пиджак?

После того, как напряжение спало, они оба истерически расхохотались, и смех на мгновение снова вернул ей чувство подобающего достоинства.

— Даже не знаю, почему я выбрала именно тебя, чтобы прилюдно разреветься, — снова расплакалась она. — Я вовсе не бросаюсь с этой целью на всех, кто приходит в дом.

— Я приму это в качестве — в качестве комплимента, — трезво оценив её слова, ответил он, — я могу представить себе твоё состояние.

Затем, после паузы, он спросил:

— Какие у тебя теперь планы?

Она покачала головой.

— По-почти никаких, — пробормотала она между всхлипами. — Я хо-хотела уехать и немного пожить у своей тётки, в Чикаго.

— Должно быть, это будет самым лучшим выходом — да, самым верным.

Затем, так как он не мог придумать, что еще можно сказать в такой ситуации, он повторил:

— Да, это будет самое лучшее.

— А что ты делаешь здесь — здесь, в городе? — спросила она, судорожно вздыхая и вытирая глаза платком.

— О, я же в гостях — в гостях у Роджерсов. Я здесь живу.

— Ездил на охоту?

— Нет, просто жил.

Он не стал говорить ей, что остался в городе из-за неё. Это могло показаться ей наглостью.

— Понятно, — сказала она, ничего не поняв.

— Я хотел бы знать, Янси, не могу ли я что-нибудь для тебя сделать. Может быть, надо что-нибудь купить в городе, или что-нибудь кому-нибудь передать — пожалуйста, скажи мне! Может, ты хочешь прямо сейчас бросить всё и поехать куда-нибудь покататься? Или же я мог бы покатать тебя ночью, и тогда никто тебя не увидит на улице.

Он резко оборвал последнее слово, как будто его неожиданно поразила неделикатность его предложения. Они с ужасом посмотрели друг на друга.

— О, нет, благодарю тебя! — воскликнула она. — Я вовсе не хочу кататься!

К его облегчению, открылась входная дверь и в дом вошла пожилая дама. Ею оказалась миссис Орал. Скотт немедленно поднялся и начал двигаться по направлению к двери.

— Ну, если я действительно не могу тебе ничем помочь…

Янси представила его миссис Орал; затем оставила даму у камина и прошла с ним к двери. Неожиданно ей в голову пришла одна мысль.

— Подожди-ка минутку!

Она взбежала по лестнице и сейчас же спустилась вниз, держа в руке полоску розовой бумаги.

— Вот о чём я тебя попрошу, — сказала она. — Не мог бы ты взять в Первом Национальном Банке деньги по этому чеку? В любое время, когда тебе будет удобно.

Скотт достал свой бумажник и открыл его.

— Думаю, что деньги ты можешь получить прямо сейчас.

— Но это не срочно!

— Тем не менее.

Он вытащил три стодолларовых банкноты и передал их ей.

— Ты ужасно любезен! — сказала Янси.

— Пустяки. Могу ли я зайти навестить тебя в следующий раз, когда приеду на Запад?

— Ну конечно!

— Так я и сделаю. Сегодня я уезжаю домой.

Дверь выпустила его в снежный закат, и Янси вернулась к миссис Орал. Миссис Орал зашла, чтобы поговорить о дальнейших планах.

— Итак, дитя моё, что вы планируете делать дальше? Нам нужно выработать какой-либо план, и если вы уже решили что-либо определённое, давайте обсудим это сейчас.

Янси думала. Выходило так, что она была совершенно одинока в этом мире.

— Я до сих пор не получила ответа от тётушки. Сегодня утром я послала ей еще одну телеграмму. Она может быть во Флориде.

— И вы собираетесь туда?

— Думаю, что так.

— Дом вам будет не нужен?

— Думаю, что так.

Миссис Орал, спокойная и практичная, огляделась вокруг. Ей пришло в голову, что если Янси оставит дом, то, возможно, она наймёт его для себя.

— А теперь, — продолжала она, — позвольте вас спросить, знаете ли вы о своём финансовом положении?

— Думаю, что всё в порядке, — равнодушно ответила Янси; а затем продолжила с неожиданным приливом чувства: — Хватало на д-двоих; должно х-хватить и на одну!

— Я не это имела в виду, — сказала миссис Орал. — Я хотела спросить, знаешь ли ты всё в деталях?

— Нет.

— Ну что ж, так я и думала. И еще я подумала, что ты должна знать всё в деталях — то есть иметь детальный отчёт о том, где лежат твои деньги и сколько их у тебя. Поэтому я позвонила мистеру Хэджу, который лично знал твоего отца, и попросила его зайти сегодня сюда и просмотреть бумаги твоего отца. Он должен был еще заглянуть в банк и взять там финансовые отчёты по счетам. Думаю, что твой отец не оставил завещания.

Детали! Детали! Детали!

— Благодарю вас, — сказала Янси. — Я очень вам благодарна.

Миссис Орал энергично кивнула головой раза три-четыре и поднялась.

— Поскольку Хельму я сегодня отпустила, я, пожалуй, сама приготовлю вам чай. Вы хотите чаю?

— Кажется, да.

— Отлично. Я приготовлю вам прекрасный чай.

Чай! Чай! Чай!

Мистер Хэдж, представитель одного из самых древних шведских семейств города, прибыл в дом Янси к пяти часам. Он, как и подобало, печально, почти похоронно, поприветствовал её, сказал, что слышал о её несчастье и сочувствует ей; что он помогал организовывать похороны и сейчас же расскажет ей всё о её финансовом положении. Не знает ли она, оставил ли отец завещание? Нет? Скорее всего, не оставил.

Но завещание было. Он почти сразу же нашёл его в столе мистера Боумана — но ему пришлось разбираться с остальными бумагами до одиннадцати вечера, прежде чем он смог сообщить кое-что еще. На следующее утро он прибыл к восьми утра, съездил в банк к десяти, посетил одну брокерскую фирму и вернулся к Янси в полдень. Несмотря на то, что он был знаком с Томом Боуманом на протяжении нескольких лет, он был порядочно изумлён, узнав о состоянии, в котором этот красавец-волокита оставил свои дела.

Он проконсультировался с миссис Орал, и вечером со всеми подобающими предосторожностями проинформировал Янси о том, что она осталась практически без гроша. В середине разговора телеграмма из Чикаго поведала Янси, что тётя на прошлой неделе уплыла в круиз на Восток и не ожидалась домой ранее следующей весны.

Прекрасная Янси, такая щедрая, такая находчивая, такая беззаботная со всеми своими прилагательными, не смогла найти в своём словаре прилагательных для описания постигшего её бедствия. Содрогаясь, как раненый ребёнок, она поднялась наверх и присела у зеркала, причёсывая свои роскошные волосы, пытаясь таким образом хоть немного отвлечься. Сто пятьдесят раз провела она по волосам, как будто таков был её приговор, и затем еще сто пятьдесят раз — она была слишком потрясена, чтобы прекратить эти нервные движения. Она водила гребнем по волосам до тех пор, пока у неё не заболела рука, затем она взяла гребень в другую руку и продолжала причёсываться.

На следующее утро горничная обнаружила её спящей, растянувшейся среди вытащенного из комода и разбросанного по полу белья. Воздух в комнате был удушливо-сладкок от запаха пролитого парфюма.

VI.

Если быть точным и не придавать большого значения депрессивному настроению мистера Хэджа, то можно сказать, что Том Боуман оставил денег более чем достаточно — конечно, более чем достаточно для обеспечения всех своих посмертных потребностей. Кроме того, он оставил мебель, накопленную за двадцать лет, темпераментный родстер с астматическими цилиндрами и две тысячедолларовых акции одного из ювелирных магазинов, которые давали что-то около 7. 5 процентов дохода. К сожалению, они не были широко известны на бирже.

Когда машина и мебель были проданы, а оштукатуренное бунгало передано владельцу, Янси не без страха решилась оценить свои ресурсы. У неё оказалось около тысячи долларов. Если их куда-нибудь вложить, то её доходы могли увеличиваться на целых пятнадцать долларов ежемесячно! И это, как весело заметила миссис Орал, как раз и должно было покрыть расходы на комнату в пансионе, которую она для неё подыскала. Янси так обрадовалась этим новостям, что не смогла удержаться и истерично расплакалась.

И она решила действовать так, как и любая красивая девушка решилась бы действовать в этом случае. Она решительно заявила мистеру Хэджу, что хочет положить свою тысячу долларов на расходный счёт, вышла из его конторы и направилась в парикмахерскую на другой стороне улицы, чтобы завить волосы. Это изумительно подняло ей настроение. Конечно, в тот же день она покинула пансион и поселилась в небольшой комнате лучшего в городе отеля. Если уж ей придётся погрузиться в пучину бедности, то сделать это надо как можно более шикарно.

В подкладку её любимой шляпки были зашиты три новеньких сотенных банкноты, последний подарок её отца. Чего она ожидала от них, зачем она их спрятала, она и сама не знала; но, может быть, она это сделала потому, что они попали к ней при таких ободряющих обстоятельствах и поэтому могли, воспользовавшись этим весёлым покровительством, запечатлевшимся в новеньких, хрустящих бумажных лицах, купить более весёлые вещи, чем одинокие трапезы и узкие отельные койки. Они были надеждой и юностью, удачей и красотой; они, каким-то непостижимым образом, начали становиться олицетворением всего того, что она потеряла той ноябрьской ночью, когда Том Боуман, беспечно возглавлявший их шествие в пустое пространство, неожиданно нырнул туда сам, оставив её в одиночестве искать свой путь среди звёзд.

Три месяца Янси прожила в отеле «Гайавата», и по истечении их она обнаружила, что друзья, наносившие ей визиты соболезнования в первое время, теперь находили более весёлые способы времяпрепровождения не в её компании. Однажды её навестил Джерри О’Рурк и свирепо-кельтским выражением лица потребовал, чтобы она немедленно выходила за него замуж. Она попросила времени всё обдумать, а он развернулся и в ярости удалился. До нее дошли слухи, что он получил должность в Чикаго и уехал туда в ту же ночь.

Она задумалась и почувствовала себя испуганной и неуверенной. Она слышала истории о людях, погружавшихся на самое дно жизни и исчезавших из неё навсегда. Однажды её отец рассказывал ей о своём однокашнике, который стал рабочим в одном из баров и протирал там латунные поручни за кружку пива; она и сама знала, что в городе были девушки, с чьими матерями её собственная мать играла в детстве, но сейчас они обеднели до крайней степени и стали обыкновенными девушками, работавшими в магазинах и породнившимися с пролетариатом. И такая участь должна была постичь и её — какой абсурд! Ведь она знала всех и вся в городе! Её приглашали в лучшие дома; её дед был губернатором одного из южных штатов!

Она написала своей тётке в Индию, а затем и в Китай, но не получила ответа. Она пришла к заключению, что маршрут путешествия изменился, и это подтвердилось тогда, когда пришла открытка из Гонолулу, в которой не было ни слова соболезнования по поводу смерти отца, но зато объявлялось, что тётя вместе с гостями отбывает на восточное побережье Африки. Это и стало последней каплей. Томная и сентиментальная Янси поняла, что осталась одна.

— Почему бы вам не поискать работу? — с некоторым раздражением предложил мистер Хэдж. — Ведь множество симпатичных девушек в наши дни работают, просто потому, что им нужно чем-то себя занять. Например, Эльза Прендергаст ведёт колонку светских новостей в «Бюллетин», а дочь Сэмпла…

— Я не могу, — сказала Янси и в глазах её блеснули слёзы. — В феврале я уезжаю на Восток.

— На Восток? Наверное, к кому-нибудь в гости?

Она кивнула.

— Да, в гости, — солгала она, — поэтому вряд ли стоит устраиваться работать перед отъездом.

Ей очень хотелось расплакаться, но она справилась и надела на себя маску надменности.

— Пожалуй, я буду посылать кое-какие заметки, просто для развлечения.

— Да, это чрезвычайно весело, — не без иронии согласился мистер Хэдж. — И вообще я думаю, что пока можно и не торопиться. Ведь у вас наверняка еще осталось много денег!

— Да, достаточно.

Она знала, что у неё осталось всего несколько сотен.

— Ну что ж, я думаю, что хороший отдых и перемена обстановки — именно то, что вам сейчас нужно.

— Да, — ответила Янси. Её губы дрожали; она поднялась, едва контролируя себя. Мистер Хэдж показался ей таким безлично-холодным. — Именно поэтому я и еду. Мне сейчас необходим хороший отдых.

— Думаю, это мудрое решение.

Что бы подумал мистер Хэдж, если бы увидел дюжину вариантов письма, написанных ею этой ночью, сказать весьма проблематично. Вот два самых первых черновика. Слова в скобках — это предполагаемые варианты текста:

Дорогой Скотт: Мы не виделись с тобой с того дня, когда я была такой дурой и расплакалась у тебя на плече, и я подумала, что тебе будет приятно получить моё письмо и узнать, что я совсем скоро приезжаю на Восток и мне хотелось бы пообедать [поужинать] с тобой. Я жила в комнате [апартаментах] отеля «Гайвата», ожидая приезда моей тёти, у которой я и собираюсь жить [остановиться], и которая приезжает домой из Китая через месяц [этой весной]. Кроме того, я получила множество приглашений с Востока, и теперь думаю ими воспользоваться. И мне хотелось бы увидеться с тобой...

Вариант окончился на этом и отправился в мусорную корзину. Еще через час получилось следующее:

Мой дорогой мистер Кимберли: Я часто [иногда] думала о вас после нашей последней встречи. В следующем месяце я приезжаю на Восток, по пути к моей тёте в Чикаго, поэтому я могу встретиться с Вами. В последнее время я очень редко появлялась на людях, но мой терапевт посоветовал мне сменить обстановку, и я собираюсь разрушить свою привычку уединения с помощью нескольких визитов на Востоке...

В конце концов, с непринуждённостью отчаяния она написала простую записку без всяких объяснений или увёрток, порвала её и пошла спать. На следующее утро она разыскала эти обрывки в мусорной корзине, решив, что этот вариант был самым лучшим, и переписала его набело. Получилось:

Дорогой Скотт: Хочу тебе сообщить, что с седьмого февраля я буду в отеле «Риц-Карлтон», вероятно, дней десять. Позвони мне как-нибудь дождливым вечером, и я приглашу тебя на чай.

Искренне твоя,

Янси Боуман.

VII.

Янси решила остановиться в Рице только потому, что как-то сказала Скотту о том, что всегда именно там и останавливается. Когда она приехала В Нью-Йорк — в холодный Нью-Йорк, в незнакомо-грозный Нью-Йорк, совсем не похожий на тот весёлый город театров и свиданий в коридорах отелей, который она знала раньше — в её кошельке было ровно двести долларов.

Она прожила большую часть всех своих денег, и ей уже пришлось начать тратить свои священные три сотни, чтобы купить себе новое, красивое и нежное полутраурное платье взамен траурного чёрного, которое она решила больше не носить.

Войдя в отель как раз в тот момент, когда его изысканно одетые постояльцы собирались на ленч, она сочла за благо показаться спокойной и уставшей. Клерки за стойкой наверняка знали о содержимом её бумажника. Она даже вообразила, что мальчишки-посыльные тайком хихикали над наклейками иностранных отелей, которыми она украсила свой чемодан, отпарив их от старого чемодана отца. Эта последняя мысль ужаснула её. Ведь могло быть и так, что эти отели и пароходы уже давным-давно вышли из моды или попросту не существовали!

Выстукивая пальцами по стойке какой-то ритм, она раздумывала о том, сможет ли она в случае, если её наличности не хватит на номер, заставить себя улыбнуться и удалиться достаточно холодно для того, чтобы ввести в заблуждение тех двух богато одетых дам, что стояли рядом с ней. Самоуверенности двадцатилетней девушки нужно немного для того, чтобы полностью испариться! Три месяца без надёжной поддержки в жизни оставили неизгладимый след в душе Янси.

— Двадцать четыре — шестьдесят два, — бесчувственно сказал клерк.

Её сердце снова встало на своё место, когда она последовала к лифту в сопровождении мальчишки-посыльного, мимоходом бросив равнодушный взгляд на двух модно одетых дам. Какие на них были юбки — длинные или короткие? Длинные, заметила она.

Она задумалась о том, насколько можно было удлинить юбку её нового костюма.

За ленчем её дух воспарил. Ей поклонился метрдотель. Легкое журчание разговора, приглушённый гул музыки успокоили её. Она заказала нечто ужасно дорогое из дыни, яйца «Сосет» и артишоки, и подписала номер своей комнаты на счёте сразу же, как только он оказался у её тарелки, едва взглянув на него. Поднявшись в свою комнату, она легла на кровать и раскрыла перед собой телефонный справочник, пытаясь вспомнить всех своих давних городских знакомых. Но когда телефонные номера вместе со своими гордыми окончаниями Плаза, Циркл и Райндлэндер уставились на неё со страниц книги, она неожиданно почувствовала холодный ветер, поколебавший её и без того нестойкую уверенность. Все эти девушки, с которыми она была знакома в школе, или познакомилась где-нибудь летом на вечеринке, или даже во время какого-нибудь бала в колледже — какой интерес она могла вызвать у них теперь, бедн