Платон - Критий 10 страница

что я сказал. Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал так: Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее решить, нам придется

исследовать причину рождения и разрушения в целом. И если ты не против, я расскажу тебе о том, что приключилось со мной во время такого исследования. Если что из этого рассказа покажется тебе полезным, ты сможешь использовать это для подкрепления твоих взглядов. Конечно, я не против, ответил Кебет.

[Аргумент четвертый: теория души как эйдоса жизни]

Тогда послушай. В молодые годы, Кебет, у меня была настоящая страсть к

тому виду мудрости, который называют познанием природы. Мне представлялось чем-то возвышенным знать причины каждого явления почему что рождается, почему погибает и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теплое и холодное вызывают гниение, не тогда ли как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, в зрения, и обоняния, а из них возникают память и представление, а из памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание? Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на Земле, и вс¦ для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно так казалось и мне самому, и остальным, а теперь, из-за этих исследований, я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, например, среди многого прочего перестал понимать, почему человек растет. Прежде я думал, что это каждому ясно: человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кости к костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть [пищи] прибавляется к родственной ей части человеческого тела и впоследствии малая величина становится большою. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. Правильно, по-твоему, или нет? По-моему, правильно, сказал Кебет.

Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низкорослым, оказывался

головою выше, то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом тоже. Или еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми потому, что к

восьми прибавляется два, а вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на половину собственной длины. Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом теперь? спросил Кебет.

Теперь, клянусь Зевсом, сказал Сократ, я далек от мысли, будто знаю

причину хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице прибавляют единицу, то ли единица, к которой прибавили другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через прибавление одной к другой. Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спрашиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух в том, что произошла встреча, вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше верить, что двойка появляется именно по этой причине через разделение, ибо тогда причина будет как раз противоположной причине образования двух: только что мы утверждали, будто единицы взаимно сближаются и прибавляются одна к другой, а теперь говорим, что одна от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить себя, будто понимаю, почему и как возникает единица или что бы то ни было иное почему оно возникает, гибнет или существует. Короче говоря, этот способ исследования мне решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой. Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина Ум. Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей всего лучше находиться. И если кто желает отыскать причину, по которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Конечно, он непременно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и знание худшего это одно и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учителя, который откроет мне причину бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая, а рассказавши, объяснит необходимую причину сошлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяснит, почему ей лучше быть в центре. Если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у него таким же образом о Солнце, Луне и звездах о скорости их движения относительно друг друга, об их поворотах и обо всем остальном, что с ними происходит: каким способом каждое из них действует само или подвергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум, Анаксагор может ввести еще какую-то причину помимо той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком они и находятся. Я полагал, что, определив причину каждого из них и всех вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже. Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, увидел, что Ум у него остается без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается совершенно нелепо воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявшись объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: "Сократ сейчас сидит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись". И для беседы нашей можно найти сходные причины голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами тем, что, раз уж афиняне почли за лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне государство. Нет, называть подобные вещи причинами полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, я бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам избираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной чуждым, как мне кажется, именем. И вот последствия: один изображает Землю недвижно покоящейся под небом и окруженною неким вихрем, для другого она что-то вроде мелкого корыта, поддерживаемого основанием из воздуха, но силы, которая наилучшим образом устроила все так, как оно есть сейчас, этой силы они не ищут и даже не предполагают за нею великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я снова пустился в плавание. Хочешь, я расскажу тебе, Кебет, о моих стараниях? Очень хочу! отвечал Кебет.

После того, продолжал Сократ, как я отказался от исследования бытия,

я решил быть осторожнее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на Солнце, а не на его образ в воде или еще в чем-нибудь подобном, вот и я думал со страхом, как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи того или иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматривать истину бытия, хотя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в осуществлении. Как бы там ни было, именно этим путем двинулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне кажется, согласуется с этим понятием, я принимаю за истинное идет ли речь о причине или о чем бы то ни было ином, а что не согласно с ним, то считаю неистинным. Но я хочу яснее высказать

тебе свою мысль. Мне кажется, ты меня еще не понимаешь. Да, клянусь Зевсом, сказал Кебет. Не совсем.

Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь повторяю то, что говорил всегда

и ранее, и только что в нашей беседе. Я хочу показать тебе тот вид

причины, который я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к уже сто раз слышанному и с него начинаю, полагая в основу, что существует прекрасное само по себе, и благое, я великое, и все прочее. Если ты согласишься со мною и признаешь, что так оно и есть, я надеюсь, это позволит мне открыть и показать тебе причину бессмертия души. Считай, что я согласен, и иди прямо к цели, отвечал Кебет.

Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то, что за этим следует. Если

существует что-либо прекрасное помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажется, не может быть прекрасным иначе, как через причастность прекрасному самому по себе. Так же я рассуждаю и во всех остальных случаях. Признаешь ты эту причину? Признаю.

Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных причин, таких мудреных,

и, если мне говорят, что такая-то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо очертаниями, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я отметаю все эти объяснения, они только сбивают меня с толку. Просто, без затей, может быть даже слишком бесхитростно, я держусь единственного объяснения: ничто иное не делает вещь прекрасною, кроме присутствия прекрасного самого по себе или общности с ним, как бы она ни возникла. Я не стану далее это развивать, и настаиваю лишь на том, что все прекрасные вещи становятся прекрасными через прекрасное [само по себе]. Надежнее ответа нельзя, по-моему, дать ни себе, ни кому другому. Опираясь на него, я ужа не оступлюсь. Да, я надежно укрылся от опасностей, сказавши себе и другим, что прекрасное становится прекрасным благодаря прекрасному. И тебе тоже так кажется? Да.

И стало быть, большие вещи суть большие и бо'льшие суть бо'льшие

благодаря большому [самому по себе], а меньшие благодаря малому? Да.

И значит, если бы тебе сказали, что один человек головою больше другого,

а другой головою меньше, ты не принял бы этого утверждения, но решительно бы его отклонил, заявивши так: "Я могу сказать лишь одно что всякая вещь, которая больше другой вещи, такова лишь благодаря большому, то есть она становится больше благодаря большому, а меньшее становится меньшим лишь благодаря малому, то есть малое делает его меньшим". А если бы ты признал, что один человек головою больше, а другой меньше, тебе пришлось бы, я думаю, опасаться, как бы не встретить возражения: прежде всего в том, что большее у тебя есть большее, а меньшее меньшее по одной и той же причине, а затем и в том, что большее делает большим малое, ведь голова-то мала! А быть большим благодаря малому это уж диковина! Ну что, не побоялся бы ты таких возражений? Побоялся бы, отвечал Кебет со смехом.

Стало быть, продолжал Сократ, ты побоялся бы утверждать, что десять

больше восьми на два и по этой причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять превосходит восемь количеством и через количество? И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною, но не на половину собственного размера? Ведь и здесь приходится опасаться того же самого. Совершенно верно.

Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют

один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда разделяют одно то разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь лишь единственный путь, каким возникает любая вещь, это ее причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, и что в данном случае ты можешь назвать лишь единственную причину возникновения двух это причастность двойке. Вс¦, чему предстоит сделаться двумя, должно быть причастно двойке, а чему предстоит сделаться одним единице. А всяких разделений, прибавлений и прочих подобных тонкостей тебе даже и касаться не надо. На эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрее тебя, ты же, боясь, как говорится, собственной тени и собственного невежества, не расставайся с надежным и верным основанием, которое мы нашли, и отвечай соответственно. Если же кто ухватится за само основание, ты не обращай на это внимания и не торопись с ответом, пока не исследуешь вытекающие из него следствия и не определишь, в лад или не в лад друг другу они звучат. А когда потребуется оправдать само основание, ты сделаешь это точно таким же образом положишь в основу другое, лучшее в сравнении с первым, как тебе покажется, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетворительного результата. Но ты не станешь все валить в одну кучу, рассуждая разом и об исходном понятии, и о его следствиях, как делают завзятые спорщики: ведь ты хочешь найти подлинное бытие, а среди них, пожалуй, ни у кого нет об этом ни речи, ни заботы. Своею премудростью они способны все перепутать и замутить, но при этом остаются вполне собою довольны. Ты, однако ж, философ и потому, я надеюсь, поступишь так, как я сказал. Ты совершенно прав, в один голос откликнулись Симмий и Кебет.

Эхекрат. Клянусь Зевсом, Федон, иначе и быть не могло! Мне кажется, Сократ говорил изумительно ясно, так что впору понять и слабому уму. Федон. Верно, Эхекрат, все, кто был тогда подле него, так и решили. Эхекрат. Вот и мы тоже, хоть нас там и не было, и мы лишь сейчас это слышим. А о чем шла беседа после этого? Федон. Помнится, когда Симмий и Кебет с ним согласились и признали, что каждая из идей существует и что вещи в силу причастности к ним получают их имена, после этого Сократ спросил: Если так, то, говоря, что Симмий больше Сократа и меньше Федона, ты

утверждаешь, что в Симмий есть и большое и малое само по себе разом. Верно? Верно.

Но ты, конечно, согласен со мною, что выражение "Симмий выше Сократа"

полностью истине не соответствует? Ведь Симмий выше не потому, что он Симмий, не по природе своей, но через то большое, которое в н¦м есть. И выше Сократа он не потому, что Сократ это Сократ, а потому, что Сократ причастен малому сравнительно с большим, которому причастен Симмий. Правильно.

И ниже Федона он не потому, что Федон это Федон, а потому, что

причастен малому сравнительно с большим, которому причастен Федон? Да, это так.

Выходит, что Симмия можно называть разом и маленьким, и большим по

сравнению с двумя другими: рядом с великостью одного он ставит свою малость, а над малостью второго воздвигает собственную великость. Тут Сократ улыбнулся и заметил: Видно, я сейчас заговорю как по писаному. Но как бы там ни было, а говорю

я, сдается мне, дело. Кебет подтвердил. Цель же моя в том, продолжал Сократ, чтобы ты разделил мой взгляд.

Мне кажется, не только большое никогда не согласится быть одновременно и большим и малым, но и большое в нас никогда на допустит и не примет малого, не пожелает оказаться меньше другого. Но в таком случае одно из двух: либо большое отступает и бежит, когда приблизится его противник малое, либо гибнет, когда противник подойдет вплотную. Ведь, оставаясь на месте и принявши малое, оно сделается иным, чем было раньше, а именно этого оно и не хочет. Вот, например, я принял и допустил малое, но остаюсь самим собою я прежний Сократ, маленький, тогда как то, большое, не смеет быть малым,

будучи большим. Так же точно и малое в нас никогда не согласится стать или же быть большим, и вообще ни одна из противоположностей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превращаться в другую противоположность, ни быть ею, но либо удаляется, либо при этом изменении гибнет. Да, сказал Кебет, мне кажется, что именно так оно и есть.

Услыхав это, кто-то из присутствовавших я уже не помню точно кто сказал: Ради богов, да ведь мы раньше сошлись и согласились как раз на обратном

тому, что говорим сейчас! Разве мы не согласились, что из меньшего возникает большее, а из большего меньшее и что вообще таково происхождение противоположностей из противоположного? А теперь, сколько я понимаю, мы утверждаем, что так никогда не бывает! Сократ обернулся, выслушал и ответил так: Ты смело напомнил! Но ты не понял разницы между тем, что говорится теперь

и говорилось тогда. Тогда мы говорили, что из противоположной вещи рождается противоположная вещь, а теперь что сама противоположность никогда не перерождается в собственную противоположность ни в нас, ни в природе. Тогда, друг, мы говорили о вещах, несущих в себе противоположное, называя их именами этих противоположностей, а теперь о самих противоположностях, присутствие которых дает имена вещам: это они, утверждаем мы теперь, никогда не соглашаются возникнуть одна из другой. Тут он взглянул на Кебета и прибавил: Может быть, и тебя, Кебет, смутило что-нибудь из того, что высказал он?

Нет, отвечал Кебет, нисколько. Но я не стану отрицать, что многое

смущает и меня. Значит, мы согласимся без всяких оговорок, что противоположность никогда

не будет противоположна самой себе? Да, без малейших оговорок.

Теперь взгляни, согласишься ли ты со мною еще вот в каком вопросе. Ты

ведь называешь что-либо холодным или горячим? Называю.

И это то же самое, что сказать "снег" и "огонь"?

Нет, конечно, клянусь Зевсом!

Значит, горячее это иное, чем огонь, и холодное иное, чем снег?

Да.

Но ты, видимо, понимаешь, что никогда снег (как мы сейчас только

говорили), приняв горячее, уже не будет тем, чем был прежде, снегом, и вместе с тем горячим: когда горячее приблизится, он либо отступит перед ним, либо погибнет. Совершенно верно.

Равным образом ты, видимо, понимаешь, что огонь, когда приближается

холодное, либо сходит с его пути, либо же гибнет: он и не хочет и не в силах, принявши холод, быть тем, чем был прежде, огнем, и, вместе, холодным. Да, это так.

Значит, в иных из подобных случаев бывает, что одно и то же название

сохраняется на вечные времена не только за самой идеей, но и за чем-то иным, что не есть идея, но обладает ее формою во все время своего существования. Сейчас, я надеюсь, ты яснее поймешь, о чем я говорю. Нечетное всегда должно носить то имя, каким я его теперь обозначаю, или не всегда? Разумеется, всегда.

Но одно ли оно из всего существующего вот что я хочу спросить, или же

есть еще что-нибудь: хоть оно и не то же самое, что нечетное, все-таки кроме своего особого имени должно всегда называться нечетным, ибо по природе своей неотделимо от нечетного? То, о чем я говорю, видно на многих примерах, и в частности на примере тройки. Поразмысли-ка над числом "три". Не кажется ли тебе, что его всегда надо обозначать и своим названием, и названием нечетного, хотя нечетное и не совпадает с тройкой? Но такова уж природа и тройки, и пятерки, и вообще половины всех чисел, что каждое из них всегда нечетно и все же ни одно полностью с нечетным не совпадает. Соответственно два, четыре и весь другой ряд чисел всегда четны, хотя полностью с четным ни одно из них не совпадает. Согласен ты со мною или нет? Как не согласиться! отвечал Кебет.

Тогда следи внимательнее за тем, что я хочу выяснить. Итак, по-видимому,

не только все эти противоположности не принимают друг друга, но и все то, что не противоположно друг другу, однако же постоянно несет в себе противоположности, как видно, не принимает той идеи, которая противоположна идее, заключенной в нем самом, но, когда она приближается, либо гибнет, либо отступает перед нею. Разве мы не признаем, что число "три" скорее погибнет и претерпит все, что угодно, но только не станет, будучи тремя, ч¦тным? Несомненно, признаем, сказал Кебет.

Но между тем два не противоположно трем?

Нет, конечно.

Стало быть, не только противоположные идеи не выстаивают перед натиском

друг друга, но существует и нечто другое, не выносящее сближения с противоположным? Совершенно верно.

Давай определим, что это такое, если сможем?

Очень хорошо.

Не то ли это, Кебет, что, овладев вещью, заставляет ее принять не просто

свою собственную идею, но [идею] того, что всегда противоположно тому, [чем оно овладевает]? Как это?

Так, как мы только что говорили. Ты же помнишь, что всякая вещь, которою

овладевает идея троичности, есть непременно и три, и нечетное. Отлично помню.

К такой вещи, утверждаем мы, никогда не приблизится идея, противоположная

той форме, которая эту вещь создает. Верно.

А создавала ее форма нечетности?

Да.

И противоположна ей идея четности?

Да.

Стало быть, к трем идея четности никогда не приблизится.

Да, никогда.

У трех, скажем мы, нет доли в четности.

Нет.

Стало быть, три лишено четности.

Да.

Я говорил, что мы должны определить, что, не будучи противоположным

чему-то иному, все же не принимает этого как противоположного. Вот, например, тройка: она не противоположна четному и тем не менее не принимает его, ибо привносит нечто всегда ему противоположное. Равным образом двойка привносит нечто противоположное нечетности, огонь холодному и так далее. Теперь гляди, не согласишься ли ты со следующим определением: не только противоположное не принимает противоположного, но и то, что привносит нечто противоположное в другое, приближаясь к нему, никогда не примет ничего сугубо противоположного тому, что оно привносит. Вспомни-ка еще разок (в этом нет вреда слушать несколько раз об одном и том же): пять не примет идеи четности, а десять, удвоенное пять, идеи нечетности. Разумеется, это десятка, хоть сама и не имеет своей противоположности, вместе с тем

идеи нечетности не примет. Так же ни полтора, ни любая иная дробь того же рода не примет идеи целого, ни треть, как и все прочие подобные ей дроби. Надеюсь, ты поспеваешь за мною и разделяешь мой взгляд. Да, разделяю, и с величайшей охотой! сказал Кебет.

Тогда вернемся к началу. Только теперь, пожалуйста, отвечай мне не так,

как я спрашиваю, но подражая мне. Дело в том, что помимо прежнего надежного ответа я усмотрел по ходу нашего рассуждения еще и другую надежность. Если бы ты спросил меня, что должно появиться в теле, чтобы оно стало теплым, я бы уже не дал того надежного, но невежественного ответа, не сказал бы, что теплота, но, наученный нашим рассуждением, ответил бы потоньше что огонь. И если ты спросишь, от чего тело становится недужным, не скажу, что от недуга, но от горячки. Подобным же образом, если ты спросишь меня, что должно появиться в числе, чтобы оно сделалось нечетным, я отвечу, что не нечетность, но единица. Ну и так далее. Теперь ты достаточно ясно понимаешь, что я имею в виду? Вполне достаточно.

Тогда отвечай: что должно появиться в теле, чтобы оно было живым?

Душа, сказал Кебет.

И так бывает всегда.

А как может быть иначе? спросил тот.

Значит, чем бы душа ни овладела, она всегда привносит в это жизнь?

Да, верно.

А есть ли что-нибудь противоположное жизни или нет?

Есть.

Что же это?

Смерть.

Но в этом мы уже согласились душа никогда не примет противоположного

тому, что всегда привносит сама? Без всякого сомнения! отвечал Кебет.

Что же выходит? Как мы сейчас назвали то, что не принимает идеи четного?

Нечетным.

А не принимающее справедливости и то, что никогда не примет искусности?

Одно неискусным, другое несправедливым.

Прекрасно. А то, что не примет смерти, как мы назовем?

Бессмертным.

Но ведь душа не принимает смерти?

Нет.

Значит, душа бессмертна?

Бессмертна, сказал Кебет.

Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или как по-твоему?

Доказано, Сократ, и к тому же вполне достаточно.

Пойдем дальше, Кебет. Если бы нечетное должно было быть неуничтожимым,

то, вероятно, было бы неуничтожимо и три. Разумеется.

Ну, а если бы и холодному непременно следовало быть неуничтожимым, то,

когда к снегу приблизили бы тепло, он отступил бы целый и нерастаявший, не так ли? Ведь погибнуть он бы не мог, но не мог бы и принять теплоту, оставаясь самим собой. Правильно, сказал Кебет.

Точно так же, я думаю, если бы неуничтожимым было горячее, то, когда к

огню приблизилось бы что-нибудь холодное, он бы не гаснул, не погибал, но отступал бы невредимым. Непременно.

Но не должны ли мы таким же образом рассуждать и о бессмертном? Если

бессмертное неуничтожимо, душа не может погибнуть, когда к ней приблизится смерть: ведь из всего сказанного следует, что она не примет смерти и не будет мертвой! Точно так же, как не будет четным ни три, ни [само] нечетное, как не будет холодным ни огонь, ни теплота в огне! "Что, однако же, препятствует нечетному, скажет кто-нибудь, не становясь четным, когда четное приблизится, так мы договорились погибнуть и уступить свое место четному?" И мы не были бы вправе решительно настаивать, что нечетное не погибнет, ведь нечетное не обладает неуничтожимостью. Зато если бы было признано, что оно неуничтожимо, мы без труда отстаивали бы свой взгляд, что под натиском четного нечетное и три спасаются бегством. То же самое мы могли бы решительно утверждать об огне и горячем, а равно и обо всем остальном. Верно? Совершенно верно.

Теперь о бессмертном. Если признано, что оно неуничтожимо, то душа не

только бессмертна, но и неуничтожима. Если же нет, потребуется какое-то новое рассуждение. Нет, нет, сказал Кебет, ради этого нам нового рассуждения не нужно.

Едва ли что избегнет гибели, если даже бессмертное, будучи вечным, ее примет. Я полагаю, продолжал Сократ, что ни бог, ни сама идея жизни, ни все

иное бессмертное никогда не гибнет, это, видимо, признано у всех. Да, у всех людей, клянусь Зевсом, и еще больше, мне думается, у богов.

Итак, поскольку бессмертное неуничтожимо, душа, если она бессмертна,

должна быть в то же время и неуничтожимой. Бесспорно, должна.

И когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому,

умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти. По-видимому, так.

Значит, не остается ни малейших сомнений, Кебет, что душа бессмертна и

неуничтожима. И поистине, наши души будут существовать в Аиде. Что до меня, Сократ, то мне возразить нечего, я полон доверия к нашему

доказательству. Но если Симмий или кто другой хотят что-нибудь сказать, лучше им не таить свои мысли про себя: ведь другого случая высказаться и услышать твои разъяснения по этому поводу, пожалуй, не представится, так что лучше не откладывать. Я тоже, заметил Симмий, не нахожу, в чем из сказанного я мог бы

усомниться. Но величие самого предмета и недоверие к человеческим силам все же заставляют меня в глубине души сомневаться в то, что сегодня говорилось. И не только в этом, Симмий, отвечал Сократ, твои слова надо бы

отнести и к самым первым основаниям. Хоть вы и считаете их достоверными, вс¦ же надо их рассмотреть более отчетливо. И если вы разберете их достаточно глубоко, то, думаю я, достигнете в доказательстве результатов, какие только доступны человеку. В тот миг, когда это станет для вас ясным, вы прекратите искать. Верно, промолвил Симмий.

[Этические выводы из учения о душе]

А теперь, друзья, продолжал Сократ, правильно было бы поразмыслить

еще вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и вместе с душой от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир. Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени. Но путь их, конечно, не таков, каким его изображает Телеф у Эсхила. Он говорит, что дорога в Аид проста, но мне она представляется и не простою и не единственной: ведь тогда не было бы нужды в вожатых, потому что никто не мог бы сбиться, будь она единственной, эта дорога. Нет, похоже, что на ней много распутий и перекрестков: я сужу по священным обрядам и обычаям, которые соблюдаются здесь у нас. Если душа умеренна и разумна, она послушно следует за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа, которая страстно привязана к телу, как я уже говорил раньше, долго витает около него около видимого места, долго упорствует и много страдает, пока наконец приставленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но остальные души, когда она к ним присоединится, все отворачиваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спутниками, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста,замарана неправедным убийством или иным каким-либо из деяний, которые совершают подобные ей души. И блуждает она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся времена, по прошествии коих она силою необходимости водворяется обиталище, коего заслуживает. А души, которые про вели свою жизнь в чистоте и воздержности, находят спутников, и вожатых среди богов, и каждая поселяется в подобающем ей месте. А на Земле, как меня убедили, есть много удивительных мест, и она совсем иная, чем думают те, кто привык рассуждать о ее размерах и свойствах.