Предисловие. О том, какую роль они играют в нашей жизни

Эта книга — о деньгах.

О том, какую роль они играют в нашей жизни. О том, почему есть люди, всю свою жизнь подчиняющие добыванию денег, и есть бессребреники по убеждениям. О глубинных особенностях человеческого характера, которые предуказывают человеку, каким ему быть — бедным или богатым. Болезнь под названием «деньги» возвещает о себе так же, как многие психические недуги, захватывает личность целиком, вытесняя все, чем раньше жил человек, — интересы, желания, связи. О симптомах этой болезни, условиях ее возникновения и развития размышляет профессор А. Белкин, один из известных отечественных психоаналитиков, президент Русского психоаналитического общества.

Не отрываясь от главной темы, автор предлагает читателю массу интереснейшей информации. Вы узнаете об особенностях характера Зигмунда Фрейда и Никиты Хрущева, о национальной специфике русских, евреев и американцев, о том, как деньги заменяют человеку любовь и другие чувства, о том, как преодолеть магическую власть «золотого тельца».

Книга написана в легкой, живой, свободной форме и предназначена самой широкой читательской аудитории.

Вместо предисловия

Болезнь под названием "деньги"

Эта болезнь не упоминается ни в медицинской литературе, ни в приватном профессиональном общении. Она есть. Мы носим ее в себе, постоянно замечаем ее признаки у окружающих. Но при этом она остается неизвестной. Совсем близко к открытию этой болезни подходили публицисты 70-х годов, когда пылко обличали манию накопительства. Но для них выражение "заболеть деньгами" было всего лишь сильной метафорой. До недавнего времени я и сам не предполагал, что буду заниматься этой проблемой как врач.

Лет пять-шесть назад наш Центр психоэндокринологии начал тихо умирать. Спасти могли только богатые спонсоры.

Действовал я по самой примитивной схеме. Обходил Москву - кабинет за кабинетом, офис за офисом, пытаясь заинтересовать их владельцев чем-нибудь из наших специфических услуг. Люди мне попадались разные: в летах и совсем мальчишки, образованные и малокультурные, обходительные и грубые. Но все они - или это только чудилось мне, бедному просителю? - казались представителями какой-то особой человеческой породы. Так сильно было исходившее от них излучение энергии и неиссякаемого душевного здоровья. Даже получив отказ, я уходил от них всякий раз в приподнятом настроении.

А потом я стал замечать, что мы меняемся ролями. Уже не я за ними бегаю, а они ищут знакомства, они нуждаются в помощи. Тяжелое реактивное состояние, думал я поначалу. Новый класс утверждает себя в непрерывных боях, с колоссальными психическими перегрузками. Но почему тогда те же признаки, те же характерные изменения я все чаще замечаю в людях, которые не имеют к этому классу никакого отношения?

Болезнь под названием деньги возвещает о себе так же, как многие другие психические недуги. Возбуждением или упадком, окрыленностью или ощущением катастрофы. Но если в других случаях отклонения происходят по разным линиям (любовь, карьера, отношения с людьми), то здесь в центре всех переживаний неизменно оказываются деньги. Они охватывают личность целиком, вытесняя все, чем жил человек раньше, - интересы, желания, связи. Даже в возникших по другому поводу мыслях вскоре начинает звучать эта навязчивая тема. То же самое происходит и с фантазиями, мечтами, сновидениями. Активизируются все органы восприятия. Острое возбуждение вызывает один только вид денег, их шелест, их специфический запах. Знаю людей, испытывающих непреодолимую потребность то и дело открывать кошелек и пересчитывать его содержимое. Бывают периоды, когда только специальное исследование позволяет отличить болезненные симптомы от вполне адекватной реакции психики на реальные обстоятельства жизни, которая сама вынуждает нас постоянно думать и говорить о деньгах, страдая или радуясь. Но иногда болезнь прорывается острыми приступами, родственными вспышкам настоящего безумия.

Больной приходит в состояние безудержной эйфории. Возбуждение перехлестывает через край, срывает все тормозные системы психики. Резко возрастает агрессивность. В сознании сдвигаются границы реальности. Меняется представление о самом себе. Появляется ощущение всемогущества, исключительного значения собственной личности, дающего право на то, что между людьми считается запретным - вплоть до убийства, неприятие которого биологически заложено в человеке.

Один мой пациент, ныне почтенный бизнесмен, на заре карьеры промышлял рэкетом. Меня поразило, как отстраненно, бестрепетно раскрывает он подробности этого кровавого ремесла: клиника, очень близкая некоторым видам наркомании. Поведение становится неестественным, нелепым - не только по общим меркам, но и главным образом по логике данного, давно устоявшегося характера.

По вечерам, рассказывает другой мой пациент, вместо того чтобы возвращаться домой, в свою вполне благоустроенную и уютную квартиру, он шел в какой-нибудь фешенебельный отель и снимал на ночь "люкс". Роскошь обстановки, льстивое восхищение приятелей - все это приводило его в состояние, близкое к экстазу. Но верхом наслаждения, как он теперь с удивлением вспоминает, была возможность издеваться над прислугой: "Я вам плачу - и вы обязаны все от меня терпеть".

Больного захлестывает прилив неотвязных желаний, которые нередко вполне можно назвать бредовыми, - так они вычурны, так бесконечно далеки от естественных человеческих потребностей. Многие зарубежные русскоязычные газеты утроили тираж, коллекционируя фантасмагорические причуды "новых русских". Один из них, например, перепробовав все удовольствия, которые предлагает миллионерам Ницца, потребовал, чтобы гидом к нему был непременно приставлен представитель русского аристократического рода, с титулом не ниже графского.

Кстати, об удовольствиях. Перевозбужденную психику может пронять только нечто особо острое, рискованное, запретное - отсюда страсть к игре (карты, рулетка, бега), к экстравагантным зрелищам, к шумным, непристойным кутежам. Очень часто в ход идут наркотики. Потребность в искусстве становится активной, но очень избирательной. Востребуется прежде всего то, что приносит кайф - позволяет забыться, бьет по нервам, давая выход затаенным комплексам. Произведения, которые будят мысль, оттачивают эмоциональную восприимчивость, кажутся пресными и скучными.

Со стороны видна только одна грань поведения - как человек расходует эти свои "сумасшедшие деньги" (не случайно, наверное, прилепился тут этот эпитет). Но я подозреваю, что такими же безрассудными неадекватными бывают и поступки, направленные на их добывание. В этом, если внимательно разобраться, наверняка кроется причина многих провалов, разорений и прочих несчастий, связанных с деньгами.

Как, наверное, и большинству моих коллег, мне не раз приходилось иметь дело с обманутыми вкладчиками. Обычные люди, в меру практичные, предусмотрительные. И если они не просто пошли на

риск, но, можно сказать, поставили на кон жизнь своей семьи: залезли в непосильные долги, заложили квартиры, - то это заставляет предположить, что болезнь способна заглушить главный из всех инстинктов - инстинкт самосохранения.

Разительные перемены наступают в сексуальной жизни. Она либо становится не по возрасту бурной, беспорядочной, либо, наоборот, полностью замирает. Говоря языком психоанализа, либидо (см. словарь терминов) сублимируется в деятельности, связанной с накоплением или расходованием денег. За счет этого мощнейшего энергетического источника обе склонности могут приобретать характер настоящей мании.

Обостряются черты нарциссизма. Все поведение становится нарочитым, демонстративным. При этом акцентированное желание выделиться, поразить парадоксально сочетается с безликостью. Как и при всех психических болезнях, съедающих, как правило, индивидуальность, происходит унификация личности. Это проявляется даже в том, чего добивается больной от своей внешности. Представьте, например, нарядную толпу на борту корабля, совершающего морской круиз. Одна дама, посетив местный магазинчик, появляется на палубе в необычном одеянии, типа пончо. А к вечеру этот экстравагантный наряд красуется уже на всех остальных пассажирках.

В эйфорической фазе болезнь не причиняет страданий. Наоборот, у больных часто возникает ощущение, что только теперь наконец-то они узнали настоящий вкус жизни. Иногда, я замечал, даже в течении застарелых психических недомоганий наступает просвет. Но поворачивается какое-то невидимое колесо, и возбуждение сменяется тревогами, страхом.

Человек, вчера поражавший расточительностью, становится прижимистым, мнительным. Это не совсем обычная скупость: ему по-настоящему страшно расставаться с деньгами. Даже неизбежные выплаты он старается оттянуть до последнего. Часто слышу, что все труднее становится собирать средства на благотворительные цели. Возможно, это тот же симптом.

Демонстративность не исчезает, но и она как бы меняет знак. Ведущим мотивом в разговорах становятся жалобы на отсутствие денег, которые звучат до смешного одинаково и у богатых, и у бедных. При этом на любую попытку как-то их приободрить, успокоить больные отвечают бешеным раздражением. Я назвал бы этот феномен антинарциссизмом. Та же кичливость, то же самолюбование, только в качестве самого несчастного и униженного. И та же неадекватность в самооценке - с одной лишь небольшой поправкой. Нарцисс, выставляя напоказ успехи, приписывает их своим личным достоинствам. А антинарцисс, упиваясь неудачами, объясняет их чем угодно, но только не собственными слабостями и просчетами.

Болезнь реконструирует личность. Поэтому трудно однозначно ответить на вопрос, излечима ли она.

Острый период - да, он длится не вечно. Психическое состояние входит в берега, от пережитого остаются только воспоминания - обычно тягостные, вызывающие желание отмежеваться от собственных поступков и мыслей, как это бывает при выходе из сильного опьянения. Повторных вспышек я пока не наблюдал. Вполне возможно, что в психике вырабатывается что-то вроде иммунитета.

Но самим собой, каким он был прежде, больной не становится. Не восстанавливаются прерванные болезнью связи, даже самые давние, глубокие, - с друзьями юности, с родными. Не реанимируется заглохшее нравственное чувство. И что особенно характерно - отношение к собственному, до болезни, прошлому становится резко негативным. Человек словно бы хочет в зародыше убить все сомнения - стал ли он лучше, чем был когда-то, стал ли он по крайней мере счастливее...

У меня есть близкий знакомый, талантливый ученый. Все годы, что я за ним наблюдаю, главным его двигателем был исследовательский азарт. Затевая:вои головоломные эксперименты, он никогда не подсчиты-вал, сколько они потребуют труда и как это будет соотноситься с его скромной кандидатской зарплатой. Сейчас, на зависть многим коллегам, его квалификация оказалась сильно востребована коммерческими структурами. Предложений у него полно, и когда он решает, чем заняться, очень заметно, что выбирает прежде всего работу наиболее денежную, пусть даже неинтересную творчески. Эту перемену в себе мой знакомый видит отчетливо и радуется ей, как новообращенный, которому наконец-то воссиял свет истины. Но когда я как-то раз спросил, какие часы своей жизни он считает самыми лучшими, - ни одного эпизода, относящегося к этим последним годам, ему не вспомнилось.

Я бы очень хотел, чтобы он задумался, о чем это говорит.

* * *

В отделе рукописей Российской государственной библиотеки мне выдали неопубликованные страницы Л. Н. Толстого - дополнение к его известному труду "Так что ж нам делать?" - с таким "мостиком", ведущим к основному тексту: "И я почувствовал, что в деньгах, именно в самых деньгах, в обладании ими есть что-то гадкое и безнравственное, что самые деньги и то, что я имею их, есть одна из самых главных причин тех зол, которые я видел перед собой, и я спросил себя: что такое деньги?"

Увы, вопрос так и остался без ответа. Толстой спорит с политэкономическими теориями, отводящими деньгам служебную, чисто инструментальную роль в регулировании общественной жизни. Но действует он на территории противника, выдвигает свою теорию - и успеха не достигает. Все сводится к тому, что в эпоху натурального обмена на земле царил золотой век, а когда в ход пошли деньги, то они и принесли в мир несправедливость и насилие.

Вывод напрашивается очень простой: надо упразднить деньги! Вернуться к доисторическим временам, когда люди, обмениваясь плодами своего труда, обходились без всеобщего эквивалента. Допустим, я, врач, лечу водопроводчика - он чинит мне краны, лечу сапожника - он обувает мою семью, лечу артиста - он радует меня дивным зрелищем... И исчезнет вражда и злоба, и не будет ситуаций, когда один имеет столько, сколько хватило бы на жизнь целому городу, а другой не обеспечен даже жизненно необходимым.

Если я и утрирую, то, поверьте, совсем чуть-чуть. Да простит меня тень великого писателя, его концепция звучит ничуть не менее наивно, из-за чего, как можно предположить, труд и остался в рукописи.

Однако неуловимое "что-то", присутствующее в деньгах сверх того, чему они назначены служить, Толстому не примерещилось.

Как точнее определить этот феномен, я тоже не знаю. Какое свойство денег ни возьми, оно тут же перечеркивается, взаимно уничтожается другим, противоположным их свойством. В этом смысле они абсолютно уникальны, их можно уподобить разве что огню, который точно так же олицетворяет собою жизнь и смерть, так же притягивает и одновременно ужасает. Но, может быть, именно этой завораживающей бинар-ностью и объясняется магическая притягательность денег? Посмотришь - простые бумажки, непрочные, недолговечные, имеющие, сами по себе, грошовую стоимость. "Фантиками" мы пренебрежительно называем наши родные дензнаки. Но ведь на вид и сам его величество доллар ничем не лучше конфетной обертки. И вот эта ничтожная, невесомая малость реально воплощает в себе все земные блага. Деньги спасают и убивают, возвеличивают и растаптывают, дают власть и обращают в рабство. Самые прочные и в то же время самые хрупкие человеческие отношения - это те, что замешены на деньгах.

Говорят, деньги счет любят. И точно. Без конкретных цифровых обозначений они - абстракция. Но эта потребность в количественной определенности никогда не получает удовлетворения из-за зыбкости, размытости всех критериев, которые пытается нащупать бедный человеческий мозг. Что такое много денег? И что такое мало? Достаточно или недостаточно? В жизни мы порой говорим - избыток денег. Но за какой чертой он появляется, этот избыток?

Даже простейшие переживания, связанные с деньгами, всегда возбуждающе амбивалентны, когда, например, вы идете по улице и пронзившее вас желание купить какую-то вещь вступает в борьбу с противоположным импульсом - сохранить свой скромный капитал в неприкосновенности.

Деньги обеспечивают главную из всех человеческих потребностей - в безопасности. Если у меня есть деньги, я смелее смотрю вперед. Но если у меня есть деньги, то, значит, есть и особый, дополнительный источник беспокойства, бесплодно прожирающего колоссальные ресурсы психической энергии. Вдруг я их потеряю? Вдруг их украдут? Вдруг они обесценятся или вообще в один прекрасный день станут макулатурой?

Перебирая купюры в своем кошельке, мы не задумываемся над тем, откуда они к нам пришли, в чьих руках побывали, за что их получали и на что тратили предыдущие владельцы. Но в нашем общем знании о деньгах незримо присутствуют все варианты - от самых высоких до самых низких, и это тоже наверняка вбирает в себя загадочное "что-то", для которого не сумел найти названия даже сам Лев Толстой. А вот как эта непонятная субстанция воздействует на психику - это я представляю себе достаточно ясно. У военных такая стратегия называется "бить по штабам".

Деньги посягают на наше "сверх-я", на Бога, живущего в душе каждого человека, - и верующего, понимающего это буквально, и атеиста, растворяющего представление о Всевышнем в иных идеях. Эта психическая инстанция сурова и в высшей степени обременительна. Она постоянно гвоздит нас, напоминая о долге, об обязательствах, от которых порой так хочется отмахнуться, об идеалах, которым так трудно бывает соответствовать. Она свирепо наказывает за каждую провинность: муками совести, стыдом, разъедающим сознанием собственного несовершенства. Но в то же время ничто иное не может защитить нас от ужасной мысли о скоротечности жизни и ее неизбежном конце. Именно "сверх-Я" играет первую скрипку во всем, что дает иллюзию бессмертия: в любви к детям, в значительных, оставляющих по себе долгую память поступках, в творчестве, в созидательном труде.

Я бы не сказал, что в нормальном состоянии голос "сверх-Я", который можно расслышать всегда, но особенно отчетливо на сеансах психоанализа, выражает враждебность к деньгам. Вовсе нет. Скорее это позиция здорового скептицизма. Конечно, деньги очень важны, говорит этот голос, но в жизни есть и кое-что поважнее. Сентенции житейской мудрости типа "не в деньгах счастье", "не все на свете продается и покупается" зафиксированы непосредственно под его диктовку.

В болезни этот ясный голос умолкает. Верховной становится та самая иррациональная сила, которая заключена в деньгах. Двадцать-тридцать лет назад, впервые столкнувшись с этим феноменом, многие полагали, что, становясь рабом денег, человек мельчает, оскудевает духовно, его существование лишается высшего смысла. На самом деле это не так. В деньгах есть и свое величие, и свой грандиозный масштаб. Только в одном утрата «сверх-Я» оказывается невосполнимой. Иллюзии бессмертия деньги не дают. «Туда» их с собой не возьмешь.

Отсюда, мне кажется, и проистекает все, что делает болезнь под названием деньги именно болезнью, а не просто каким-то особым состоянием психики.

Вполне допускаю, что в чем-то эта гипотеза может быть и неточна, и даже ошибочна. Но один бесспорный аргумент в ее защиту у меня все же есть. Испытав на практике различные методы лечения, я обнаружил, что эффективной бывает только терапия, направленная на восстановление «сверх-Я». Интуитивно это ощущают и сами больные, которые в попытках самоизлечения, не дожидаясь ничьих советов, начинают двигаться в том же самом направлении, хотя и по-разному. У одних это принимает вид внезапно пробудившейся религиозности, у других — вкуса к экзотическим философским учениям, а у третьих — интереса к ясновидящим, магам и колдунам, решительно не объяснимого на трезвую голову...

Все симптомы, которые я вижу у конкретных больных, сегодня, по-моему, присутствуют в массовом сознании. Болезнь под названием деньги разрослась до масштабов эпидемии. Чтобы убедиться в этом, достаточно просидеть несколько часов у телеэкрана, на котором кадры криминальной хроники сменяются бесконечными играми «на интерес». Даже интеллектуальные ристалища показались бы, наверное, безвкусными без острой денежной приправы. Есть множество свидетельств, что подобные эпидемии всегда разражаются в периоды первоначального накопления, когда меняется вся общественная структура и деньги, становящиеся в самом деле мерилом всего, делаются и дразняще доступными, и одновременно убийственно недостижимыми. Не случайно, видимо, отчаянный возглас «А что же такое деньги?» вырвался у Толстого как раз в одну из таких переходных эпох. Наше же положение в этом смысле было, можно сказать, дважды безнадежным, учитывая наше прошлое. Однажды, мальчишкой, я перепродал перед сеансом билет в кино и заработал на этом несколько копеек. До сих пор звучит у меня в ушах разгневанный голос матери: «Как ты мог?» Казалось, еще немного — и родители скажут, что я им больше не сын.

К деньгам в нашей семье относились серьезно: слишком дорого они доставались и слишком много от них зависело. Но сам подход ко всем денежным делам и интересам чем-то напоминал обращение со сторожевой собакой: в ней нуждаются, ее кормят. Но в дом не впускают, ее место — в будке, на цепи. «К деньгам липнет вся грязь», — постоянно слышал я от матери.

Так же смотрели на них и мои учителя, и друзья родителей. Отсутствие денег не унижало, а их наличие не служило поводом для особой гордости. Скорее наоборот: если что и выставлялось напоказ, так это умение «встать выше». Не только в официальных идеологических установках, но и на бытовом, повседневном уровне культивировалось бескорыстие. Даже те, кто не обладал этим замечательным качеством, под давлением коллективного «сверх-Я» вынуждены были старательно его имитировать.

Особая непобедимость представлений, усвоенных в раннем детстве, так и подталкивает меня к тому, чтобы объявить это состояние эталоном здоровья. Но в то же время я не могу не сознавать, что объяснялось оно в громадной степени отсутствием возбудителей болезни в окружающей среде.

Ну что знали мы о деньгах? Да ровным счетом ничего. Никаких особых горизонтов они перед нами не открывали, никакими искушениями власти, всемогущества, вседозволенности не заманивали. Никакого загадочного «что-то» не было в этих бумажках, в обмен за которые не полагалось ничего сверх элементарно необходимого. Наша хваленая независимость от «желтого дьявола» не стоила ровно ничего. И все-таки меня не оставляет мысль, что, если бы начатые в 60-х годах реформы шли, пусть как угодно медленно, но без пауз, все было бы по-другому. Ведь начинало их поколение идеалистов, людей с очень мощным, чуть ли не гипертрофированно развитым «сверх-Я». Можно ставить под сомнение природу этого идеализма, методы, которыми он взращивался, можно считать его исторически обреченным. Но с точки зрения способности сопротивляться болезни под названием деньги все это несущественно.

Вспоминая своих коллег, с которыми в молодости работал в Сибири, я вполне допускаю, что и их могла поразить эта болезнь. Но сказать родителям больного ребенка: «Или платите десять тысяч долларов за операцию, или заказывайте похороны», — при любых метаморфозах такое было для них исключено. И мне не кажется простым совпадением, что среди особенно тяжело болеющих особую группу составляют бывшие комсомольские работники, то есть люди, в которых с ранних лет профессионально оттачивался цинизм.

История медицины знает случаи, когда целые этнические группы в короткий срок исчезали с лица земли, сраженные какой-нибудь пустяковой, с точки зрения европейца, инфекцией вроде кори. В местах их обитания не было возбудителей этой болезни, в поколениях не мог выработаться иммунитет. И первая же атака неведомого микроба или вируса оказывалась смертоносной. Нечто очень похожее происходит сейчас и с деньгами.

В любой культуре содержится своя иммунная система - свод правил и обычаев, писаных и неписаных моральных норм, ограничений, барьеров, защищающих психику от убийственного "что-то", угаданного Львом Толстым в деньгах. Подходы тут существуют самые разные, часто противоположные. Например, в одних этнических системах поощряется широта души, презрение к мелочным расчетам, безоглядная щедрость. Этот тип поведения запечатлен в прелестном анекдоте про грузина, который, протянув гардеробщику номерок и крупную купюру в виде чаевых, небрежно бросает через плечо: "Пальто не надо!" Человек старается каждым своим поступком и словом подчеркнуть, что деньги для него - пустяк, тлен по сравнению с дружбой, радостями общения, сознанием собственной значительности. Он - выше денег. А в иных европейских странах, наоборот, моральный кодекс обязь вает подходить ко всем денежным делам с подчеркнутой аккуратностью и бережливостью, считать каждый грош. Люди отдают копеечные долги (и не слышат в ответ: "Брось, стоит ли беспокоиться о таких пустяках?"), экономят, боятся выглядеть расточительными. Деньги как бы ставятся высоко над человеком, от него требуется особое отношение к ним.

По-разному в различных культурах решается и во- прос о том, в каком возрасте и как вводятся деньги в обиход ребенка. Нужны ли ему до поры до времени карманные деньги, которые он имеет право тратить - либо копить - по своему усмотрению? Или все, что ему нужно, он должен получать в готовом виде, расчетами не заниматься, желательно вообще денег в руках не держать?

И все же при этих внутренних расхождениях каждая система представляет нечто цельное, логичное, хорошо состыкованное. Правила и нормы, доставшиеся от старших поколений и впитанные с молоком матери, обеспечивают спасительный для психики автоматизм поведения. Конечно, и в этих условиях болезнь под названием деньги находит свои жертвы, точно так же как в любой популяции, несмотря на вековой иммунитет и даже специальные прививки, кто-то постоянно заболевает корью. Но это - случаи. Они не принимают масштабов эпидемии, не сокрушают здоровье и генофонд целых наций.

Хорошо помню первые рассказы приятелей, раньше меня сумевших прорваться за "железный занавес". Их удивляли, порой шокировали сценки, которые доводилось наблюдать. Близко знакомые люди посидели в кафе, а потом каждому официант подал отдельный счет. Подросток помог соседу помыть машину - тот заплатил ему за работу. И родители похвалили его за это, вместо того чтобы сказать: как тебе не стыдно, сын, у тебя же все есть, неужели ты не мог сделать доброе дело бесплатно? Нам подобное казалось диким. Мы культивировали в себе взгляд на деньги как на пережиток старого мира, которому недолго остается править бал. Мы старались, чтобы денежные расчеты не примешивались к тому, чем мы поистине дорожили, - к дружбе, к любви, даже к профессиональным отношениям, - как оберегают чистую одежду от соприкосновения с грязью. Мы не обдумывали, как обращаться с деньгами. Мы намеревались вообще обходиться без них.

И мы оказались совершенно беззащитны перед деньгами, когда они яростным смерчем ворвались в нашу жизнь. Чтобы вылечиться от любой болезни, главное - понять, что с тобой происходит.

Глава 1. Зловещая тайна Фрейда

1. Под знаком умолчания

Как толкует проблему денег психоанализ? Какой принимает она вид, если попытаться взглянуть на нее не с обычных, родных для нее экономических позиций, а с точки зрения процессов, происходящих в глубине человеческой души? Понятно, что нужно сделать, если уж возник такой вопрос: обратиться к литературе и, самое надежное, как выражались мы в прежние времена, к первоисточникам. Зигмунд Фрейд, великий учитель, создатель психоанализа, - естественно, он первый должен удовлетворить наше любопытство. С его трудов и следует начать.

Деньги составляют стержень самых разнообразных человеческих переживаний. Отношение к деньгам, манера обращения с ними дают один из самых надежных ключей к пониманию человеческого характера. Деньги - мы только что это видели - провоцируют если не в точном смысле слова заболевание, то очень к нему близкое тяжелое состояние психики.

Отсюда предчувствие: поскольку во врачебной практике Фрейду постоянно приходилось сталкиваться с темой денег, то и в его теоретических работах она должна была занять важное место.

Но вот первое, что мы обнаруживаем, настроившись на вдумчивую работу: о деньгах Фрейд говорит очень мало. Как самостоятельный объект анализа они его практически не интересуют. В центре внимания - определенный тип характера, достаточно часто встречающийся; и тема денег всплывает лишь потому, что в жизни людей такого склада они играют специфическую роль.

В терминах Фрейда этот характер носит несколько шокирующее название - "анальный", от латинского слова "анус" - задний проход. Связь не сразу становится понятной, и отец психоанализа не жалеет усилий, чтобы убедить читателя в правомерности своих построений. Первая глава большой работы "Психоанализ и учение о характерах" - "Характер и анальная эротика".

Фрейд с самого начала подчеркивает, что в создании этой концепции шел целиком "от жизни", с выводами не спешил и никакие теоретические соображения не влияли на чистоту и непосредственность наблюдений. Человеческий тип, который привлек его внимание, характеризуется наличием суммы не связанных между собой на первый взгляд качеств, среди которых доминирующую роль играют три: повышенная аккуратность, бережливость, доходящая до скупости, и упрямство. Это то, что замечают и фиксируют все, кто общается с такими людьми в зрелом возрасте. А врач-психоаналитик, пытающийся в процессе работы реконструировать события раннего детства, угадать зародыш будущего характера в самых начальных его проявлениях, отмечает еще одну родственную черту: проблемы с опорожнением кишечника, доставлявшие родителям этих детей множество хлопот. Дистанция, отделяющая одно явление от другого - психологический облик зрелой личности от физиологических отправлений младенца, - долгое время приводила в недоумение самого Фрейда, и потребовались годы наблюдений, прежде чем уверенность в существовании подобной связи окрепла настолько, что исследователь решился сказать о ней вслух.

"Обычно можно без труда установить, что инфантильная задержка кала в младенческие годы существовала у них сравнительно гораздо дольше, чем это бывает обыкновенно, - суммирует Фрейд свои данные о носителях анального характера, - и что неприятности в области этой функции случались с ними иногда и в более поздние годы детства. По-видимому, они принадлежали к той категории грудных младенцев, которые имеют обыкновение не опорожнять кишечник, если их сажать на горшок, так как акт дефекации доставляет им удовольствие... Им доставляло удовольствие задерживать стул даже в возмужалом возрасте, а кроме того, в их воспоминаниях попадаются указания на всякого рода неподобающую возню с только что выделенным калом; такие вещи, правда, чаще фигурируют в воспоминаниях о братьях и сестрах, чем о самом себе. На основании этих указаний мы заключаем, что к числу особенностей врожденной сексуальной конституции этих лиц относится более резко выраженная, гиперакцентированная эрогенность анальной зоны. Но так как все это бывает только в детстве и в дальнейшем ничего от этих слабостей и особенностей не остается, то мы должны допустить, что эрогенное значение анальной зоны утрачивается, теряется в процессе развития. И вот мы делаем предположение, что указанная нами выше триада свойств и ее постоянство в характере данных субъектов могут быть поставлены в связь с этим поглощением и исчезновением анальной эротики".

Фрейд признает, что "удовлетворительное объяснение" этой связи дать не может, однако предположение свое подкрепляет закономерностями, им же самим открытыми и разработанными в теории сексуальности, на основе которых в наши дни строится вся работа сексологов, сексопатологов. Он говорит об эрогенных зонах, участвующих в возбуждении и удовлетворении сексуального инстинкта - к их числу относится и область заднепроходного отверстия, - подчеркивая, что роль их в разные периоды жизни различна. "Только часть их утилизируется в сексуальной жизни, остальная часть подвергается отклонению от половых целей и направляется в сторону задач другого рода: сублимирование - вот подходящее название для этого процесса".

С пяти до примерно одиннадцати лет, до появления первых признаков полового созревания, длится, как называет его Фрейд, период латентной (скрытой, ничем вовне не проявляющейся) сексуальности. Не контролируемые ребенком раздражения, исходящие от эрогенных зон, ведут к созданию в душе особых реактивных образований, особых контрастных сил, они как бы изнутри охраняют ребенка от преждевременных экспериментов, на которые его может натолкнуть дремлющий инстинкт. Это стыд, отвращение, мораль.

"Ход эволюции и наше связанное со всей культурой современное воспитание ведут к тому, что анальная эротика оказывается в числе тех компонентов полового инстинкта, которые становятся неприемлемы для половых целей в тесном смысле... (Живи Фрейд сейчас, он не мог бы заявлять это с такой категоричностью: легализация половых меньшинств, да и само развитие техники любви сделали приемлемым то, что в начале века сурово табуировалось, однако и теперь я встречаю множество людей, для которых взгляд Фрейда ничуть не устарел. - А. Б.) Поэтому представляется вероятным, что свойства характера: аккуратность, бережливость и упрямство, столь часто наблюдающиеся у лиц с анальной эротикой в детстве, представляют собой непосредственные и самые постоянные продукты сублимирования анальной эротики". Механизм выработки этих "продуктов" видится следующим образом: чистоплотность, любовь к порядку, не только в физическом смысле, но и в делах, добросовестность возникают как образования реактивные: "Это реакция на склонность к нечистому, постороннему, мешающему, не принадлежащему к собственному телу". Более затруднительно для Фрейда истолковать связь интереса к дефекации и упрямства, однако он приводит примеры, знакомые множеству людей либо помнящих себя в самом нежном возрасте, либо близко соприкасающихся с маленькими детьми, своими или чужими. Грудные младенцы, о которых ненаблюдательные родители думают: "Да что там они могут понимать!" - бывают поразительно своевольны в связи с процессом испражнения. "Общепринятая воспитательная мера, пускающая в ход болевые раздражения кожи ягодиц, связанной с эрогенной зоной заднего прохода, - так изысканно и несколько даже витиевато Фрейд обозначает обыкновенную порку, - имеет в виду как раз упрямство ребенка, задается целью сломить упрямство и добиться послушания".

Однако при чем тут деньги? Фрейд сам чувствует режущее глаз несоответствие затронутой и так подробно, в таких рискованных с точки зрения общепринятого вкуса деталях разработанной им темы с солидной, респектабельной денежной проблематикой. "Что общего, - задает он риторический вопрос, - между комплексом дефекации и денежным комплексом?" Но оказывается, между ними очень много точек соприкосновения! И это может подтвердить любой практикующий врач, применяющий в лечении больных психоанализ. Больной избавляется от денежных комплексов, а вместе с ними его перестают мучить даже самые упорные, застарелые, привычные, как их называют медики, запоры. Единственное, что для этого требуется, - чтобы пациент отдал себе полный отчет в том, что, как и почему вызывает у него трудности в обращении с деньгами.

Чрезвычайно интересен в этой связи предпринимаемый Фрейдом культурологический анализ:

«Архаический способ мышления во всех своих проявлениях постоянно приводит в самую тесную связь деньги и нечистоты: так обстоит дело в древних культурах, в мифах и сказках, в суеверных обычаях, в бессознательном мышлении, в сновидениях и при психоневрозах (и не только в сновидениях, как таковых, сразу приходит тут на ум, но и в широко бытующем толковании сновидений; если вы отважитесь признаться в кругу знакомых или сослуживцев, что видели во сне экскременты, наверняка кто-нибудь заметит: примета верная — это снится к деньгам. — А. Б.). Дьявол дарит своим любовницам золото, а после его ухода оно превращается в куски кала: образ дьявола, конечно, не что иное, как олицетворение бессознательной душевной жизни с ее подвергнувшимися вытеснению инстинктивными влечениями. Существует суеверие, приводящее в связь процессы дефекации с находками кладов, а фигура «Dukatenscheissers» (непереводимое выражение, обозначающее человека, испражнения коего состоят из дукатов. — А. Б.) известна всем и каждому...

Это условное отождествление золота и кала, — развивает свою мысль Фрейд, — может быть, находится в связи с переживанием резкого контраста между самым ценным, что известно человеку, и вовсе лишенным ценности, рассматриваемым как «отбросы»... Примитивный эротический интерес к дефекации обречен, как мы знаем, на исчезновение в более зрелом возрасте, а в этом возрасте складывается интерес к деньгам, в детстве еще не существовавший; примитивному влечению, утрачивающему свой объект, таким образом, облегчается нахождение себе новой цели, именно в этом вновь возникающем интересе к деньгам...»

Сразу вспоминается галерея великих скупцов, рабов неутолимой страсти к деньгам, к золоту, затмевающей все человеческие чувства. Шейлок, Скупой рыцарь, Гарпагон... Анализ Фрейда помогает нам уловить важнейшую разницу в проявлении этой мании, сыгравшей такую существенную роль в ходе всей мировой истории. Она бывает демонстративной — когда пораженному ею человеку необходимо, чтобы ему завидовали, преклонялись перед его силой, трепетали перед его всемогуществом. Но есть и обратная

Удивительно, но их почувствовали на себе и советские врачи, несмотря на то что Фрейда они не читали и упоминать о нем не решались иначе чем в самом негативном, уничижительном тоне. Сужу, разумеется, в первую очередь по себе, но проверял это и в многочисленных беседах с коллегами: нам трудно говорить с больными о деньгах! Трудно вызывать их на откровенность, трудно высказывать свои собственные суждения. Насколько естественным для опытного врача кажется его профессиональное право проникать в самые потаенные уголки интимной жизни пациента, настолько же он бывает скован, робок, нерешителен, если состояние пришедшего на прием человека так или иначе связано с деньгами. Другое дело, если сам пациент формулирует свою проблему как денежную, — это развязывает мне руки. Но по собственной инициативе — много раз ловил себя на этом — я таких приключений невольно избегаю.

У врачей старой генерации добавляется к этому еще и неловкость, связанная с тем, что больным теперь зачастую приходится лично оплачивать нашу работу. В прежние времена, получая от государства свои копеечные зарплаты, мы любили порассуждать о том, как хорошо живется людям нашей профессии «за бугром». Но привыкнуть к этому оказалось очень непросто, — во всяком случае, тех лет, что мы прожили в условиях рынка, мне и моим друзьям не хватило. Правда, должен оговориться: самое младшее поколение медиков такими сомнениями себя, похоже, совсем не обременяет. Я был поражен, обнаружив в статье американского психоаналитика доктора медицины Шейлы Клебанов (Sheila Klebanow) перекличку со своими мыслями. Я отношу их во многом на счет резко изменившихся условий жизни, заставивших нас, говоря словами поэта, сжечь то, чему мы поклонялись, и начать поклоняться тому, что прежде сжигали. Но вот суждение человека, который никогда не подвергался идеологическому прессингу, а законы рынка воспринял еще в розовом детстве как естественную и необходимую часть окружающего мира.

«Поскольку деньги являются жизненно важной составляющей человеческих взаимоотношений, удивительным кажется то поверхностное внимание, которое уделяется этому вопросу в психоаналитической литературе, — пишет моя единомышленница. — Причины этого разнообразны. В настоящее время немногие придерживаются классической точки зрения психоанализа, что деньги тождественны фекалиям и, следовательно, грязны. Но эта старая теория имеет много последствий. Легче рассуждать о сексе, чем о деньгах. Деньги — понятие слишком личное, интимное, чтобы говорить о них откровенно.

Многие из нас могут испытывать дискомфорт, говоря с пациентами не только о деньгах как плате за лечение, но и об их роли в других жизненных ситуациях. Возможно, мы очарованы их силой или же — по принципу реактивного образования — стремимся игнорировать их важность. Не исключено, что все дело в нашей «невозможной профессии». Цель психоаналитика — преодоление человеческих страданий, какие бы преграды ни воздвигались на этом пути. Я думаю, здесь заключено базовое противоречие. Как профессионалы мы нацелены на получение средств, достаточных для достойного существования. Однако предполагается, что человек, занимающийся врачеванием, должен быть альтруистом, смиряющим свои меркантильные интересы. Не закрепляется ли это противоречие в годы учебы? Зарплаты и стипендии в этот период относительно низки. Во время резидентуры (аналог нашей аспирантуры. — А. Б.) и психоаналитической подготовки будущий терапевт работает в основном в клиниках, где платят немного. Реальность денег как в лечении, так и вне его недостаточно осознается. Часто начинающему терапевту, приступающему к частной практике, приходится учиться понимать то, от чего он был далек в ходе обучения, — какое значение имеют деньги и для пациента, и для него самого».

Этот на редкость искренний текст подарил мне важную подсказку. Вопрос: почему автор уделяет вни-мание одним темам и пренебрегает другими — целиком относится к сфере научного творчества. Именно в этой области я и старался почерпнуть факты, способные прояснить явное равнодушие Фрейда к психологии денег. Доктор Шейла Клебанов рассуждает по-другому и, наверное, гораздо более точно. Для нее нет барьеров между профессиональной и личной сущностью психоаналитика. Личные мотивы, личные импульсы вплетаются в сотканную рассудком вязь профессиональных побуждений, образуя сложный, неразъединимый узор. И как это свойственно любому смертному, могучий интеллектуальный аппарат Фрейда-ученого не был защищен от влияния химер, рожденных в бессознательном мире Фрейда-человека.

Каким же было отношение этого человека к деньгам? Что говорят на сей счет многочисленные биографы Фрейда? Какие свидетельства оставил он сам?

Я и ожидать не мог, что поиск ответов на эти вопросы позволит сделать столько поразительных открытий...

Глава 1. Зловещая тайна Фрейда

2. Синдром богадельни

Стереотипный образ великого ученого (как, впрочем, и писателя, живописца, музыканта) непременно включает в себя акцентированное презрение к деньгам. Он выше мелкого корыстолюбия: иначе откуда взял бы духовные силы, необходимые для творчества? Он готов терпеть нужду, отказывать себе в самом необходимом, лишь бы не угасало в душе священное пламя, несущее в самом себе награду за все лишения. Примеров - не счесть, как, впрочем, и прямо противоположных: случалось, что великие творцы были от рождения - или становились, благодаря своему гениальному дару и отменному трудолюбию - вполне состоятельными или даже безмерно богатыми людьми. Но это им как бы прощается, в молчаливой уверенности, что не они сами хлопотали об увеличении своих денежных доходов, а просто о них позаботилась судьба. Если придерживаться подобного взгляда, то каким же шокирующим должно показаться признание, сделанное сорокалетним Фрейдом в одном из писем друзьям!

"Мое настроение также очень сильно зависит от моих заработков. Деньги для меня - это веселящий газ. Я с юных лет знаю, что стоит накинуть лассо на диких лошадей из пампасов, и они сохранят некоторое беспокойство до конца жизни. Так я познал беспомощность нищеты и постоянно боюсь ее. Вы увидите, что улучшится мой стиль и будут более верными мои идеи, если этот город обеспечит меня щедрыми заработками". Что ни фраза - то удар наотмашь по самым нашим сокровенным иллюзиям. Как совместить эти два образа - титана, сумевшего найти ключи к величайшим загадкам природы, осыпавшего человечество бесценными благодеяниями, и маленького, робкого обывателя? Правда, даже в саморазоблачении масштаб личности все же угадывается - полное отсутствие позы и фальши, поразительная внутренняя честность, бесстрашие в фиксации собственной слабости. Уподобление денег веселящему газу - еще куда ни шло, но вот так открыто признаться, что качество твоей работы зависит не от вдохновения, ниспосланного свыше, не от сознания важности своей миссии, а всего-навсего от размеров вознаграждения? Будет оплата щедрой - и идеи будут верными. Ну а если тот, кто платит, поскупится? Что же, значит, это немедленно отразится на верности идеи? Похоже, что да. Фрейд, видимо, имел много случаев убедиться, что финансовые проблемы так выводят его из себя, так обезоруживают, что падает интеллектуальная продуктивность. Я даже оставляю в стороне вопрос: кто был заочным собеседником Фрейда, кому он мог настолько довериться? Вполне достаточно и того, что Фрейд признавался в этом самому себе!

О многом говорит ассоциация с дикими лошадьми, словно бы сама собой выплеснувшаяся на бумагу. Простую мысль о том, что эта наверняка не радовавшая Фрейда психологическая зависимость от денег возникла не случайно, а была сформирована реально пережитой в юности беспомощностью нищеты, можно было передать с помощью множества разных образов, да и просто высказать словами. Почему же внутренний голос продиктовал Фрейду именно такую аналогию? Я представил себе эту картину - гордого скакуна, остановленного и поверженного душащей, хитро сплетенной петлей, и, как мне кажется, нашел отгадку. Лошадь, когда ее ловит лихой ковбой, не погибает. Ее не мучают, не морят голодом, пампасы - символ простора, ничем не стесненного, вольного движения, лассо - насилия, подчинения, необходимости служить. Догадываюсь, что именно в этом состоял для Фрейда глубинный смысл противопоставления богатства и бедности. Деньги, которых он стремился иметь много, были ему необходимы не для создания имиджа, не для того, чтобы во что-то их вкладывать или что-то на них покупать. При его образе жизни, при его фантастических нагрузках (гигантская, не прерываемая ни на день врачебная практика, затем вторая, такая же насыщенная рабочая смена за столом, наедине со своими записями, с рукописями новых книг, и сверх всего этого - занятия с учениками, колоссальная публичная деятельность, связанная с завоеванием позиций для психоанализа, встречаемого косным миром в штыки) - когда ему было забавляться новыми приобретениями, соревноваться с признанными богачами в роскоши, какой он может себя окружить? Нет, деньги нужны были ему, просто чтобы их иметь, знать, что их становится все больше и больше, и именно этим сознанием поднимать свой дух. Большие, постоянно прибывающие деньги - и, видимо, только они - были для него гарантией свободы.

Упоминание в этом письме о пережитой в ранние годы нищете, которой Фрейд то ли оправдывает, то ли просто объясняет преследующий его страх перед будущим, согласуется со множеством других свидетельств, и автобиографических, и принадлежащих перу многочисленных исследователей его жизненного пути. "Мы жили очень стесненно", - вспоминал на склоне лет Фрейд. Его сын приводит сделанное мельком замечание о портрете, написанном в 1868 году, когда Зигмунду было лет одиннадцать-двенадцать: "Художник любезно не заметил дырок в подошвах моих ботинок". Такими беглыми, но выразительными штрихами пестрят едва ли не все жизнеописания. Отец, несмотря на то что мог дать сыну совсем немного, сделал широкий жест - дал ему свободу выбрать профессию в соответствии с его собственными наклонностями. Но Фрейд сам не мог позволить себе такую роскошь. Никакого особого пристрастия к медицине, по его словам, он в себе не ощущал, тем не менее в пользу медицинского образования говорили соображения материальные, - и выбор был сделан. И то же давление денежных обстоятельств испытал Фрейд несколько лет спустя, когда решил отказаться от карьеры ученого и стать практикующим врачом: его ждала невеста, а без достаточно надежных заработков их помолвка грозила растянуться бог весть на сколько времени.

"Фрейд не был родом из богатой семьи, - пишет один из позднейших его биографов, Эллиот Оринг (Е. Oring). - Его отец был торговцем и, судя по большинству оценок, не очень преуспевающим. Похоже, в старости отец Фрейда вообще не обеспечивал свою семью. Будучи студентом и во время работы в штате Генеральной больницы в Вене Фрейд всегда был стеснен в средствах". Другой известный знаток жизни Фрейда, Питер Гей (Peter Gay), полагает, что ученый в своих рассказах несколько приукрашивал положение родительской семьи, которое в действительности было даже еще более бедственным. После катастрофы, постигшей всю отрасль промышленности (Якоб Фрейд специализировался на торговле шерстью), отец разорился. Ко всему, он плохо умел сберегать то, чем владел, был не по своим возможностям щедрым, расточительным. Где-то, правда, Фрейд упоминает, что по крайней мере изначально семья была обеспеченной, но Питер Гей склонен считать это всего лишь примером "того, что Фрейд позже назовет "семейным романом", широко распространенной склонностью считать своих родителей более процветающими или более известными, чем они есть на самом деле, или даже изобретать себе выдающуюся родословную". Но есть и другое мнение, причем высказывает его человек, заслуживающий особого доверия, - американский экономист Питер Дракер (Peter Drucker), родившийся в Вене в начале века. Его родители тесно общались с Фрейдом. Мать, получившая медицинское образование, слушала его лекции, ей принадлежал один из нескольких сотен экземпляров первого издания "Толкования сновидений". Отец Дракера питал к Фрейду величайшее уважение, считал его первым лицом в Австрии, а возможно, и в Европе. То, что для других исследователей было фактами, почерпнутыми в архивах, в чужих рассказах и пересказах, для Дракера составляло частичку его собственной жизни. Он был восьмилетним мальчиком, когда его познакомили с Фрейдом. Разница в возрасте, в положении, конечно, создавала огромную дистанцию, и все же Дракера с достаточно большим основанием можно считать свидетелем, очевидцем, - информация, недоступная ему самому, поступала к нему в домашних разговопах. в оценках и суждениях родителей.

По мнению Дракера, семья Фрейдов вовсе не бед- ствовала. Они были вполне обеспеченными представителями среднего класса - не "богатыми, как Ротшильды", как было принято в Вене говорить о богатеях, но и не опускавшимися ниже черты надежного благосостояния. По меркам австрийской столицы, быстро разраставшейся как раз во второй половине прошлого века, это означало "наличие квартиры с высокими потолками в одном из новых четырех-пятиэтажных жилых домов недалеко от "центра города"... наличие двух или трех человек прислуги, приходящую раз в неделю уборщицу, один раз в месяц - швею, а также отпуск на курорте недалеко от Вены или в горах, воскресные прогулки в венских лесах всей семьей, высшее образование для детей, книги, музыку и еженедельные посещения оперы и театров. Точно так и жила семья Фрейдов. Брат Фрейда Александр... всегда возмущался тем, что якобы вырос в крайней бедности, что оскверняло память их покойного отца, "который был таким хорошим кормильцем".

"Беспощадность нищеты", пережитой в юности, Дракер считает одним из мифов, которые Фрейд создал и усердно распространял. Удивительно, что и второй из этих мифов, хоть основной его сюжет состоял совсем в другом, тоже имел денежную подоплеку. Дракер имеет в виду многочисленные жалобы Фрейда на то, что он страдал от антисемитизма, что дискриминация мешала и его научной работе. Ничего подобного, по мнению этого биографа, не было. "Он получил официальное признание и академические почести раньше, чем кто-либо другой в истории медицины в Австрии, причем почести и признание, на которые, в соответствии с довольно строгими австрийскими канонами, он вообще не имел права". Врачебная среда относилась к его открытиям скептически, но национальное предубеждение тут было ни при чем, тем более что большинство венских врачей сами были евреями. Они не приняли психоанализ по глубокому профессиональному убеждению, искренне считая его "блестящей полуправдой", лирикой, а не медицинской терапевтической теорией.

Но еще более серьезными были этические претензии к создателю психоанализа. Представители медицинского сообщества считали обязательным принимать бесплатных, "благотворительных" больных - они видели в этом свой моральный долг по отношению к бедным людям, не имеющим средств на оплату лечения. Фрейд же возвел оплату психоаналитической помощи в принцип. Он утверждал, что, только отдав свои деньги, пациент "входит" в необходимый для полноценного контакта с психоаналитиком "настрой". По своему врачебному опыту могу сказать, что Фрейд в этом не был так уж сильно неправ. И все же если вспомнить его собственные слова о "веселящем газе", о зависимости творческого тонуса от заработков, возникает невольное подозрение, что отец психоанализа прибегал к спасительному лукавству.

Зачем же понадобился Фрейду миф о прозябании в жестокой бедности? Зачем вообще потребовалось ему заниматься мифотворчеством? Хотел произвести на кого-то впечатление? Вызвать к себе сочувствие? Дракер считает, что это исключено. Фрейд был стоиком, который никогда не жаловался, не переносил, когда его жалели, и ненавидел нытиков. Сильную физическую боль он терпел без единого звука, не сгибался и под тяжестью душевных мук. Во всем, что не касалось этих его странных фантазий, он был безжалостно прямым по отношению к самому себе, беспощадным в самоанализе. Он искоренял в себе то, что многие другие ("простые смертные", называет их Дракер) легко простили бы себе как безобидный каприз.

Особое отношение Фрейда к деньгам порой принимало и еще более странные формы. После смерти отца и в самом начале своих психоаналитических опытов он вдруг начал коллекционировать еврейские анекдоты, причем интересовал его только один цикл - о нищем, живущем за счет того, что берет деньги в долг и не отдает их либо находит богатого покровителя и растрачивает его состояние. Были у него, как он их называл, "фантазии нищего" - в них он представлял себе чудесным образом свалившееся на него богатство. Например, он ловит убежавшую у богатого человека лошадь и получает огромное вознаграждение. Или бездетная супружеская чета, с которой он недавно познакомился, вдруг умирает, и почему-то он оказывается наследником. Мне кажется примечательным, что среди этих фантазий не было ни одной, близкой к реальности, например мечты стать знаменитым врачом, создателем целого направления в медицинской науке, автором множества книг. Видимо, фантазии, чтобы утолить духовную жажду, обязательно должны были нести в себе элемент чуда.

Чем это можно объяснить? Дракер, а вместе с ним и Сайлас Уорнер (Silas L. Warner), еще один авторитетный исследователь, считают, что Фрейд страдал "синдромом богадельни", которым была поражена значительная часть далеко не бедных жителей Вены во времена его молодости. Картина, которую они рисуют, описывая экономические предпосылки этого тяжкого психического состояния, сильно напоминает нынешнюю обстановку у нас на родине. За сравнительно короткий срок резко изменилась ситуация. Появились новые стандарты, новые символы благосостояния - они были доступны лишь небольшой кучке вырвавшихся вперед "победителей", но дразнили и возбуждали все общество. Желание прорваться туда, на вершину, создавало настоящую одержимость деньгами, принимавшую особо изощренные формы из-за того, что ее нельзя было обнаруживать. Но еще сильнее был страх не усидеть в седле, скатиться в бедность, попасть, фигурально выражаясь, в богадельню. Невроз, резюмирует Дракер, основываясь не в последнюю очередь на собственных впечатлениях, проявлялся "в постоянном нытье и волнении по поводу недостаточных заработков, неспособности оправдать собственные надежды и надежды семьи - а превыше всего оскандалиться в глазах соседей, - в постоянных навязчивых разговорах о деньгах при постоянных заявлениях, что деньги их якобы не интересуют. Фрейд явно страдал "синдромом богадельни", это запечатлелось даже в письмах, которые он писал своей невесте из Парижа, еще будучи молодым человеком. При всей его безжалостной правдивости с самим собой он не смог устоять перед этим недугом. В том, что он неверно истолковывал свою профессиональную деятельность как низкооплачиваемую, в постоянных финансовых проблемах проявлялся невроз тревоги, которому он не мог противостоять и который с помощью им же открытого механизма вытеснял...". Как похожи эти описания на то, что переживаем мы сейчас! "Синдром богадельни", - очевидно, это одна из разновидностей болезни под названием деньги. Та же симптоматика, тот же эпидемический напор, та же беспомощность психики, обрекающая даже самые могучие, высоко стоящие над толпой натуры на потерю контроля над своими переживаниями. Если и есть отличие, то только в одном. Бум, связанный с интенсивным развитием капиталистических отношений, не создал у венцев конца XIX - начала XX века ощущения слома эпох. Не произошло смены богов. Сохраняли свою власть над умами идеологические, этические, религиозные императивы, требовавшие, чтобы хотя бы на словах человек постоянно отмежевывался от денег, скрывал свою болезненную тягу к ним, - и уже эта безостановочная манифестация своего бессребрениче-ства была очень показательна. Как сформулировал суть данного феномена один толстовский персонаж: если барышня постоянно кричит: "я девушка, я девушка", то это верный признак того, что она давно уже в дамки вышла.

Мы же переживаем грандиозную смену всех ориентиров и ценностей, у нас все строится по принципу контраста: то, что раньше считалось плохим, недостойным, теперь общественное мнение санкционирует и одобряет. Мы не стесняемся своей захваченности деньгами, не стараемся скрывать свою от них нарастающую зависимость. За деньги - можно все. Бесплатно - ничего от нас не получите, и побоку потребности таланта, гражданские устремления. Вся жизнь, все отношения пересчитываются по сегодняшнему валютному курсу...

Венцы в прошлом веке загоняли болезнь вглубь, подавляли свои побуждения. Тема считалась запретной. Даже в семье языки не развязывались, - супруги ломали друг перед другом комедию лицемерия и притворства, с детьми никаких разговоров о деньгах не велось, родители считали себя не вправе посвящать их в финансовые обстоятельства семьи, не обсуждали с ними доходы и расходы. Но это не помогало - ка к не помогает крепко запертая дверь родительской спальни скрыть от детей сексуальный аспект взаимоотношений отца и матери. Наоборот, умолчания и запреты ("ты мал еще, чтобы интересоваться этим!") только усиливают в таких случаях всепожирающее детское любопытство, обостряют наблюдательность и интуицию. То, что от них скрывают, начинает казаться мальчикам и девочкам самым важным, самым заманчивым и привлекательным. Вместо развенчания денег возникает обратный эффект: они окружаются ореолом исключительности, сверхценности - и эпидемия получает еще один бесперебойно действующий канал распространения заразы. Но и циническая откровенность, взятая за образец нами, к добру не ведет - мы ежеминутно инфицируем друг друга, мы позволяем маленьким детям повторять наши суждения, жаловаться на отсутствие денег, сызмальства утверждаясь в убеждении, что за деньги можно все, а без денег только воробьи чирикают. Право же, трудно сказать, какая политика лучше...

В ситуации эпидемии трудно уберечься от заражения, это мы знаем и по опыту ежегодной дани, которую с нас собирает грипп. Биографы, однако, отмечают особые обстоятельства в судьбе Фрейда, которые, как они полагают, могли сделать его "случай" особенно тяжелым и трудноизлечимым.

Когда Зигмунду было девять лет, семья Фрейдов пережила тяжелейший удар. Иосиф Фрейд, брат отца, попал в тюрьму за махинации с фальшивыми деньгами. Родители были убиты горем, отец за несколько дней поседел. Доброе имя семьи, деловая репутация - все вмиг оказалось на грани утраты. При этом отец не осуждал своего брата, он, как запомнилось Фрейду, оплакивал его как простака, позволившего втянуть себя в запрещенную сделку, он, собственно, и не сделал ничего по-настоящему плохого, просто так суров и жесток закон! Девять лет - обоюдоопасный возраст. Ребенок уже достаточно подрос, чтобы его можно было запереть в детской и оградить от общих терзаний, но еще слишком маленький для того, чтобы воспринять случившееся адекватно. Ситуация, и сама по себе тяжелая, травмирующая, разрастается в его воображении до масштабов вселенского бедствия, она аккумулирует все остальные неприятности, все гнездящиеся в неокрепшей душе страхи! Мало того что дядя оказался преступником и одноклассники травили и дразнили Зигмунда, немедленно оказавшегося на месте паршивой овцы, которая непременно должна существовать в детском сообществе. Травма, по-видимому, усугублялась еще и тем, что, как подозревают знатоки фрейдовской биографии, его семья тоже была как-то замешана в этом грязном деле. Опасность судебного преследования угрожала и отцу, и его сыновьям от первого брака, Эммануилу и Филиппу, жившим в Лондоне, - а ведь именно оттуда, из Англии, получил дядя Иосиф фальшивые деньги! О силе пережитого Фрейдом потрясения мы можем судить по тому, что и тридцать лет спустя этот страшный эпизод продолжал мучить его в сновидениях. А американский исследователь Джон Гидо (John Gedo) вообще полагает, что "невроз богадельни" у Фрейда имел еще и дополнительный оттенок - иррациональной боязни оказаться в тюрьме, как это случилось некогда с его дядей.

В январе 1884 года Фрейд пишет жене: "Я намерен компенсировать это, занявшись благотворительностью, когда я смогу себе это позволить. Не впервые старик помогает мне таким образом; в годы моей учебы в университете он часто, по собственной инициативе, помогал мне в трудной ситуации. Сначала мне было очень стыдно, но позже, когда я увидел, что у него с Брейтером было одинаковое мнение по этому вопросу, я смирился с мыслью быть в долгу у хороших людей, одной с нами веры, не чувствуя личных обязательств. Таким образом я вдруг заполучил 50 флоринов и не скрывал от Хаммерсшлага моих намерений потратить их на мою семью. Он был очень против этого, сказав, что я очень много работаю и не могу позволить себе в данный момент помогать другим людям, но я дал ему понять, что я должен потратить таким образом хотя бы половину денег".

Это письмо приоткрывает занавес над еще одной мучительной драмой, отравившей психику Фрейда. Хаммерсшлаг, упоминаемый в письме, - учил Фрейда ивриту и был одним из добровольных покровителей, щедро ссужавших его деньгами. Письмо как раз и было написано по поводу получения от него очередных пятидесяти флоринов. Обычно отношения между кредитором и должником представляются нам так: нуждающийся в деньгах человек ищет источник помощи, пытается убедить обладателя денег в том, что поддержка ему необходима, и на определенных условиях получает энную сумму в долг. Здесь, судя по всему, инициатива исходила не от Фрейда. Его состоятельные друзья навязывали ему помощь, уговаривали не стесняться, убеждали в том, что ничего плохого он не сделает, если примет этот залог дружбы от хороших людей, к тому же единоверцев. И он принимал эти деньги. В силу суровой жизненной необходимости или просто повинуясь поработившему его "неврозу богадельни" - точно рассудить нельзя. Мы видели, насколько расходятся мнения о том, каковы были его реальные материальные возможности. Но в любом случае психологический итог выходил ужасный. Рука, принимающая деньги от благотворителей, действовала в полном разладе с разумом и сердцем, повелевавшими гордо отказаться от протянутых купюр. Фрейд сердился на себя - и не мог противостоять искушению, тратил бездну душевных сил, чтобы заглушить чувство униженности и бессилия. Очевидно, отсюда и родился миф о "беспомощной нищете" - он оправдывал линию поведения, которую этот человек в принципе считал неприемлемой. Казалось бы, единственной реальной защитой в такой ситуации было бы сказать себе: я беру деньги в долг, я верну их, как только встану на ноги, - и, разумеется, так в действительности и поступить. Но если подобное намерение и возникало, исполнено оно не было. Ни вскоре, ни по прошествии лет долгов Фрейд не возвращал - выше его сил было расстаться с деньгами, которых никто с него и не требовал. Вероятно, он достаточно хорошо знал себя, чтобы предвидеть, что дело обернется именно так. И это тянулось годами, приступы подавляемого самобичевания чередовались с попытками примирить свою совесть с поступками, которые она решительно отвергала ("Не правда ли, замечательно, что богатый человек смягчает несправедливость нашего бедного происхождения и несправедливость своего собственного приви