Проблемы культуры, языка, этногенеза в русской культурологической мысли XXв

Личность есть подлинный субъект культуры. Такое понимание позволило Бердяеву заглянуть в святая святых культурного творчест­ва и увидеть подлинный драматизм отношений человека и культуры. У Шпенглера даже не ставится вопрос о человеке как творце культуры. Наоборот, Шпенглера в первую очередь интересует, как специфическая культура («душа культуры») формирует соответст­вующего ей человека. У Бердяева же на первый план выходит имен­но человек как личность, и свободная творческая личность здесь сто­ит выше культуры. Такой подход дает возможность увидеть проти­воречие, коренящееся внутри самого культурного творчества — противоречие между безграничностью духа и сковывающими его символическими формами культуры. Если у Шпенглера трагедия культуры начинается лишь с ростом цивилизации, то Бердяев смотрит на вещи глубже. Как и Шпенглер, Бердяев видит, какую опасность несут для культуры те формы цивилизации, которые заявили о себе в начале XX века.

Однако уже в самой сущности культуры кроется начало, ограничивающее и притягивающее вниз творческий порыв духа. Культура и ее формы нередко противосто­ят личности как нечто принудительное и сковывающее творческую свободу. Это оберегает от опасного произвола и своеволия (и тогда это благо), но здесь же кроются и существенные ограничения твор­ческой свободы. Как понять эту «принудительную» и отчасти обез­личивающую роль культуры? У Гегеля все объясняется изначаль­но безличной и рациональной природой культуры. Но Бердяев не приемлет такого объяснения.

Для Бердяева определяющая человека культурная форма есть не что иное, как «остывшая свобода» личного духа, это - отделившиеся от человека результаты личного творчества, а не вы­ражение некого безличного мирового разума. Но отсюда вытекает и трагедия культурного творчества: дух вынужден воплощаться в предметно-символические формы, сковывающие его свободу и уст­ремленность в беспредельное. Этой теме посвящена статья Бердяева «Воля к жизни и воля к культуре» (1922 г.). «Все достижения куль­туры, — пишет Бердяев, - символичны, а не реалистичны. Культура не есть осуществление, реализация истины жизни..., красоты жиз­ни..., божественности жизни. Она осуществляет лишь истину в по­знании, в философских и научных книгах...; красоту — в книгах сти­хов и картинах, в статуях и архитектурных памятниках, в концертах и театральных представлениях; божественное — лишь в культе и религиозной символике. Творческий акт притягивается в культуре вниз и отяжелевает. Новая жизнь дается лишь в подобиях, образах, символах».

Как же решать эту вечную проблему? У Бердяева нет одно­значного ответа на этот вопрос. В одном контексте, когда речь идет о соотношении культуры и цивилизации, Бердяев говорит о величай­шей значимости «воли к культуре» в противовес упорной, но прагма­тично-бескрылой воли к «жизни» («жизнь» здесь выступает как си­ноним бездуховного благоустройства). Но в это же статье, обсуждая исторические судьбы России, Бердяев наде­ется на «чудо религиозного преображения жизни» как альтернативу сковывающему символизму культуры и механически-бездушному порядку цивилизации, хотя при этом и считает, что России «придет­ся пройти путь цивилизации».

Подлинный мыслитель не ищет упрощенных решений и все­гда готов уточнить свои взгляды, открывая новые стороны бесконеч­ной проблемы. Его творческий дух последовательно и пытливо от­крывает для нас эту проблему во всей ее сложности и глубине, и это открытие навсегда остается в истории науки и культуры, вдохнов­ляя нас на новое понимание мира и самих себя.