Summary. The article deals with the struggle for rule and influence over 3 important states of Netherlands: counties of Holland

The article deals with the struggle for rule and influence over 3 important states of Netherlands: counties of Holland, Zeeland and Hainault in the first part of 15th century. The dukes of Burgundy who possessed the neighbor Flandres began to penetrate to that region using their famous matrimonial policy, so they became connected with the local Bavarian dynasty.

The author examines how during the long and “sophisticated” conflict between their relatives Jacqueline of Bavaria, assisted by English prince Humphrey of Gloucester, John of Bavaria and John of Brabant, duke of Burgundy Philippe the Good managed to win the power over these three counties and over Brabant for himself.

Европа

С.В. Кондратьев

Тюменский государственный университет

«Всё могут короли, всё могут короли…?» (Теория и практика в предреволюционной Англии). I. Голос Якова I

После того, как приблизительно полтора-два десятка лет тому назад отпала необходимость заниматься типологическими построениями, подтверждать «открытые» некогда «закономерности» истории и объяснять наличие специфических «отклонений», вопрос о том, был ли абсолютизм в Англии, без принуждения «покинул» работы отечественных англоведов. Но термин остался! Для тех, кто не может обойтись без инструментального понятия «абсолютизм», при освещении событий позднетюдоровской и раннестюартовской эпохи, абсолютизм в Англии, очевидно, существовал, для тех, кому и без него дается историописание, видимо, нет. В тех немногочисленных английских и американских работах, в которых встречается термин «абсолютизм», либо подчеркивается, что его в Англии не было,[167] либо отмечается наличие кратковременных периодов, когда королям из династии Стюартов под воздействием различных обстоятельств приходилось без особого, впрочем, успеха править, как абсолютным монархам[168].

Однако, если к государственному устройству тюдоровской и раннестюартовской Англии очень непросто приложить слово «абсолютизм»[169], то оно вполне применимо к общественной мысли. Уже почти тридцать лет назад Джеймс Дейли обратил внимание на то, что однокоренное современному существительному «абсолютизм» (“absolutism”) прилагательное «абсолютный» (“absolute”) достаточно часто вписывалось в правовые, политические и религиозные произведения и звучало в судебных и парламентских речах, а также на то, что оно не встречало неприятия со стороны аудитории[170]. Им же замечено, что понимание “absolute” в предреволюционной Англии сильно отличалось от современного. Оно не противоречило идеи ограниченности власти. Англичане начала XVII века полагали, отмечал Дж. Дейли, что их короли ограничены в одних сферах, но неограниченны, абсолютны, в других. При первых Стюартах термин “absolute” понимался в смысле «совершенный» (“complete”), «определенный» (“certain”) и «безупречный» (“faultless”). Только в годы Революции и последующие за ней понятие “absolute” приобрело негативный смысл и стало аналогом слову «произвольный» (“arbitrary”)[171].

Но если в начале XVII века власть государей не была в действительности абсолютной/произвольной, то не помышляли ли они и отдельные их подданные о том, чтобы она таковой стала? Это как раз тот вопрос, о котором, что называется, спорят историки[172].

Современных англо-американских исследователей особенно часто привлекает фигура короля Якова I (Британского Соломона), выдвинутые им в печати положения и его реальные политические практики. Если раньше Якова I считали абсолютистом, стремящимся править произвольно, чуть ли ни тиранически[173], то сегодня представители авторитетного «ревизионистского» направления все чаще ставят эту оценку под сомнение. Высказанное Дженни Уормалд[174] в начале 1980-х гг. предположение о том, что поведение Якова в Шотландии и Англии качественно отличалось одно от другого, нашло как противников, так и сторонников.

Джон Миллер и Джон Кенион одними из первых предложили отделить политическую теорию Якова от его политической практики[175]. Причем, Дж. Кенион подчеркивал, что реальные политические шаги короля никогда не выходили за пределы неписанной английской конституции[176].

По мнению Гленна Берджесса, не следует проводить какие-то различия между Яковом VI и I. При переезде в Англию никакого дисконтинуитета в воззрениях монарха не произошло. Он никогда не считал свою власть неограниченной, и поэтому «не заслуживает наименование абсолютиста».[177] «Абсолютистом» же Г. Берджесс считает «мыслителя», который утверждал, «что король может давать законы подданным, не прибегая к согласованию, что на практике … означало требование, что прокламации должны стоять выше статута или общего права. Такой абсолютный монарх не может считаться тираном до тех пор, пока он (или не так уж редко она) уважает моральные правила функционирования абсолютной власти, содержащиеся в естественном или божественном праве. Тиран, мы можем напомнить самим себе, отличается от подлинного короля скорее моральными, чем конституционными характеристиками… Из этого следует, что король виделся человеком, наделенным властью создавать законы, обязательные для всех индивидуумов и групп в королевстве, но который сам не связан позитивным правом».[178] Г. Берджесс пишет, что Яков, напротив, выражал готовность следовать и поддерживать законы.

Изучая правовые взгляды первого Стюарта на английском престоле, Лоис Кнафла приходит к выводу, что тот долгое время неправильно интерпретировался историками. В своих воззрениях и в реальной политике Яков всегда оставался в рамках, очерченных английским общим правом[179].

Канадский историк Пол Кристиансон полагает, что Яков может считаться носителем абсолютистской идеи только в своих ранних работах «Базиликон дорон» (1599) и «Истинный закон свободной монархии» (1598), написанных им, видимо, одновременно еще в бытность шотландским королем Яковом VI. В них государь изложил свои воззрения на божественную природу королевской власти, которой, не восставая против самого Господа, нельзя сопротивляться, даже если повеления короля, являются произвольными, а короли ведут себя подобно тиранам. П. Кристиансон подчеркивает отличие предреволюционной Шотландии от Англии, где Якову приходилось преодолевать сопротивление, иногда вооруженное, и критику со стороны пресвитерианской церкви. Кроме того, пишет историк, сама по себе идея божественного происхождения власти высказывалась еще Тюдорами и не могла вызывать у англичан аллергию. Получив английский престол, Яков I, пишет он, сумел адоптироваться и уже не мыслил себя «абсолютистом» вплоть до 1621 г. Водораздел, по мнению П. Кристиансона, приходится на 1610 г., когда в своей знаменитой речи от 21 марта Яков I признает право менять и издавать законы только за королем в парламенте. Кроме того, Стюарт, обращаясь к депутатам, с большим почтением отзывается об английском общем праве, «которое устанавливает корону на его челе и только в соответствии с которым он может быть королем в Англии». Эти и другие высказывания Якова дают основания П. Кристиансону вести речь о двух Яковах: Якове VI Шотландском – абсолютисте и Якове I Английском – чуть ли не о конституционалисте, который до 1621 г. не высказывал претензий править, не считаясь с традиционными положениями и процедурами.[180]

Г. Берджессу и П. Кристиансону возражает Джоанн Соммервилл. Дж. Соммервилл пишет, что Г. Берджесс идентифицирует «абсолютистов» только по утверждению о единоличном праве короля быть законодателем. При этом, если предполагалось, что монарх нравственно обязан считаться с естественными и божественными установлениями, то даже моральных обязательств следовать собственным законам и законам страны на него не накладывалось. Получается, подмечает Дж. Соммервилл, что тот «правитель, который не менял законы, не мог быть абсолютистом», хотя при нем вводились налоги без согласия подданных, взимались произвольные поборы и производились аресты без объявления причин»[181].

Еще более обстоятельной критике Дж. Соммервилл подверг точку зрения П. Кристиансона. Прежде всего, он замечает, что вышедшие еще в Шотландии «Базиликон дорон» и «Истинный закон свободной монархи» затем переиздавались в Англии, но король не вносил в них существенных изменений, что противоречит тезису о двух Яковах[182]. Заявленная Яковом I в 1610 г. позиция, что «добрый король должен править в согласии с правом», по мнению Дж. Соммервилла, не свидетельствует о приверженности монарха конституционализму. Кроме того, она встречается у многих континентальных абсолютистов, которые писали, что король может позволить себе подчиниться закону, хотя никто не может принудить его поступать так. Быть конституционалистом, продолжает историк, значит признавать идею, «что права и обязанности выборных лиц и частных граждан, определенные конституцией, стоят выше и независимы от воли короля… Конституционные монархи правят в границах, определенных конституцией. Если они пытаются обходить ограничения, люди просто не повинуются им… Пока граждане действуют согласно конституции, правителю чрезвычайно трудно стать тираном»[183].

Дж. Соммервилл подчеркивает, что, если бы Яков I действительно превратился бы в 1610 г. в конституционалиста и монарха, считающегося с общим правом, то он не запрещал бы коммонерам в 1610 г. обсуждать его прерогативу, не навязывал бы стране импозиции,[184] не увольнял бы в 1616 г. Эд. Кока, отстаивающего приоритет права по отношению к прерогативе, с должности главного судьи королевства.

Подытоживая, Дж. Соммервилл отмечает, во-первых, что нет никаких значимых доказательств тому, что Яков I читал какие-то трактаты об общем праве, тогда как работы Жана Бодена, Адама Блэквуда и других «абсолютистов» были в его библиотеке и постоянно использовались монархом. Во-вторых, если Эд. Кок и другие английские юристы апеллировали к «бессмертной» правовой традиции, чтобы обозначить границы прерогативы, то король обращался к истории, чтобы опрокинуть представления о незыблемости права. В-третьих, абсолютисты, призывая соблюдать старинные законы, не возбраняли монархам в случае необходимости менять их. И Яков поступал также: он предостерегал своего сына Карла против «расширения своей королевской прерогативы» и одновременно позволял делать это в случае необходимости. В-четвертых, после 1610 г. Яков I не отказался от речевых конструкций «божественного права», «разума» и «природы» в пользу дискурса общего права. Свой вывод Дж. Соммервилл формулирует в словах, не оставляющих никаких сомнений в его трактовке: «Был только один Яков, который никогда не перемещался от абсолютизма к конституционализму и который никогда не изучал язык общего права».[185]

Изложенная дискуссия представляется интересной, но мало продуктивной, ибо оппонентам не удается убедить друг друга. В конечном счете, все сводится к использованию уже упоминаемых раннее различных инструментальных понятий, благодаря которым Яков становится то приверженцем права, то эволюционистом, то абсолютистом. Не проясняют проблему и попытки вписать то или иное фиксированное во времени высказывание монарха и других идеологов в соответствующий хронологический политический контекст[186].

Представляется важным рассмотреть некоторые высказывания, включая те, что были направлены на расширительное толкование королевской прерогативы. Риторика и фигуры речи способны пролить дополнительный свет на существующие практики, если смотреть ни них через призму возможностей реализации. Кроме того, всегда можно извлечь дополнительные смыслы в точках пересечения политических интенций и самой жизни. Поставленную задачу мы попытаемся решить на трех примерах: уже упомянутой речи короля Якова I от 21 марта 1610 г., которую соотнесем с его реальными политическими практиками, на некоторых пассажах, вошедших в книгу Джона Коуэлла «Интерпретатор», изданную в 1607 г. и их резкой критике в парламенте 1610 г., а также на проповеди «Религия и преданность», произнесенной в июле 1628 г. королевским капелланом Роджером Мэнверингом перед Карлом I, и на тех последствиях, которые она возымела.

Коротко охарактеризуем событийный контекст речи английского монарха. 9 февраля 1610 г. в Вестминстере открылась 4-я сессия первого парламента Якова I. Причины созыва сессии обозначил в своих выступлениях лорд-казначей Роберт Сесил сначала перед лордами 14 февраля, а спустя день – перед общим собранием обеих палат. Причин, оказалось две: 1. Пустота королевской казны, 2. Наделение наследного принца Генри титулом принца Уэльса и графа Честера[187]. Первая причина, очевидно, была основной. Действительно, предшественница Стюарта королева Елизавета Тюдор оставила ему долг в 400 тыс. фунтов. К 1606 г., благодаря мерам лорда-казначея Томаса Саквилла, графа Дорсета, долг был сокращен до 250 тыс. Однако, упорядочить финансы не удалось. Казна сильно потратилась на переезд королевской семьи из Шотландии (10 тыс. фунтов), на похороны Елизаветы (20 тыс. фунтов), на организацию празднеств во время въезда короля в столицу (10 тыс. фунтов), на размещение, содержание и развлечение иностранных послов и делегаций, прибывших по случаю смены династии (еще 40 тыс. фунтов). Значительные суммы Яков I раздал придворным. Следуя примеру, предшественницы, Яков I попросил парламент покрыть его «нужды». Но Елизавета обращалась к парламенту в период ведения войны с Испанией. Стюарт же еще в 1604 г. подписал мир. Поэтому просьба короля, обращенная к парламенту в 1606 г., хотя и была удовлетворена, но уже тогда в стенах палаты общин говорилось, что невозможно заполнить королевские сундуки, поскольку они не имеют дна, и что «субсидия есть публичный вклад, который не может быть потрачен частным образом, на подарки, покрытие расходов и на церемонии». В 1606 г. король получил право собрать субсидий на общую сумму в 400 тыс. фунтов. Думается, что тогда парламент убедило не столько красноречие королевских советников, сколько раскрытый годом раньше католический Пороховой заговор.

Справедливости ради, следует сказать, что ненадежная католическая Ирландии заставляла там держать постоянно войска, содержание которых впервые пять лет правления новой династии обошлось казне в 600 тыс. фунтов. Доставшиеся в наследство английские гарнизоны в Голландии ежегодно обходились короне в 25 тыс. фунтов. Это были публичные, государственные расходы, но общество их не считало таковыми.[188] Естественно, что и расходы на содержание не имеющей семьи и детей Елизаветы Тюдор были существенно более скромными, чем обремененного женой и отпрысками Якова I.

В 1608 г. умер Дорсет и должность казначея перешла к Роберту Сесилу, графу Солсбери. Долг казны к этому времени вырос почти до 600 тыc. фунтов. Солсбери пытался бороться с дефицитом организацией более строго учета и контроля за использованием королевских земель, а также их распродажей. Опираясь на решения судей от 1606 г. по делу Бейта, которые признали законность взимания импозиций (новых пошлин), Р. Сесил в 1608 г. издал специальный перечень товаров (всего 1400 наименований), с которых должны были взиматься импозиции. Несмотря на все вышеперечисленные усилия, к осени 1610 г. королевский долг составлял 280 тыс. фунтов, а с учетом ежегодных расходов казна нуждалась в суме несколько большей, чем 500 тыс. фунтов. Собирая зимой 4-ю, а затем осенью 1610 г. 5-ю сессию парламента, король и лорд Солсбери надеялись получить субсидий на общую сумму в 600 тыс. фунтов.[189]

Помимо растущих финансовых запросов короны, у подданных были и другие поводы для недовольства, о чем депутаты не преминули заявить. Они привычно и традиционно сформировала комитет, который начал рассматривать бедствия, проблемы, язвы (grievances) страны, и выразили желание их врачевать. Неудовольствие вызывала политика широкого предоставления благородного рыцарского звания, которое в соответствии с традицией должно было даваться за военные заслуги.[190] Должностные лица при дворе и органах власти с подозрением относились к прибывшим в Англию вместе с новым королем шотландцам. По мнению первых, королевские милости начали обходить их стороной. Еще подданным казалось, что государство недостаточно жестко противодействует деятельности непримиримых католиков, т.н. рекузантов. Того количества казней, которые последовали после 1605 г., недостаточно, а введенная парламентом в 1606 г. в новой редакции присяга верности для католиков не вполне определенна[191]. На их взгляд, Высокая комиссия, напротив, слишком активно насаждает единообразие в англиканской церкви и производит аресты. Владельцы бывших церковных земель, нежелающие платить с них десятины, и поддерживающие их юристы полагали, что такие дела должны рассматриваться исключительно в судах общего права. Церковь же считала иначе, что приводило к столкновениям светской и церковной юрисдикций.[192] Некоторым подданным казалось, что в угоду требований епископата, и своих советников, король недостаточно почтителен в отношении общего права, которое определяет границы королевской прерогативы и защищает права и вольности подданных. И вообще, ему, как выходцу из Шотландии, ближе нормы и положения римского (цивильного) права, которые в этой северной стране в адоптированном виде распространены, чем традиционное и почтенное английское общее право. К тому же служащие в церковных судах и помогающие англиканскому клиру английские юристы римского права откровенно выступают за расширение королевской прерогативы. Выпущенный в 1607 г. доктором римского права Джоном Коуэллом словарь юридических терминов подстегивал эти подозрения, о чем парламентарии не преминули заявить.[193]

Дж. Коуэлл писал, что слово «король… обозначает того, кто обладает высшей и абсолютной властью над всей нашей землей, и в отношении короля право гласит, что он свободен от всех недостатков, которым подвержены обычные люди… Он выше закона в силу своей абсолютной власти… Прерогатива короля – это та особая власть, превосходство или привилегия, которые он имеет в любой сфере, благодаря которой король стоит над и выше других людей, и выше - по привилегии своей короны - обычного действия общего права».[194] Цивилист признавал, что король принимает законы в парламенте, но делает это исключительно из милости, или, как писал он, исключительно из «политического милосердия». Кроме того, «привязывать государя к этим или этими законами, значить, извращать природу и устройство абсолютной монархии».[195] Здесь нет места подробно останавливаться на пассажах доктора римского права, но, как кажется, для Дж. Коуэлла степень абсолютного/совершенного зависит от степени близости его обладателя к Богу, который абсолютен/совершенен в самом высшем смысле. Понятно, что король, стоящий непосредственно за Богом, может творить совершенные вещи/деяния, уступающие божественным, но превосходящие человеческие. Теперь, думается ясно, почему, по Коуэллу, можно и не обращаться к парламенту при выработке законов, ибо король лично, в силу своих совершенных качеств, сделает их по крайне мере не хуже, чем уступающие ему по степени достоинства подданные. Поэтому и «субсидия предоставляется подданным государю в порядке компенсации или награды за то, что он из милости принимает согласие своих подданных, хотя государь по своей абсолютной власти может издавать законы сам».[196]

Четвертая сессия парламента практически сразу же осудила интерпретации Коуэлла и, несмотря на заступничество архиепископа Банкрофта, потребовала его наказания, с чем Якову I, в конце концов, пришлось согласиться.[197]

Накануне произнесения речи перед обеими палатами парламента, ситуацию испортил епископ Честера Сэмюель Харснетт, который в ходе проповеди в Уайт-холле вслед за Коуэллом поучал, что субсидия не является добровольным даром подданных, поскольку король имеет право собирать налоги без их согласия.[198] И теперь от короля и членов правительства ждали каких-то комментариев.

Были и более частные случаи, вызывающие раздражение подданных. Такой случай касался деятельности о Стефана Проктера, который в 1608 г. инициировал для себя создание новой должности в Суде Казначейства (Exchequer) - должности сборщика штрафов за нарушения уголовных законов. Новый клерк должен был бороться со злоупотреблениями должностных лиц на местах, которые нередко за мзду уменьшали суммы выплат. Кроме того, ему в обязанности вменялась проверка поступающих от информаторов сведений, касающихся манипуляций с исполнениями уголовных приговоров. По замыслу Проктера, теперь все штрафа и вся информация о злоупотреблениях должна была поступать только в одни, его руки. Кроме того, он получил право проверять доносы и преследовать недобросовестных доносчиков. Но вскоре выяснилось, что новый клерк тоже не безупречен. К 1610 г. его деятельность стала объектом критики, а созванная сессия начала против него процедуру импичмента.[199]

20 марта 1610 г. Яков I, выступая перед палатой лордов, в присутствии лорда канцлера Томаса Эллесмера, обоих архиепископов, лорда-казначея Роберта Сесила и хранителя печати Тайного Совета Генри Говарда, приказал на следующий день, в 9 часов утра собрать обе палаты парламента в Уайт-холле, где он намеревался произнести речь.[200] У меня под рукой три версии этой речи. Две из них являются изложением выступления короля и принадлежат в первом случае Генри Гастингсу, графу Хантингтону[201], во втором - клерку палаты общин, который фиксировал происходящие в ней события.[202] И, наконец, уже в 1610 г. речь Якова I трижды издавалась и затем была включена в собрание его сочинений, увидевшее свет в 1616 г. Недавно вышедшее издание Дж. Соммервилла включает эту речь короля, при этом подчеркивается, что издатель, публикуя ее, следовал за изданием 1616 г. и одной из редакций 1610 г.[203]

В произнесенной речи Яков I не только касался природы и полномочий королевской власти, но и политических событий, непосредственно ей предшествующих. Яков I начал свое выступление перед палатами с упоминание о том, что их встреча происходит во время Великого поста,[204] что буквально пару дней назад каждая из палат выразила ему благодарность за полученное разрешение обсудить состояние традиционных доходов короны, и что настоящее собрание, где сошлись король, лорды и общины, напоминает ему свои числом совершенство Троицы. Его появление в парламенте депутаты могут рассматривать как проявление ответной благодарности и сравнивать с «чистейшим зеркалом», в котором, однако, отражаются не их лица или фигуры, а видно его королевское сердце. Напомнив присутствующим слова Соломона, что сердце государя в руке Господа, он перефразировал их так: «Сердце государя (отражается – С.К.) в глазах народа». Использование цитат при разговоре с парламентом король находит полезным, поскольку реминисценции питают и укрепляют память, подобно пищи, которая питает и укрепляет тело.[205]

Последующие его слова касались трех «принципиальных вещей», а именно: 1. предоставления государству помощи в его нуждах (necessities), ради чего, собственно, был собран парламент; 2. Недостатков и несовершенств, которые существуют в стране, и раздражают подданных. Эти недостатки подданные называют «притеснениями», «обидами», «горестями» (grieuances) и с жалобами на них обращаются к королю; 3. Возникших в парламенте и обсуждаемых внутри и вне его «сомнениях» относительно «намерения короля». Этот вопрос, по словам Якова, касался «высшей природы», а, по словам парламентского клерка, того, «что король может делать, или вопроса о его власти».[206]

Причем одни полагали, что король в основном придерживался принятой издревле формы правления и исполнял «законы королевства», а другие подозревали его в желании не только выйти за известные границы, но и в намерении изменить их своей абсолютной властью, когда он сочтет ограничения для себя неудобными.[207]

Коснулся монарх слухов о его, якобы, существующих римско-правовых предпочтениях. Некоторым англичанам кажется, сказал Яков I, что «я будто бы хочу, чтобы в управлении народом цивильное право заняло бы место общего». Книга доктора Коуэлла укрепляла такие подозрения. Через своего казначея Роберта Сесила ему уже приходилось развеивать страхи подданных.[208] Дабы не выставлять того, «как честнейшего человека», лжецом и не обманывать ожидания парламентариев, король готов подтвердить свою приверженность общему праву еще раз и заявить, что, он не давал никогда повода подозревать его. Хотя король не обязан отчитываться перед своим народом за свои действия, он готов «открывать свое сердце и намерение ему по каждому случаю».[209]

Свои дальнейшие рассуждения и ответы на упреки, король предваряет изложением рада фундаментальных положений. Начинает он с определения монархии. «Монархия является высшим явлением на земле. Ибо короли не только наместники Господа на земле, не только восседают на троне Бога, но даже – по установлению Бога – называются Богами. Есть три принципиальных сходства, которые являются иллюстрациями к монархии. Одно следует из слова Бога, два других – из основ политики и философии. В Писании короли названы Богами, и поэтому их власть в некотором роде сопоставима с божественной властью[210]. Короли также сопоставимы с отцами семейств, ибо король, в действительности, есть отец отечества, политический отец своего народа. И последнее, короли сопоставимы с главой микрокосма, каковым является тело человека».[211]

Судя по аргументации монарха, короли вправе именоваться Богами потому, что они обладают «атрибутами» Господа, среди которых «власть творить или разрушать, делать или не делать по своему желанию, давать жизнь, или посылать на смерть, судить всех и не быть судимым никем, возвышать по своему желанию низких или опускать возвысившихся». Подданные не смеют судить государя, он ответственен за свои поступки только перед самим Богом. Он вправе двигать подданных, как фигуры на шахматной доске. Они обязаны служить ему как душой, так и телом. Поэтому, продолжает Яков I, если подходить к утверждениям Самуэля Харснетта, епископа Честера, абстрактно, то они безошибочны. «Поскольку императорам и королям, как монархам, подданные обязаны предоставить самих себя и свое имущества для своей же зашиты и сохранности». Епископ просто забыл обозначить разницу между божественной сущностью и земным существованием власти, что король, защищая его, не преминул сделать. «Если бы я оказался на его месте, я бы только добавил два слова, которые бы все прояснили». Высказавшись в общем плане, как богослов, по поводу долга подданных помогать королям епископ должен был обратиться к английской реальности - к «установленному королевству», «фундаментальным законам и порядкам», согласно которым, подданные «(будучи собранными с этой целью в парламенте) должны сейчас изучить, как помочь тому королю, которого они имеют»[212].

Как отцам семейств, королям по естественному праву принадлежит отеческая власть (частью которого является право жизни и смерти) над их детьми и семьями. Таковую власть они получили по наследству от предков. Эта власть включает в себя право распределять наследство между детьми по своему желанию, т.е. исключать из наследования старших и предпочитать младших; делать одних нищими, других богатыми, одних приближать, других изгонять за преступления, а затем последним возвращать свою милость после покаяния в грехах. Обладая такими патриархальными полномочиями, король может использовать их в отношении своих подданных.[213]

Как глава естественного тела, король вправе отдавать повеления «всем членам» и использовать их по своему усмотрению. Он может также использовать «горькие лекарства, отсекать больные члены, пускать кровь в тех пропорциях, которые сочтет нужными, и которые могут вылечить тело, но все-таки вся эта власть дана Богом для созидания, но не для разрушения».[214] Бог владеет разрушительной мощью, но она противна его мудрости, мудрости Создателя, через творения которого проявляется его величие. Тоже самое касается и земного аналога Бога – короля: только плохой отец может лишать наследства или «разрушать» своих детей без причины; только больная голова станет пускать кровь телу, становясь причиной разрушения его.[215]

В своей речи Яков I подчеркивает различие в положении короля времен создания государства, когда индивидуально принадлежащая монарху власть не регулировалась, и короля государства, уже существующего. Вновь обращаясь к Богу, который установил церковь, оплаченную и спасенную «кровью его единственного сына Христа», и который «в дальнейшем всегда управлял своим народом и церковью в границах его волей установленных», Яков I вспоминает о первых королях. Они изначально могли получить власть либо посредством завоевания, либо посредством избрания народом. В обоих случаях первоначально их воля заменяла закон. «Но как только королевства стали приобретать гражданскую и политическую форму, короли ограничили свои замыслы законами, которые надлежащим образом делаются только королями». Так король стал «говорящим законом», связанным клятвой защищать как народ, так и законы королевства. Законы, напоминают Якову I, соглашение, обязательное для двух сторон: короля и народа. «Поэтому каждый справедливый король в установленном королевстве обязан соблюдать заключенный им с народом посредством законов пакт», т.е. поступать так, как поступает Бог, заключивший соглашение с Ноем: «Впредь, во все дни на земле сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся». Король, пренебрегающий законами, «вырождается» в тирана. Но против тирана народу восставать не позволительно. Народу достаточно знать, что Господь никогда не оставит королей безнаказанными, если они нарушили установленные границы власти.[216] Для вознесенного высоко падение будет более сильным.[217] «Следовательно, все те короли, которые не превратились в тиранов или нарушителей справедливости, сами рады удерживать себя в границах своих законов; а те, кто убеждает их в обратном, есть змеи и моровые язвы, действующие против них и общего блага… Что до меня, то я, благодаря Богу, всегда подавал доброе свидетельство тому, что у меня никогда не была противного намерения. Я уверен, что сойду в могилу с репутацией и известностью, что никогда не было короля, с большей заботой соблюдающего свои законы, чем я».[218]

Развивая это положение, король отказывает подданным вправе обсуждать его власть. Обсуждать власть государей, такой же грех, как обсуждение деяний Бога. «Рассуждения между тем, что может быть и тем, что есть, противно как логике, так и богословию. Поэтому бунтовщиками являются те, кто обсуждают то, что король может делать по своей высшей власти». Но государи, в свою очередь, если они не хотят навлечь на себе гнев Бога, должны открывать свои намерения подданным. «Я, - заключает мысль Яков I, - никогда не соглашусь, чтобы мою власть обсуждали, но я всегда буду объяснять все свои деяния и проводить свои акции в соответствии с моими законами».[219]

Затем Яков I вновь возвращается к общему праву и теперь говорит о нем более обстоятельно. Он стремится опровергнуть тех среди депутатов, кто распускает домыслы о его якобы презрении к общему праву. «Я надеюсь, - подчеркивает король, - никогда не произносить приватно того, что я не смогу затем повторить публично или, если понадобится, в печати... Да, это - правда, что несколько дней назад в приватной палате, за обедом, я свободно высказывал свои суждения относительно общего права, которые дошли до Ваших ушей, то же самое передал Вам мой лорд-казначей, и это же самое вновь я намерен повторить и подтвердить вам сам. Во-первых, как король я имею меньше всего поводов среди людей быть недовольным общим правом. Ибо нет права более подходящего и удобного для короля, расширяющего его прерогативу, чем делает это общее право. Для короля Англии презирать общее право, значить, тоже, что выказывать презрение к своей собственной короне»[220].

Король не отрицает того, что ценит цивильное право, как основу «учености», как инструмент заключения международных договоров. Отказ от цивильного права для Якова I аналогичен отказу от изучения латыни. И первое, и второе он называет «варварством». Здесь же он подчеркивает: «Я только позволяю ему существовать в тех границах юрисдикции, которое общее право само ему позволяет… Следовательно, мое мнение состоит не в том, чтобы отдавать предпочтение цивильному праву перед общим, а только в том, чтобы не дать его уничтожить, а также сохранить в тех пределах (я имею в виду как суды, так и полномочия), которые были у него издревле, как-то действующим в церковных судах, суде адмиралтейства, палате прощений и тому подобных; сохраняя всегда за общим правом право слежения за фундаментальными законами королевства, касающимися как королевской прерогативы, так и собственности подданных, право вмешиваться в любые вопросы, возникают ли они между королем и одним из них, или между ними самими в делах о моем и твоем».[221] Король признается, что не только ставит общее право Англии выше любого другого национального законодательства, но даже выше «юридического закона Моисея». При этом он подчеркивает, что в его словах нет «богохульства». Ибо «Бог управлял своим избранным народом посредством трех законов – церемониального, морального и юридического. Юридический же закон, соответствующий только определенному народу и определенному времени, не может быть универсальным для всех народов и на все времена».[222]

Неправильно, вместе с тем полагает Яков I, не замечать недостатки, которые существуют в общем праве, когда его сравниваешь с «юридическим законом Бога». Стюарту кажется, что необходимо («всегда, - важная оговорка (С.К.),- через парламент») «очистить и прояснить» в общем праве три вещи. При этом специально подчеркнуто: «Король совместно со своим парламентом абсолютен (как я понимаю) в издании или оформлении любого закона».[223]

Вот эти три вещи:

«Во-первых, я бы желал, чтобы онo было записано на нашем простом языке, поскольку сейчас оно написано старым, перемешанным и испорченным языком, понятным только юристам, тогда как каждый подданный должен понимать закон, под которым он живет»[224].

«Следующее, наше общее право не имеет упорядоченного текста для всех случаев, в основном опираясь либо на старые обычаи, либо на отчеты и дела судей, которые вы называете ответами мудрых». При этом король осознает, что многочисленные жизненные реалии часто не совпадают даже с упорядоченным и хорошо записанным правом. Такие дела не могут быть решены на основе «буквы закона», при их рассмотрении приходится прибегать к интерпретации судей. Те же доктора римского права, комментируя его тексты, расходятся друг с другом. «И все-таки мне бы хотелось, - заключает он,- чтобы парламент придал этому делу большую определенность… чтобы народ не зависел от декларативного мнения судей и неопределенных отчетов», поскольку сами судьи нередко «отступают от решений своих предшественников».[225]

«И последнее, в общем праве наличествуют противоречащие друг другу отчеты и прецеденты, и этот же порок поразил статуты и акты парламента… некоторые из них написаны так, что их можно толковать в разных, даже противоположных смыслах. И поэтому мне бы хотелось пожелать, чтобы и эти статуты, и отчеты, как в парламенте, так и в общем праве, были бы однажды разумно пересмотрены и согласованы». Яков I предлагает парламенту произвести «реформацию» в праве, т.е. «вычистить» из него все противоречия и «жестокие статуты».[226]

«Я догадываюсь, - далее продолжает Яков I, - что, коль уж я коснулся общего права, то Вы желаете услышать мое мнения относительно «запрещений».[227] Король поясняет, что он не является «врагом запрещений». Оставаясь сторонником того, чтобы «всякая река удерживалась внутри своих берегов», чтобы «любой суд имел свои собственные границы», чтобы полномочия судов были «ясно установленными» и «точно известными», он, естественно, выступает за то, чтобы возвращать в правовое поле те суды, которые «вторгаются» в чужую юрисдикцию. Он «никогда не был против «запрещений», но всегда выступал за то, чтобы правом их предоставления обладали бы только Суд Королевской Скамьи и «главным образом Канцелярия». Но когда число запрещений достигает невиданной ранее величины, когда они превращаются в болезнь, он вынужден вмешиваться.[228] Апеллируя к Богу, который удерживает море в берегах, Яков I призывает те суды, которые не относятся к общему праву, «удерживать себя в границах своей юрисдикции», а суды общего права просит не забегать вперед и «не расточать многочисленные запрещения».[229] У него есть претензии к процедуре предоставления запрещений судами общего права. «Во-первых, они должны предоставляться в правильной и законной форме. Во-вторых, тем, кто имеет на это законную и основательную причину». Намекая на коррумпированность судов, король настаивает, что запрещения должны открыто выдаваться в суде, но не судьей единолично, не в перерывах между судебными сессиями и не в каком-то ином, помимо суда, месте. Запрещения следует предоставлять после надлежащего изучения дела, но, никак не руководствуясь предположениями или информацией, полученной от заинтересованной стороны. В противном случае «запрещения» перестанут быть гарантией безопасности. Нельзя использовать благой инструмент для неблагого дела. Не должно быть закона или решения, направленного на наказание добра, как это случилось со священником, который много трудился, истратил все свои нищенские средства, был вынужден забросить свои штудии, поменять паству. Когда этот священник вознамерился насладиться от плодов своего труда, «он был лишен всего «запрещением, в соответствии с притчей Христа: ночью, когда он возомнит себя полностью счастливым, кто-то возьмет его душу».[230] «Запрещения» напоминают королю историю с Танталом, который тянется ртом к плодам, но те отодвигаются от него «запрещением»[231].

Затем Яков I переходит к следующей важной теме – теме «жалоб» и «горестей» (grieuances). По его мнению, во-первых, парламентская сессия лучший способ проинформировать короля о «горестях» его народа; во-вторых, именно в парламенте, как в «высшем суде правосудия», болезни «через установление добрых и правильных законов» способны получить самое своевременное «лекарство».[232]

Но парламентарии, по его мнению, должны правильно пользоваться привилегиями, вырабатывая петицию с «жалобами». Ему бы не хотелось, чтобы они «жадно искали их, или собирали на улицах», показывая тем самым, что «наличествует много недостатков в управлении и много причин для недовольства». Следует, утверждает Яков I, обращаясь к депутатам, «касаться только таких горестей, которые, как вы же сами знаете, нуждаются в исправлении, или информацию, о которых вы получили из тех графств, которые вы представляете». Не должно, говорить король, тиражировать «горести», «возбуждать шум» среди народа, касаться основ управления. Данная сессия парламента вселила во многих надежду, что депутаты сделают «большой список» жалоб, давая возможность «каждому продемонстрировать свое конкретное раздражение». Но когда депутаты обнаружили, что в бумагах тесно от жалоб, что ими буквально «набить мешок», что жалобы из «законных недовольств» превратились в «пасквили», они отказались от дальнейшего их чтения и «сложили из них публичный костер». За это монарх выражает нижней палате благодарность. Он советует депутатам впредь, «на все времена», держаться подобного поведения. «Руководствуйтесь вашими старинными правилами, следуйте им, и не будете страдать в последствии от любых петиций и жалоб, которые доставляются скрытно и под покровом темноты, но будете получать их открыто и прямо в вашей публичной палате» через своего спикера. «В противном случае нижняя палата может стать местом пасквилей, а в другое время среди вас могут быть такие распространены жалобы, которые будут содержать предательские или позорные измышления против меня, или моего потомства».[233]

Одновременно Яков I подчеркивает, что, оглашая ему «жалобы» народа, депутаты демонстрируют верность ему и пославшим их в парламент территориям. «Ибо настоящие иски исходят не от людей нанятых, но от представительного органа, который и есть народ». Он не исключает, что созданные им учреждения и комиссии, могут допускать «злоупотребления» в своей деятельности. А благодаря депутатам и парламентским сессиям ему удается получать об этом достоверную информацию, как это случилось в случае со Стефаном Проктором. «Но, - продолжает король,- мне бы хотелось, чтобы в вопросе о жалобах Вы заботливо сторонились трех вещей».[234]

«Во-первых, чтобы вы не вмешивались в основные вопросы управления, это мое ремесло (мастера должны пользоваться инструментами), вмешиваться сюда, значить поучать меня. Я сейчас старый король, в течение 36 лет я персонально управлял Шотландией, а теперь я прошел семилетнее ученичество здесь. Семь лет это большой срок для обретения королями опыта в управлении. Следовательно, не должно быть здесь слишком много Формионов, чтобы учить Ганнибала. Не следует учить меня моему ремеслу».[235]

«Во-вторых, я не позволю вам касаться тех моих старинных прав, которые я получил от своих предков, которыми я владею по родовому обычаю. Я был бы весьма огорчен, если бы такие права стали бы расцениваться, как повод для жалоб. Всякие нововведения в политическом теле так же опасны, как и в естественном. Поэтому я не склонен вступать в пререкания по поводу моих старинных прав и владений, ибо это сделало бы меня недостойным того, чем владели мои предки, и что они оставили мне».[236]

«И последнее, я прошу вас воздержаться выставлять в качестве тягот что-либо из того, что установлено законом; знайте, что на это (как вы уже имели доказательство) я никогда не дам благожелательногого ответа. Для подданных давить на короля, когда они знают наперед, что он откажет им, значить перечить своему долгу. Сейчас, если какой-либо закон, или статут не является удовлетворительным, пусть парламент исправит его, но пока его не признали бременем, быть недовольным закон, значит быть недовольным королем, который присягал быть блюстителем и хранителем его. Но так как все люди грешны и могут ошибаться при исполнении законов, то и вы справедливо можете приносить жалобу на злоупотребление законом, проводя разумное различие между ошибками отдельного лица и законом как таковым. Например, могут поступить вам жалобы на Высокую комиссию. Если так случится, то проверьте обвинение, не щадите ее, но не говорите, что комиссия должна исчезнуть. Только я могу сокращать полномочия. Я ясно говорю вам: того, что я сам решил относительно этого вопроса, я намерен всегда держаться, если не появится другая важная причина, которая, относительно Высокой комиссии, есть столь высока по природе, что не позволяет обращаться по ее поводу в какой-либо суд. И я думаю, что правильным будут оставить этот вопрос исключительно в ведении двух архиепископов… Я установил для себя такое правило, и поэтому вы можете быть уверенными, что я никогда не сочту человека лжецом и не сочту его пуританином, если его жалоба на ошибку в исполнении закона придет ко мне из парламента, или если она прозвучит в парламенте, и он сумеет доказать это. В противном случае его утверждение будут клеветой. Как я уже говорил, я бы только предостерег кого-либо от жалоб на комиссию как таковую. Вы уже слышали (я уверен) о проблемах, которые я разбирал касательно Адмиралтейства и «запрещений». Можете быть уверенными, что если какой-то человек принесет мне обоснованные жалобы по вопросам столь же важным, как этот, я не пожалею времени, чтобы заслушать его. В вопросах веры вы никогда не имели более заинтересованного короля, который лично готов решать проблемы, достойные его внимания. И когда кто-либо из вас захочет приобрести опыт общения со мной по такому вопросу, он может быть уверен, что – будь он в парламенте или вне его –ему никогда не будут отказано в доступе и к нему всегда отнесутся без предубеждения».[237]

Яков I заканчивает этот раздел ироничным обращением с «жалобой» к депутатам от «имени пославших их графств». Он просить при подготовке петиции, которая будет содержать перечень «горестей», быть «очень внимательными», идти от «помыслов народа», и «не приправлять» ее интересами «частных лиц». На его взгляд, некоторые депутаты при сочинении петиций руководствуются не столько нуждами избирателей, сколько личным «недовольством», «заинтересованностью» и «раздражением». «Я уверяю вас, - заключает он, - что я всегда почувствую разницу между петицией, которая отражает нужды народа, и таким документом, который создан недовольством конкретного лица, недовольством, направленным либо против церковного управления вообще, либо против слуги какого-либо аристократа, либо, в особенности, члена комиссии».[238]

Наконец, король обращается к проблеме правительственных «нужд». Он напоминает им, что еще раньше лорд-казначей Роберт Сесил, как лицо, более сведущее и красноречивое в этом вопросе, охарактеризовал депутатам состояние как «доходов, так и расходов» казны. Яков I полагает, что короли должны в редких случаях обременять подданных и делать их детально информированными о состоянии своих финансов. «Если бы я не испытывал крайней нужды, можете быть уверенными, - продолжает Стюарт,- я бы не стал беспокоить вас… И здесь вы обязаны верить мне. Я имею полное право требовать от вас, как моих поданных, исполнение долга, одна из частей долга, которую подданные должны суверену, состоит в материальной поддержке, однако ее количество и время предоставления должны исходить от вашей любви. Поэтому я не должен сейчас обсуждать королевскую власть, но должен сказать вам, что я вправе просить и ожидать проявления вашей доброй воли. Я всегда был против любых крайностей, и в этом случае я также желаю, чтобы вы избежали их в обоих проявлениях. Ибо если вам не удастся избежать одной из них, у меня появиться очень большой повод винить вас, как парламентариев, собранных мною для выполнения моих поручений. И если вы впадете в другую крайность, т.е. поддержите материально мои нужды, не позаботившись должным образом о том, чтобы избежать давления или пристрастности в налоге, то и я, и страна получим повод порицать вас».[239]

Далее, Яков I произносит длинный и витиеватый пассаж, который обращен, прежде всего, к нижней палате, поскольку в верхней палате лорды представляют самих себя и, если оказывают королю материальную поддержку, то делают это непосредственно за счет собственных средств. Другое дело нижняя палата, которая является «исключительно представительным органом общин», депутаты которой дают помощь, «как от себя, так и от других». Осознавая это, он предостерегает их от того, чтобы быть слишком щедрыми. Ибо если они пренебрегут рачительностью, и дадут ему «больше, чем добрые и любящие подданные готовы предоставить», то он сочтет себя обманутым, и никогда такой дар не примет, опасаясь, что среди народа может возникнуть «недовольство и ропот». Яков I всячески старается подвести депутатов к мысли о том, что он ведет речь только о необходимом. Он вспоминает, что кто-то из депутатов в случае предоставления субсидий уже высказывал опасения по поводу сохранности собственных «глоток» по возвращении домой. «Я могу вас уверить, - говорит Яков I, - что я никогда не стану заставлять вас делать то, что нанесет вред народу, и приведет к тому, что вам придется сносить порицания». Именно по этому, он якобы ни сам, ни через членов своего Тайного совета никогда не пытался заручиться в палате необходимым числом голосов. «Я, - продолжает монарх, - всегда питаю отвращение к выпрашиванию голосов. Король, который правит и руководит праведно, должен во всех своих великих деяниях держаться Совести, Чести и Здравого смысла (как вы сами, мистер спикер, напомнили в один из дней). И поэтому вы можете успокоить себя, я всегда удерживаю все свои большие начинания в этих пределах… Что может дать мне кошелек, добытый с помощью ножа?»[240].

Вместе с тем, Яков I предостерегает депутатов от отказа предоставить субсидии, «ссылаясь на бедность народа». Он без обиняков говорить им, что поступающие так лишатся «его милости и благорасположения», хотя, следуя долгу, он по-прежнему будет к ним справедлив. Далее риторика короля становиться еще более пафосной. Он обращается к риторическим фигурам «отец страны», «благо страны», «сохранение государства». «Никто не может сказать, что я конфликтовал с кем-либо за отказ мне в субсидии, если он делал это в сдержанной форме и имея должные основания. Но с тем, кто идет против закона, я не побоюсь войти в конфликт, ибо предоставление или отказ в предоставлении денег не является проявлением любви. И поэтому, когда речь заходит о моих нуждах, я только желаю, чтобы мне не отказывали в том, что является долгом, который я должен получать. Ибо я знаю, если бы среди вас был бы поставлен на обсуждение вопрос, следует или нет удовлетворить, то, что хочет король, то здесь не оказалось бы ни одного, кто мог бы в этом усомниться. И хотя этот вопрос может казаться моим личным, его все-таки нельзя отделить от общего блага страны, ибо король это отец страны, который рассказывает вам о своих нуждах. Более того, страна сама, через его уста обращается к вам. Ибо то, чего хочет король, хочет государство, и поэтому усиление короля является сохранением и укреплением государства. И пусть будет горе тому, кто отделяет благо короля от блага королевства. Ибо если король пребывает в скудости (сколь бы богат он когда-то не был) это сказывается на нашем бедном народе (ибо сердца и благосостояние народа являются главной сокровищницей короля), так и королевство наше неспособно существовать, сколь бы богатым и сильным когда-то не был народ, если его король нуждается в материальных ресурсах, чтобы укреплять свое государство. Ибо материальные ресурсы вашего короля, как в дни войны, так и в дни мира, - это жилы королевства. В дни мир я должен отправлять для вас правосудие, а в дни войны я обязан защищать вас войсками. Но ни то, ни другое я не могу осуществлять без достаточных материальных ресурсов, которые должны придти в виде вашей помощи и поддержки. Я заявляю, что противно моей натуре становиться бременем моего народа, ибо меня, который был рожден, чтобы его просили, не может не огорчать необходимость просить других. Это правда, что я прошу больше, чем кто-либо из королей Англии, но я и имею более важную и обоснованную причину и основание просить, чем когда-либо король Англии имел».[241]

Вслед за лордом-казначеем Робертом Сесилом король «вкратце» излагает четыре довода в пользу «справедливости» требуемой помощи. Во-первых, с его приходом государство получило дополнительную корону и дополнительных подданных, что предполагает рост расходов. Во-вторых, у него есть «потомство и наследники», что требует «значительных тягот». Противопоставляя себя Елизавете Тюдор, Яков I напоминает депутатам: «Вы все знаете, что блаженной памяти последняя королева (несмотря на ее бездетность) собирала для себя больше, чем любой ее предшественник». В-третьих, приближающаяся креация наследного сына Генри не обойдется без денег.[242]

Четвертый аргумент в устах короля превратился в длинное оправдание всех предшествующих семилетних расходов. Он не отрицает того, что его траты были значительными.[243] Но они, по его словам, были неизбежны, ибо затрагивали честь королевства, самого Якова и его предшественницы на престоле Елизаветы I. Должен ли он был, риторически вопрошает король депутатов, скаредничать на похоронах Елизаветы I, на торжествах и празднествах во время переезда в Англию, во время въезда в Лондон, на коронации и на приемах иностранных послов и делегаций. Опровергая доводы тех, кто считает, что предоставление помощи возможно только тогда, когда страна находится в состоянии войны, король заявляет о необходимости послать военную помощь Протестантской Унии Германии, которая начала борьбу за вымороченный престол герцогства Юлих-Берг с Католической Лигой. Кроме того, существенно урезав военное оснащение приграничного с Шотландией Бервика, он, по-прежнему, вынужден содержать всех тех офицеров, которые ему достались от Елизаветы. Еще остаются небольшие гарнизоны в фортах королевства, и с середины 1580-х гг. Англия продолжает держать солдат в двух голландских городах - Флашинг и Брилле. Изрядных и «неопределенных» расходов из-за склонности к мятежам все время требует Ирландия. Год назад Якову I пришлось сильно поиздержаться, подавляя там восстание.[244] Он и впредь обещает сохранить в Ирландии армию, состоящую из «опытных и старых солдат», которая будет гарантировать безопасность Ольстера.[245]

Яков I согласен, что в первые годы правления проявлял чрезмерную щедрость. Но по его словам, этим он просто возвращал подданным то, что пришло в казну от них. При этом англичане всегда получали вдвое больше, чем шотландцы. Тому, кто не стесняется говорить об обилии золота и серебра, пролившемся якобы на Эдинбург, он желает пожить на подобные доходы в Англии. Полагая, что «река королевской щедрости не должна никогда пересохнуть», ибо иначе король не сможет «воздать должное своим слугам», он обещает стать менее расточительным. «Широта моих расходов, - уверяет он депутатов, - в прошлом… Рождество и прилив имеют конец». Лимитировано будет предоставление новых рыцарских и баронских званий. Но есть и те траты, от которых невозможно отказаться, это траты, направленные на поддержание «величия» (greatness) и «чести» (honour) королевства и короля. «Сейчас оно (величие, честь – С.К.) не может быть поддержано случайными мерами, они должны исходить от народа… Никто, кроме народа, не может мне помочь… Я полагаю, что внутри и вне парламента есть добрые подданные, которые с удовольствием поддержат напрямую высокий статус своего короля, никто из них не станет беречь свои кошелки, которые они подвергают риску ночью, растрачивая впустую в кости и карты, или покупая коня ради удовольствия, который может сломать шею или ногу на следующее утро. Более того, я уверен, что любой добрый подданный сам скорее предпочтет жить скромнее, чем видеть, что его король вынужден испытывать нужду».[246]

Яков I призывает депутатов побыстрее решить вопрос выделения денег, напомнив Bis dat, qui cito dat. Ожидание помощи только увеличивает его долги, а значит и последующие запросы. Он не обходит молчанием международный контекст проблемы. «Обратите внимание, глаза всех иностранных государств сосредоточены на этом деле, в ожидании того, каков будет результат». Отказ от помощи, по его словам, будет означать, что «мое государство настолько безнадежно, что не может быть исправлено, и что поэтому части парламента пребывают в ссоре с королем, а король относится с отвращением к парламенту, что не может не ослабить мою репутацию как дома, так и заграницей». Государи, считает он, солидарны по отношению друг к другу и потенциально готовы помогать друг другу. Но тот, кто утрачивает такую возможность, выпадает из этого круга. Слабость королевской власти Англии станет очевидной, что может стать причиной внешней экспансии, пугает он депутатов. «Вы знайте, что если король упадет до того, что его начнут презирать соседи, это не может не вызвать их давления на него и войны с ним, и тогда, когда лекарство станет почти бесполезным, будет уже слишком поздно помогать королю. Болезни, предвиденные и предотвращенные, всегда легко излечиваются»[247].

Из текущих дел он советует (следуя французской поговорке: кто много начинает, не достигает ничего) сосредоточиться на трех: Боге/религии, государстве/общем благе (Common-wealth) и регулировании развлечений (matter of Pleasure).

Спустя пять лет после обнаружения Порохового заговора и, реагируя на излишнюю подозрительность англичан по отношению к католикам, он призывает подданных к умеренности. «У меня нет помысла побудить вас принять более строгие законы, чем те которые уже существуют, но посмотрите, нельзя ли хорошо исполнять те законы, которые имеют силу. В противном случае, они не могут не утратить уважение и не прийти в упадок. Я никогда не считал, что пролитие крови и излишняя жестокость принесут пользу в делах религии. Ибо, помимо богословского правила, что никогда Господь насилием и пролитием крови не любит насаждать церковь свою, еще и естественный разум убеждает нас, и ежедневный опыт доказывает нам истинность того, что, когда люди подвергаются жестоким преследованиям за религию, смелое проявление духа, они скорее, чем справедливостью своего дела, обретают мужество сносить любые мучения или самую смерть, и получают ореол мученичества, хотя он и ложен».[248] Вместе с тем он просит прояснить все темные места относительно применения присяги верности.[249]

На его взгляд сами католики не едины: большинство из них придерживается «ложной» веры, но демонстрирует лояльность по отношению к короне. И лишь малая часть – рекузанты, - среди которой молодежь, принявшая в католичество, – достойна беспрерывного преследования, выявления и наказания. «Что до первого разряда, я сожалею о них. У меня нет ненависти к ним, если они остаются добрыми и мирными подданными. Если бы я был частным лицом, я бы мог водить дружбу и вести беседы с некоторыми из них. Но что касается отступников, которых, как я знаю, ненавидят внутри их собственной секты, то я убежден, что я никогда не выкажу никакого благосклонного жеста по отношению к ним. Они все без исключения могут быть уверенными, что они никогда не найдут проявление милости, исходящей от меня. Значит, мне требуется правосудие, которое можно использовать по отношению к ним. Мне бы надо иметь закон, чтобы сурово карать за это, а вам надлежало бы озаботиться созданием его. Вы знаете, что в последние годы было много шума по поводу тайных убежищ. И я прошу вас, позвольте мне передать вопрос об убежище епископам и судьям, чтобы папистам больше негде было бы укрываться».[250]

Среди текущих первоочередных вопросов, он считает необходимым скорейшее принятие закона, охраняющего леса. Законопроект об этом поступил в палату еще во время прошлой сессии, но из-за волокиты не был принят. Лес, отмечает король, важен как источник топлива, без которого не возможно обогреться и приготовить «мясо», и как сырье для изготовления судов. Следствием истребления лесов, предупреждает он, станет утрата кораблестроения, изоляция от внешнего мира и упадок морской торговли, «которая является главной основой нашего королевства».[251]

Для Якова I, который был страстным охотником, лес это еще и место развлечений, возможность насладиться «обычной и соколиной охотой[252]. Дичь, по его мнению, тоже нуждается в защите, а принятый закон на это счет в улучшении. В частности, его не устраивает то место в законе, которое разрешает каждому «бедному фермеру» истреблять куропаток и фазанов, залетевших к нему в ограду, которых перед этим оберегали и разводили джентльмены. «Определенно, - не без горькой иронии заявляет Яков I, - я не знаю другого способа сохранения дичи, которая плодится в моих владениях, как сооружение над всеми ними крыши, или окольцовывания лапок куропаток моими символами, такими же, какими окольцованы мои сокола». Только тогда, влетая в крестьянскую ограду, «королевские куропатки» станут узнаваемыми.[253] Охоту на куропаток и фазанов он считает благородным спортом, которая должна вестись джентльменами по-джентльменски, т.е. только в сезон промысла и без силков и ружей. Для «простого народа» добыча дичи «не должна быть свободной». Нельзя вести охоту в межсезонье, когда дичь не превосходит размером мышь. Но именно тогда пернатые десятками гибнут в когтях соколов, в пасти собак и под копытами лошадей. Следствием охоты в межсезонье становятся потравы зерновых.[254]

Король негодовал и против другого закона, который специально запрещал «воровать» оленей и кроликов ночью, ибо это место истолковывалось «своевольными людьми», как разрешение добывать оленей и кроликов днем. Этот законодательный промах напоминает ему закон лакедемонян против воровства, «который не запрещал воровство, но учил делать это хитроумно и скрытно». Если не принять экстренные меры, с некоторым преувеличением замечает Яков I, то могут наступить времена, когда будет невозможно полакомиться олениной.[255]

Заканчивая речь, король еще раз напомнил, что после того как он лично поведал депутатам о состоянии своего «кошелька», они должны вести себя еще более ответственно. «Если вы разойдетесь, не оказав каким-то разумным способом поддержку моему состоянию, что мир может подумать, кроме того, что подданные питают по отношению ко мне злую волю, которой порожден отказ». Они должны осознавать, что такое поведения оскорбить короля, и «пребывать в состоянии страха» из-за его недовольства, которому, впрочем, Яков I никогда не позволить проявиться.

Кроме того, открыв им, как в зеркале, «свое сердце», он просит депутатов правильно понимать и истолковывать его речь, не придавать словам «ложный смысл», и, наконец, не ронять и не разбивать «хрупкое стекло».[256]

Теперь, после детального, почти дословного, изложения достаточно длиной и стилистически не простой речи короля Якова I, можно подвести итоги. Композиционно речь Якова I распадается на две структурные части. В первой он излагает универсальные принципы монархического правления и свое виденье места короля и монархии в человеческом мироустройстве. Из его слов следует, что король является первым после Бога существом, или даже Богом, находящимся на земле. Сама максимальная приближенность государя к Богу ставить его над людьми, свидетельствует о его совершенстве, величии и способности поддерживать доставшийся от Бога порядок. Близость к Богу делает его власть абсолютной, т.е. способной создавать совершенные механизмы поддержания порядка. Верховенство короля в мире подтверждается сопоставлением его с отцом страны и отцом семейства, который вправе наказывать, перемещать, прощать, возвышать своих детей-подданных, и использованием органической метафоры, согласно которой атомарные подданные в совокупности образуют тело, а король представляет голову, которая разными функциональными мерами – лекарствами и кровопусканием – поддерживает тело в добром здравии. Но королю – как Богу, отцу и главе – требуется поддерживать еще и собственный статус (честь, почет и т.п.), для чего и требуется финансовая помощь подданных.

Вторая часть речи касается реальных практик и проблем. И из нее видно, что первое после Бога совершенное существо - король – живет в несовершенном мире, и у него не так уж много инструментов, чтобы улучшить мир людей. Подданные, судя по его высказываниям, и в парламенте, и вне Вестминстера, несмотря на запрет, позволяют обсуждать качества правящего государя и его деяния. И среди подданных немало таких, чьи представления о прекрасном, сильно, а то и полностью расходятся с помыслами монарха. И именно этим разным, несовершенными и подозрительным подданным королю приходиться объяснять свои внури- и внешнеполитические шаги. И хотя можно выказать гнев и покарать отдельных строптивцев, королю понятно, что это не принесет искомого результата. Глагол “to pray” («просить», «молить»), обращенный к депутатам, слишком часто встречается в его речи. Так же часто он говорит о существующих процедурных и традиционных лимитах власти, и о своей внутренней готовности никогда эти лимиты не переступать.

Понятно, что на поставленный в заглавии вопрос, может ли король все, и королевская теория, и английская практика отвечали: в ординарных условиях не может.

Несомненно, 21 марта 1610 г. король произнес речь в парламенте, надеясь ускорить предоставление финансовой помощи. Ее мягкий и доброжелательный тон должен был, по замыслу составителя, вызывать симпатию у депутатов. Структура выступления свидетельствует о том, что Яков I стремился дать ответы на самые актуальные вопросы, избавить от подозрений и развеять сомнения. Демонстрируемое почтение к общему праву и осуждение расширительных истолкований королевской власти Джона Коуэлла призваны были подтвердить незыблемость, а значит, в соответствии с ценностными ориентациями предреволюционной Англии, истинность и справедливость доставшегося ему по наследству порядка. Он не отрицал, что элементы существующего государственного механизма работают неэффективно, но и не собирался потворствовать разрушению некоторых его конструкций. Пассажи в защиту критикуемой повсеместно и жестко Высокой комиссии достаточно красноречивы. Обсуждать совместно с подданными традиционное устройство государственного управления, которое считалось частью абсолютной прерогативы монархов, он, впрочем, тоже не собирался, ибо считал последнее недопустимым.

И в заключении, два слова об абсолютизме. Действительно, в речи Якова I встречается прилагательное “absolute”, но его «абсолютизм» слишком далек от тех типологических интерпретаций «старого порядка», которые достались нам еще от либеральной мысли и историографии XIX в., далек он и от породившей эти интерпретации французской модели времен Людовика XIV.