2015-05-30
475
8 октября 1942 года. Я сижу на охапке соломы в грузовом вагоне военного эшелона, и, насколько это возможно при тряске движущегося поезда, делаю эти первые записи в моем новом блокноте. Примерно три часа назад нас погрузили в этот поезд. Мы – это примерно триста новоиспеченных восемнадцатилетних новобранцев, а также несколько ефрейторов, обер-ефрейторов и унтер-офицеров.
Нам, наконец, предоставляется немного личного времени. Последние три дня были достаточно бурными. По пути на фронт нас сначала перебросили в тренировочный лагерь Штаблак в Восточной Пруссии для подготовки к фронту. За день до того командир учебного батальона в Инстербурге выступил перед нами с ободряющей речью о нашем будущем боевом применении в России.
Для нас это была знаменательная минута – мы, наконец, окончили курс боевой подготовки, после чего мы как полноценные солдаты можем испытать себя на фронте. Речь командира вызвала у нас немалую гордость. Он говорил о славном немецком Вермахте и о той великой миссии, которую мы должны со всеми нашими силами и умениями выполнить во имя вождя и нашей любимой родины. Наше настроение было прекрасным, не в последнюю очередь и потому, что, наконец, завершилась наша муштра. Шесть месяцев боевой подготовки были для нас чертовски тяжелы, и кое-кто из нас не сможет их так легко забыть. Прежде всего, из-за умышленных придирок наших инструкторов. Официально они называли это воспитанием дисциплины и твердости. Самым худшим был унтер-офицер Хайстерманн, бывший конюх, как о нем рассказывали. В моих глазах это был тип с явными садистскими наклонностями. Он очень радовался, когда мог до изнеможения муштровать и мучить более слабых солдат. Со мной ему не повезло, потому что я был спортсмен и всегда в наилучшей форме. Это часто доводило его до белого каления, и он назначал мне дополнительный наряд или запрещал увольнительную.
Подлым типом был также наш взводный. Он прибыл к нам всего два месяца назад как новоиспеченный лейтенант. Это был заносчивый и чванливый пижон из дворянского рода. Его лицо было бледным и расплывчатым, с очень мягкими чертами, типичный маменькин сынок. Мы никогда не видели его без плетки. Он размахивал ею уже ранним утром, когда в шелковом халате и окутанный ужасным облаком духов, которое должно было замаскировать его алкогольный «выхлоп», он выходил из своей комнаты. Этот парень любил гонять нас еще самым ранним утром в душевых.
Но теперь все это осталось в прошлом. Нам предстоит новое время, пусть даже и с неизвестным будущим. Сразу после прощальных слов командира мы выходим за ворота казармы и направляемся прямо к станции погрузки. Да, наши строевые песни еще никогда не звучали так жизнерадостно и уверенно, как в это солнечное осеннее утро. Поездка в Штаблак происходила в вагонах. Другим солдатам тренировочный центр Штаблак был хорошо известен как место дислокации, печально известное своей строгой муштрой. В настоящее время он служит транзитным лагерем для частей пополнения, отправляемых на фронт. Никто не знает, на какой именно участок передовой нас отправляют. Такая информация строго засекречена, нам даже уже две недели как запретили писать письма. За три дня в Штаблаке мы не знали покоя. С головы до ног нас заново обмундировали, выдали ранец, одеяла, зимнюю шинель, портупею, складную лопатку, противогаз и новые винтовки. Мы думали, как нам все это тянуть. В предпоследний день: медосмотр и несколько прививок против столбняка, тифа, дизентерии и других болезней. На следующий день мы двинулись дальше.
Получив паек на три дня марша, мы погрузились в эти вагоны. С тех пор мы мучаемся все той же загадкой – куда же нас отправят? Единственный, кто мог бы знать ответ, – это обер-ефрейтор с Железным крестом Второго класса и значком за ранение. Но он молчит, и лишь молча попыхивает своей трубкой.
Он, а также еще несколько солдат, с одной или двумя нашивками на рукавах, недавно прибыли из роты для выздоравливающих. Начальник эшелона разместил их в каждый вагон в качестве контролирующих лиц и старших по вагону, которым мы должны подчиняться. Мы предполагаем, что они возвращаются в свои части, в которые в качестве пополнения направляемся и мы.
Кто-то уже слышал, что нашей будущей частью станет бывшая кавалерийская дивизия, которая была переформирована в танковую дивизию с двумя пехотными (гренадерскими) полками. Свидетельством этого является желтая окантовка на наших погонах. Желтый цвет – традиционный цвет этой бывшей кавалерийской части, вроде бы какое-то время воевавшей под Сталинградом. Я не придаю особого значения подобным слухам и хочу просто подождать, что будет.
Из шестнадцати человек в нашем вагоне, кроме меня только шесть человек из нашей учебной роты. Остальных я знаю только внешне. Первый из нас Ганс Виерт, который вечно голоден. Следующий долговязый Вариас, правофланговый из нашей учебной роты. Потом Кюппер, мускулистый блондин-здоровяк. Четвертый солдат – тихий и чувствительный Громмель, затем Хайнц Курат, который хорошо играет на губной гармошке. И последний – Отто Вильке, который каждую свободную минуту использует для игры в карты. Даже сейчас он усердно играет с несколькими другими солдатами.
Погода и сегодня снова чудесная, потому мы оставили сдвижные двери вагонов открытыми. Некоторые смотрят на мелькающие мимо пейзажи. Время от времени тормоза визжат, поезд замедляет ход, проезжает какую-то маленькую станцию, чтобы потом снова набрать скорость.
Из передних вагонов доносится песня, другие громко подпевают, и мы тоже присоединяемся. За последующие часы мы по очереди пропели все песни, которые знали, причем «Должен ли я выйти в город» пропели несколько раз. Когда приходит вечер, из соседнего вагона к нам доносится прекрасная песня «Стоит солдат на берегу Волги». Кто-то аккомпанирует ей на губной гармошке. Когда она закончилась, в нашем вагоне наступила удивительная тишина. Песня о солдате, стоящем в карауле на Волге, в первый раз немного уменьшает нашу веселость и заставляет задуматься. И меня тоже охватывает что-то вроде тоски по родному дому.
Вспоминаю дни, проведенные в казарме, где, несмотря на строгую дисциплину и трудную подготовку, у жизни были ее хорошие стороны. Вспоминаю о прогулках по Инстербургу и посещении кафе-дансинга «Тиволи», где иногда можно было познакомиться и потанцевать с местными девушками. Хотя я немного стесняюсь в таких случаях и в обществе девушек иногда краснею, но всегда умею найти этому достойные объяснения. Пока что у меня не было постоянных отношений, наверное, потому, что я, как мне кажется, слишком переборчив.
Когда я применяю эту мою критически-избирательную позицию к нашим инструкторам в учебной роте, то из всех них остается лишь пятеро, которых я воспринимаю. Это были действительно способные инструкторы. Что касается остальных, то у меня было чувство, будто они использовали требующуюся военную муштровку только как алиби для своих комплексов и садистской предрасположенности.
Сильный толчок и скрежет тормозов отрывают меня от моих мыслей. Долговязый Вариас высовывает голову наружу и пытается в полумраке прочитать название станции. Он чуть ли не ломает при этом язык, оно написано по-польски. Мы уже давно в Польше, но никто из нас не обратил на это внимания. Снаружи уже мало что можно разглядеть, и мы готовимся ко сну. Как положено по уставу, в каждом вагоне выставляется часовой, но сегодня не моя очередь. В эту первую ночь я сплю плохо. Несмотря на слой соломы, я ощущаю толчки колесных осей. Меня все время кидает туда-сюда, как только поезд тормозит и потом снова ускоряется. Большинству, похоже, это не мешает, они даже не прерывают свой храп.
Утром мы останавливаемся на запасном пути. Я с другими спрыгиваю из вагона и бегу с моим котелком к паровозу. Мы набираем немного горячей воды для бритья и хоть чуть-чуть освежаемся. Потом раздача кофе. Мы знаем, что в ближайшие дни не получим никакой горячей еды кроме кофе. С нами нет полевых кухонь. Через час мы продолжаем движение.
19 октября. Сегодня воскресенье, но я этого не чувствую. Минувшей ночью было довольно прохладно, но после того, как взошло солнце, в вагоне стало теплее. Снаружи мимо нас проплывает сельский пейзаж. Он выглядит довольно жалко, всюду жалкие деревянные домишки и полное запустение. Мы проезжаем мимо крошечных местечек, видим деревенские хаты с соломенной крышей и полуразрушенные кирпичные здания во многих хуторах.
На следующей станции люди, они стоят на рельсах и на платформах. Между ними – одетые в форму Вермахта, наверное, охранники. Некоторые из нас машут из окон руками, но никто не машет нам в ответ. Наш поезд движется очень медленно, и люди, стоящие впереди, смотрят на нас. Среди них много женщин. У них на головах платки, а у мужчин фуражки с козырьком. Это поляки. У них всех подавленный вид. В руках у этих людей лопаты и кирки, они работают на железнодорожных путях.
Наш поезд едет быстрее, появляются новые деревни и снова исчезают. Когда поезд время от времени останавливается, мы спрыгиваем и облегчаем свой мочевой пузырь где-то в стороне от путей. «По большому» обычно ходим куда-то за дерево. И когда поезд внезапно отъезжает, случается так, что кому-то приходится прерваться и под смех всех остальных, придерживая штаны одной рукой, бежать за поездом, чтобы успеть в последний вагон.
Во время длительных остановок нам дают горячий кофе, и иногда свежую колбасу. От консервированного мяса нас уже воротит. Мы также находим время помыться и привести себя в порядок. Нам точно неизвестно, где мы находимся, но с прошлой ночи мы, похоже, уже в России.
На рассвете мы неожиданно услышали доносящиеся от головы поезда звуки винтовочных выстрелов. Эшелон останавливается, звучит сигнал тревоги. Где-то рядом находятся партизаны, которые охотятся за грузовыми поездами. Но все остается спокойно.
23 октября. День проходит за днем, и огромные просторы России тянутся мимо нас. Всюду, куда хватает глаз, тянутся бескрайние поля, на которых видны сараи и усадьбы – так называемые колхозы. Вдали я вижу группу людей, идущих один за другим. Когда они приближаются, я вижу, что это преимущественно женщины, нагруженные какими-то свертками. Несколько мужчин идут рядом с пустыми руками.
На женщинах платки, так что я с трудом могу увидеть их лица. На мужчинах что-то вроде меховых шапок с длинными ушами. Несмотря на тепло бабьего лета, все носят длинные и толстые стеганые куртки, напоминающие мне раздутые резиновые сапоги.
Ганс Виерт сердится на мужчин за то, что женщины несут тяжелую поклажу, а сами идут налегке. Старший нашего вагона, обер-ефрейтор, поясняет: – Это привычно для этой части России. Паненки, девушки, и матки, матери и взрослые женщины, с детства воспитаны делать то, что от них требует пан, или мужчина. Здешние мужчины – полные бездельники: это они решают, что делать женщинам. Когда их ни встретишь, они всегда бегают рядом с женщинами. Дома они обычно лежат на теплой печи или спят. Но сейчас можно увидеть только стариков, потому что молодые ушли на войну.
Наш обер-ефрейтор в последние дни стал более разговорчивым. Оказалось, что он неплохой человек. Все началось после того, как несколько наших солдат обратились к нему со словами «господин обер-ефрейтор», как их приучили в учебке. Он тут же резко оборвал их, сказав, что они уже давно не на учебном плацу. Кроме того, обращаться со словом «господин» следует лишь к тем, у кого на погонах имеется шнурок, то есть, начиная с унтер-офицера.
– К вам следует обращаться на «вы»? – поинтересовался маленький Громмель.
– Чепуха, не нужно никаких «вы», говорите просто «дружище», так принято среди нас.
– Или «товарищ», – вставил какой-то тощий белобрысый солдат, которого я не знал. Позже он рассказал мне, что он хотел бы стать кандидатом в офицеры после того, как повоюет на передовой.
Обер-ефрейтор поднял руку в протестующем жесте.
– Вот этого не надо! Это обращение оставьте лучше для разнаряженных тыловиков или вообще штатских дома. Они в этом лучше разбираемся, чем мы, фронтовые свиньи. Извини, дружище, но у нас все «товарищи» погибли.
Затем он рассказал нам кое-что о своей боевой части, бывшей кавалерийской дивизии, в которой он воюет с весны 1942 года, когда ее преобразовали в танковую дивизию. Начиная с ее переброски в Россию и прорыва до Воронежа в июле. Потом бои с множеством убитых и раненых в июле и августе до Чира и Дона, и дальше, до Сталинграда. Значит, все-таки Сталинград, как мы и предполагали! Но нам туда еще ехать и ехать.
24 и 25 октября. Мы уже семь дней в пути и единственное ощущение – бесконечная качка и толчки вагонов. Нас все время обгоняют грузовые эшелоны с оружием и боеприпасами для фронта.
Вчера мы почти полдня простояли на запасном пути. Рядом с нами стоял поезд с венгерскими солдатами. Мы поменяли у них несколько бутылок можжевелового шнапса на банки сардин в масле. Потом подошли несколько русских детей в лохмотьях и попросили у нас хлеба. Они получили его достаточно, у нас было еще полно еды. Кто-то сказал, что вчера ночью мы проехали станцию Кременчуг. Значит, мы в Украине, житнице России. Обер-ефрейтор – я уже знаю, что его зовут Фриц Марцог – заметил, что мы сейчас поедем через Днепропетровск и Ростов, а оттуда дальше на северо-восток к Сталинграду. Он оказался прав. Уже через день мы ранним утром доехали до Ростова-на-Дону у Азовского моря.
Нас поставили на запасной путь около вокзала. Вода близко и мы снова смогли хорошо помыться. Погода хорошая, теплая, хотя пасмурная, и солнце только редко показывается. Мы бегаем раздетыми до пояса, что значит, что мы тут останемся подольше. Я уже собирался поискать нескольких знакомых в соседних вагонах, как началась вся эта чертовщина.
Мы слишком поздно услышали шум двигателей. Из туманного неба на нас внезапно в бреющем полете налетели три русских самолета-истребителя. Их пулеметы трещат, и еще до того, как раздается команда: «Воздух! Всем в укрытие!», большинство из нас уже лежит под вагонами. Я вижу искры, отлетающие от рельсов; слышу звяканье пуль, рикошетом отскакивающих от них. Потом все заканчивается, но вскоре кто-то опять кричит: «Они возвращаются!».
Я вижу, как самолеты действительно разворачиваются и снова летят на нас. И тут начался настоящий ад. Сирены воют так громко, что у меня чуть ли не лопаются барабанные перепонки. Наверное, возле вокзала стоят несколько батарей зенитных пушек, которые сейчас ведут заградительный огонь. Три самолета тут же разворачиваются и улетают прочь. В них так и не удалось попасть.
Мы изумленно разглядываем друг друга: все произошло так быстро, и все было совсем не похоже на учебные занятия в тренировочном лагере, когда инструктор командовал нам: «Воздушная тревога! В укрытие!» Здесь все было очень серьезно и потому всем ясно, почему мы сейчас спрятались гораздо быстрее, чем на плацу. Кто-то говорит, что среди нас есть раненый. Ранение оказывается несерьезным – царапина на ноге, с которой легко справятся санитары.
– Старшим по вагонам к начальнику эшелона на совещание! – Эта команда по цепочке передается по всем вагонам. Вскоре Марцог возвращается с новостями. Он сообщает, что к нашему поезду прицепят две платформы, на каждой будет установлено по одной спаренной зенитной пушке для защиты от вражеских самолетов. Значит, они учитывают возможность новых налетов русской авиации! Кроме того, нам приказано еженощно выставлять караул, по два солдата на вагон, так как здесь усилилась активность партизан. Нам также придется временами ехать в обход, потому что в отдельных местах железнодорожные пути взорваны. И, наконец, еще неожиданная хорошая новость: – С этого момента мы будем получать от зенитной батареи хороший гороховый суп, – говорит нам Марцог. Мы радуемся, у обжоры Виерта уже слюнки текут, он облизывается и довольным жестом гладит рукой свое брюхо. После нашего отъезда из Штаблака мы, если не считать кофе, получали только холодную еду. И гороховый суп для нас вкуснее, чем воскресное жаркое в казарме.
Примерно через два часа мы движемся дальше. Паровоз свистит и выпускает пар. За это время туман уже испарился, и над нами сверкает голубое и безоблачное небо. Теплеет, около 25 градусов еще до полудня. Некоторые из нас ложатся и дремлют. У Вильке в руках снова его карты, а Курат тихо играет на губной гармошке сентиментальную песню. Сено под нами уже превратилось в сечку, а нового мы не получили. Одеяло, которым мы покрываем солому, приносит мало пользы, и нам кажется, будто мы спим на голых досках пола вагона. Долговязый Вариас и другие говорят, что у них уже болят бедра. Обер-ефрейтор только усмехается и заявляет, что для нас это неплохая подготовка: в вырытых в земле стрелковых ячейках куда тяжелее. По нашим просьбам он снова рассказывает нам о победоносных боях его части летом. Мы испытываем от этого еще большее нетерпение и хотим поскорее попасть в эту часть, чтобы не пропустить ничего интересного. Дитер Мальцан, так за прошедшее время представился нам высокий блондин, который хочет стать кандидатом в офицеры, открыто выражает словами то, о чем мы все думаем. На это он получает от Марцога довольно насмешливое возражение: – Не торопись, парень. Как только ты окажешься на передовой, твоя задница успеет вовремя наложить тебе в штаны.
Для нас тут нет ничего нового. Мы уже часто слышали эту глупую фразу от некоторых солдат из роты выздоравливающих. Они намекали на то, что мы, новобранцы, обделаемся сразу же в первом бою. Ерунда! Если так много других вели себя мужественно в первом бою, то почему бы и нам не справиться? Кроме того, это вообще не вопрос возраста.
Правда, я должен сознаться, что я представлял себе фронт немного не так. Конечно, это не те приключения, о которых мечтает молодой человек моего возраста. Для этого война слишком серьезна, здесь стреляют боевыми, и можно оказаться раненым или даже погибнуть. Но ведь не всякая пуля попадает в цель, как говорят, и кроме того, у нас гораздо лучшие шансы, чем у бедных русских. У нас лучшее оружие, и мы уже поэтому значительно превосходим нашего врага. Немецкий Вермахт доказал свои способности во многих победоносных сражениях. Почти на каждой остановке мы слышим сообщения об успехах из военных сводок, которые громко передают через громкоговорители из вагона начальника эшелона. Так и сегодня, 25 октября, в сводке сообщается о победах. Наше настроение переполняется радостью, мы запеваем военные песни.
Начиная со вчерашнего дня, пейзаж снова меняется. Если до этого мы время от времени проезжали мимо деревень, то сегодня их стало гораздо меньше. С обеих сторон простирается только поросшая коричневой травой степь с редкими невысокими холмами. Иногда мы видим большие колхозные строения.
Машинист останавливает эшелон как раз посреди такого участка. Мы вылезаем из вагонов и слышим, что он в блестящем солнечном свете успел заметить, что впереди взрывом разрушен участок пути. После этого мы почти полдня едем назад, а потом на другую железнодорожную ветку. Возвращаемся задом наперед, медленным ходом, наш паровоз при каждом подъеме кряхтит как старый морж.
Холмы становятся выше, паровоз кряхтит и едва справляется. Некоторые спрыгивают из вагонов и идут рядом с поездом. Они смеются, что при этом можно собирать цветы или читать книжку. Я тоже спрыгиваю и разминаю ноги. У одного длинного холма паровоз почти останавливается. Звучит команда: – Всем спрыгнуть и толкать! Все спрыгивают и начинают сильно толкать вагоны с двух сторон. Паровоз едет немного быстрее. Потом для нас начинается веселая игра: толкать вверх в гору, а потом, когда поезд едет вниз с горы, догнать вагон, сесть в него и ехать дальше.
Так продолжается достаточно долго, затем все вдруг замирают. Над высоким холмом, прямо перед нами, мы видим большую темную тень, похожую на гигантскую хищную птицу, которая стремительно движется прямо на нас. Сначала мы слышим низкий басовитый гул, переходящий во все более мощный рев, похожий на жужжание рассерженного шмеля. «Воздушная тревога!» Мы бросаемся на землю, над нами слышен треск авиационных пушек. Передо мной от попаданий снарядов образуются взлетающие в воздух фонтанчики земли, потом начинают стрелять наши зенитки. Я поднимаю голову и вижу, как с самолета падают маленькие бомбы. Они взрываются прямо перед паровозом. Снова злой рокот, и самолет улетел. Зенитки не попали, но и нам самолет не нанес большого вреда. Несколько осколков попали в железные части паровоза, и еще несколько пробоин в стенках вагонов. Обер-ефрейтор Марцог так поясняет, что это за самолет: – Это «Железный Густав», советский штурмовик (Ил-2 – прим. перев.). Иваны часто используют на передовой такие самолеты. Это маневренный самолет, летающий на малой высоте, он появляется внезапно и поливает все вокруг огнем своих автоматических пушек. Он часто сбрасывает небольшие бомбы, но иногда и бомбы побольше. Из обычного оружия его не сбить, низ фюзеляжа у него бронированный.
После этого события мы едем дальше, вверх толкаем, а вниз катимся. Сколько же это будет продолжаться? В конце концов, всему приходит конец, даже с помощью толкания наш паровоз уже не справляется. Что же делать? Мы застряли где-то посреди калмыцких степей. Нас триста двадцать человек, и примерно по сорок фунтов выкладки (20 кг – прим. перев.) у каждого. Далеко еще до Сталинграда? Начальник эшелона поясняет: – Где-то сто сорок или сто пятьдесят километров до нашей цели.
Мы слышим, что из-за бесчисленных остановок и объездов мы сильно отстали от графика. Затем нам говорят, что оставшуюся часть пути нам придется проделать пешком. Тогда мы должны дойти до места назначения через четыре дня. Эту ночь мы проведем в вагонах, а завтра, в шесть утра, отправимся в путь.
26 октября. Встаем в пять часов утра, еще темно. Нам выдают горячий кофе, по полбуханки хлеба армейского образца и кусок копченой колбасы на человека. Еще вчера мы заметили, что нам существенно уменьшили пайки. Несколько солдат, у которых сильно натерты ноги, остаются в эшелоне в качестве охраны вместе с зенитчиками. Мы закидываем на плечи ранцы и по команде отправляемся в путь по карте и компасу. Так для нас начинаются большие трудности, которые лишат нас всех наших сил.
Сначала мы еще пели, но постепенно песни затихли. Солнце поднимается выше, становится теплее. В обеденное время устраиваем длительный привал. Солнце днем жарит нас как печка. У нас есть еще силы, и мы шагаем, несмотря на сильную усталость, до наступления ночи. В маленькой низине мы просто валимся на землю и отдыхаем еще до того, как снимаем ранцы и раскладываем на земле. Ночью мы спим как убитые.
27 октября. Утром мои ноги онемели, как у старого вьючного осла. Другие чувствуют себя так же. Я съедаю ломоть сухого хлеба, запиваю его глотком холодного кофе. Кто знает, когда нам снова удастся напиться. Встать, и в путь! Те, кто впереди, идут быстро. Отделению управления не нужно много тащить на себе. Мы, все остальные, тащимся за ними как вьючные животные: на спине полный ранец со скатанным одеялом и плащ-палаткой, сверху пристегнута каска, и наброшена зимняя шинель. На поясе патроны, сзади мешочек с хлебом и фляга, на другом боку складная саперная лопатка. Через плечо висит противогаз, а на груди болтается тяжелая винтовка, ремень которой накинут на шею. Наконец, в руке мешочек с носками, нижним бельем и тому подобными вещами. Все вместе это весит около сорока фунтов.
После нескольких часов пути мы делаем первый привал. Нам приходится ждать долго, пока подойдут все. Когда мы идем дальше, ни о каком порядке при марше нет и речи. Колонна далеко растягивается, и расстояние до последних становится все больше.
Сразу после полудня делаем второй привал. Я удивлен тем, что как раз самые сильные и большие оказались отстающими. Вариас тоже среди них. Голод и жажда мучают их сильнее, чем остальных. Уже час назад я поделился остатками своего кофе с Вариасом. У него самого уже давно не осталось ни капли в его фляге. Еды и у меня уже не осталось.
После этого привала стало еще хуже. Солнце уже несколько часов немилосердно жжет с неба, и мы с нашей плотной одеждой и тяжелой поклажей потеем, как белые медведи в Сахаре. Пот уже так сильно пропитал наше нижнее белье, что оно клеится к коже. Пот течет нам в глаза, они жгутся и воспаляются. Язык прилипает к небу, и распухает как губка. Ранец давит как кусок бетона, а ремни врезаются глубоко в тело.
Моя спина сгибается все ниже, и потом мозоли на ногах начинают лопаться и жечь как огонь. Я стискиваю зубы и иду дальше. Мои силы почти на исходе.
Время проходит. Время от времени кто-то из солдат валится на землю от усталости, чтобы передохнуть. Потом они встают и плетутся дальше. Многие отстающие очень бледны, у них болезненный вид.
Неожиданно от головы колонны доносится спасительная весть: «Впереди в ложбине деревня!» Это означает, что там можно получить воду и что-нибудь из еды. Собираем последние силы и шагаем дальше. Скоро мы видим дома, их мало, но рядом несколько больших сараев какого-то колхоза, которые мы уже не раз видели среди бескрайних просторов России. Перед первой покрытой соломой деревянной избой стоит колодец с воротом и помятым ведром.
В нескольких метрах от него стоит фельдфебель и ждет, пока подойдут первые солдаты. Те из них, кто первыми приблизились к нему, бросаются к колодцу, чтобы опустить ведро в воду.
– Стойте! – резко кричит фельдфебель. Солдат у ворота дергается, выпускает ведро из рук, и оно с шумом падает вниз. Фельдфебель объясняет, что вода может быть отравлена. Он отправляется к одному из полуразрушенных домов, украшенному когда-то очень красивыми резными наличниками, и входит внутрь. Снаружи нигде не видно ни души.
Фельдфебель выходит из избы с каким-то бедно выглядящим русским. Это старик, он снова в стеганой куртке. У него взъерошенная борода и он добродушно улыбается. Фельдфебель подталкивает его к колодцу, цепко держа двумя пальцами за рукав. На поперечной доске колодца стоит ведро с водой. Фельдфебель показывает рукой на воду и приказывает старику: – Пей, русский! Старик смотрит на него хитрым взглядом, смеется и низко кланяется, повторяя какие-то слова, которые звучат примерно как «Пан, хорош, пан, хорош». Фельдфебель теряет терпение. Он хватает старика за воротник и силой пригибает его голову к ведру. Русский захлебывается, откашливается, но проглатывает воду. Хоть у него немного удивленный вид, но он нисколько не испуган.
Значит, вода нормальная. – Все в порядке! Можете пить! – говорит фельдфебель. Ведро за ведром мы набираем воду. Старик улыбается. Он только сейчас, наконец, понял, в чем дело. Мы буквально наслаждаемся водой, пьем, затем моемся.
Старый русский с любопытством смотрит на нас, потом достает из своей куртки скомканную газету. Отрывает от нее кусок и делает из нее длинный тонкий пакетик, который он сжимает с одного конца. Затем он лезет в другой карман и вытаскивает маленький и грязный матерчатый мешочек. Из него он осторожно вытряхивает в пакетик немного коричневых крошек. Вся эта штука похожа на толстую сигарету. Старик вставляет эту штуковину в рот и жестом просит прикурить. Я вытаскиваю свою штормовую зажигалку и держу ее у него под носом. Вырвавшееся пламя почти обжигает ему бороду, но штуковина горит, и он быстро вдыхает дым в легкие.
Мы весело подтруниваем над этим. Один ефрейтор говорит, что то, чем дымит дед, называется махоркой. Русский дикий табак, который используется полностью. Он сам тоже уже набивал им трубку. Судя по запаху, вкус у него как у старого матраца, набитого водорослями. И хотя я страстный курильщик, я не стал бы пробовать такой табак, пока у меня остались хоть какие-то запасы моего табака.
Колхоз вызывает у нас сильное разочарование. В нем мы не нашли никакой еды. В одном сарае обнаруживаем кучку кормовой свеклы и несколько колосков ржи. Кюппер откусывает кусочек от свеклы и тут же с руганью выплевывает его. Тем временем из домов выходят несколько женщин, и с любопытством глазеют на нас. Виерт говорит, что ему показалось, будто русский старик упомянул что-то о «комендатуре» и «конфискации. Возможно, это означает, что здесь уже побывал штаб какой-то немецкой части и забрал все съедобное.
Чувство голода постепенно становится критическим. В животе у нас урчит. Мы, правда, с удовольствием спим на чистой соломе из сарая, но урчание в животах иногда заглушает храп некоторых солдат. Наш санитар предупреждает нас, чтобы мы перед сном не снимали сапоги. Вильке и Вариас все же делают это. И на следующее утро они воют от боли, когда здоровяк Кюппер всей своей силой помогает им натянуть сапоги на распухшие ноги.
28 октября. Мы идем дальше с пустыми желудками. Час проходит за часом. Мы все липкие от пота, стонем, ругаемся, некоторые что-то выкрикивают для поднятия собственного духа, но все равно упрямо движемся вперед, километр за километром. Неожиданно в прозрачном воздухе слышится глухой гул. «Воздушная тревога! Ложись!» – кричит кто-то. Мы бежим, пытаясь где-то укрыться, как нас когда-то учили, но из этой попытки ничего не выходит. После нескольких шагов мы как камни просто валимся на землю.
Я смотрю в небо, и вижу несколько летящих в нашу сторону самолетов. Их фюзеляжи серебристо блестят на солнце. По звуку мы слышим, что они тяжело нагружены бомбами. Самолеты стремительно приближаются и тут мы видим кресты на нижней части крыльев – это немецкие бомбардировщики, вылетевшие на боевое задание! Мы поднимаемся с земли и приветственно машем им. Они исчезают со своим смертоносным грузом в северо-восточном направлении. Там, должно быть, находится Сталинград.
Идем дальше. В середине дня, справа от нас в пределах видимости мы снова замечаем колхоз. Но он слишком далеко от нас, мы должны идти прямо. На некотором расстоянии тянутся длинные шеренги русских. Снова много женщин. Я вижу две маленькие тележки, запряженные лошадьми. «Маленькие кобылки», говорит кто-то. «Эти зверюки маленькие и стойкие, но очень упрямые». Они медленно идут дальше.
Большинство из нас уже готовы. В брюхе пусто, кроме нескольких глотков воды, и эта постоянная дорога. Начальник эшелона приказывает остановиться, понимая, что без еще одного привала мы не выдержим. Некоторые говорят, что они уже съели свой неприкосновенный запас, состоящий из мешочка с сухарями и маленькой банки консервированного мяса. Надеемся, им не влетит за это, потому что неприкосновенный запас предназначен только для самых чрезвычайных случаев во время боев на фронте. Рядом с нами поле, где уже собран весь урожай. В земле торчат только капустные кочерыжки. Виерт больше всего страдает от голода. Он говорит, что слопал своей неприкосновенный запас еще утром. Теперь он сидит на краю поля и возится со своим котелком. Он вырыл ямку в глинистой почве и развел в ней огонь, который он постоянно поддерживает степной травой. Он ставит котелок на огонь, и я вижу, что в нем что-то кипит. Все больше людей начинают подражать ему. Повсюду воняет вареной капустой.
Мы продолжаем путь. Хоть мы и по-прежнему голодны, но хотя бы немного отдохнувшие. Мы замечаем перед собой и сбоку несколько глубоких балок в полях, которые часто такие большие и длинные, что в них вполне мог бы поместиться целый батальон с машинами.
– Как далеко еще до Сталинграда? – спрашивает маленький Громмель, с удобством идущий между мной и Марцогом.
Марцог пожимает плечами: – Понятия не имею. Впрочем, как я слышал, мы завтра должны добраться до цели. – Как будто в подтверждение его слов, мы слышим далекий приглушенный гул и грохот, похожий на раскаты грома. Когда становится совсем темно, мы видим далеко впереди красную полосу на небе.
– Это Сталинград! – говорит кто-то.
Вариас указывает рукой налево: – Что там за огни? Мы смотрим в указанном направлении и видим в небе огни, напоминающие зажженные фонари. Потом слышим приглушенные взрывы, и сразу за этим видим на небе длинные горящие цепочки огней, которые поднимаются вверх, и тут же снова исчезают.
Кто-то говорит: – Да это же «швейные машинки»! Один из солдат объясняет нам, что это русский легкий биплан (У-2 – прим. перев.), который обычно действует по ночам, сбрасывая подвешенные на парашютах осветительные бомбы для освещения целей противника. После этого он или сбрасывает небольшие бомбы, или сразу вываливает целый мешок маленьких осколочных бомб. Пилот может выключить легкий мотор и потом как планер бесшумно скользить в ночи. Когда его обнаруживают, обычно уже слишком поздно. Фронтовики называют этот самолет «швейной машинкой», потому что шум его двигателя похож на звук, издаваемый швейной машинкой. Солдат еще замечает: – Кстати, вот эти цепочки огней – это следы трассирующих снарядов 20-мм спаренных и счетверенных зенитных пушек, которые пытаются сбить такую «швейную машинку». Потрясающее зрелище для нас. В ночном небе вспыхивает все больше отдельных огней и новых огненных цепочек. Но мы ничего не слышим, как будто смотрим немой фильм.
29 октября. Начинается новое утро, и наш моральный дух на нуле. Вот уже час как моросит мелкий дождь, и некоторые негромко ругают сырость. Моя форма все еще сухая. Я узнаю, что Вильке, когда он стоял на посту, накрыл меня своей плащ-палаткой. Хороший парень этот Вильке. Но насколько я его знаю, ему не нравится, когда его за это благодарят. Поэтому я вытаскиваю мой кисет из кармана и скручиваю ему сигарету, которую он берет с дружелюбной улыбкой. Мы голодны как волки, но без табака было бы еще хуже.
Дождь постепенно усиливается и теперь сопровождается еще и сильным ветром. Впервые такая мерзкая погода, да еще и в той форме, в которой мы ее не ожидали. Порывы ветра становятся все сильнее и сильнее, а на открытом пространстве от ветра и дождя негде укрыться. Струи дождя как тонкие иглы колют нам в лицо, барабанят по каскам, которые мы поспешили надеть для защиты. Ветер сильно треплет наши плащ-палатки, которые плохо спасают от непогоды. Они противно хлопают по нашим насквозь мокрым штанам, а порывы холодного ветра настолько сильны, что едва не валят нас на землю. Мы все еще плетемся вперед, пока больше просто не можем идти. Мы снова отдыхаем в какой-то ложбине, ветер немного утих. Что за дрянь! Мы валимся от усталости просто на мягкую, липкую глинистую землю. Все мокрое и липкое, я промок до нижнего белья, и не знаю – от дождя или от пота.
Постоянно мы снова собираемся с силами. – Встать! Вперед, вперед! Спереди доносятся все больше подгоняющие крики, пока кое-кто уже стоит или снова ложится отдохнуть на землю. Как далеко еще? – Мы должны сегодня добраться до цели. Проходит еще несколько часов, пока мы, наконец, видим вдали какую-то деревню. Дождь прекратился. Мы с облегчением валимся на пол пустого, обшитого только несколькими досками и покрытого крышей сарая для хранения кукурузы. Ранцы мы снимаем только после того, как мы немного отдохнули. Последних из нас нам приходится ждать почти полчаса.
Это и есть наша цель? Никто не знает. Слепой не может видеть, потому ему говорят, где он находится. Мы можем видеть, но никто нам ничего не говорит, мы ходим вокруг на ощупь как слепцы – судьба обычного солдата, так называемого «стрелка задницы».
В деревне царит оживление. Повсюду снуют вояки низших званий. Все щелкают каблуками и приветствуют начальство строго по уставу. Я думаю, мы уже добрались до передовой или еще нет? По многочисленным табличкам мы догадываемся, что здесь размещена комендатура и несколько полковых штабов. Итак, в основном «организационные писарские позиции», как иронично выразился Марцог. Наш начальник эшелона, как говорят, позаботился об организации нашего питания.
Так и вышло, и мы получаем обильные порции ячменного супа с кусочками мяса. Они здесь, похоже, неплохо живут. После супа мы снова чувствуем себя значительно лучше. Что же будет дальше? Мы ждем и ждем. Спустя какое-то время нам сообщают: до нашей цели осталось восемь или десять километров. В нас пробуждаются новые силы. Хотя наши кости болят от усталости, а на ногах горят мозоли, нам удается пройти остаток пути примерно за полтора часа. С нашей выкладкой это просто замечательное достижение.
Ходит слух, будто отсюда уже нас заберут грузовиками. Но машин все еще нет. Снова ждать!
Грузовики приезжают поздно, уже в сумерках. Едем в темноте, потом переезжаем длинный мост, перед которым скопилось много других автомобилей. «Дон», – говорит кто-то у меня за спиной.
Дальше едем по главному пути подвоза. Фары выключены, чтобы не привлечь внимание русских «швейных машинок». Мы видим их осветительные бомбы совсем близко и очень отчетливо слышим разрывы их бомб. Через несколько часов останавливаемся где-то посреди крестьянских домов. Здесь нам предстоит разместиться на ночлег. Слышим далекие раскаты грома, небо огненно-красное – именно там Сталинград! Куда подевалось то воодушевление, которое было у нас всего неделю назад? Наш пыл очень остудил этот трудный марш, и мы догадываемся, что воодушевлению и эйфории здесь не место. Реальность выглядит совсем иначе – она не спрашивает о настроении или чувствах. Первая цель нашего марша уже достигнута, посмотрим, что будет дальше. Теперь надо сначала выспаться и ни о чем не думать.
