В зоне боев в Сталинграде

30 октября. Подъем в шесть утра, снаружи еще темно. Завтракаем, пьем горячий кофе. Никто ничего конкретно не знает, но слухи ходят самые разные. Кто-то говорит, что мы еще не добрались до нашего места назначения, только пребываем пока в одном полку дивизии. А уже отсюда мы должны окончательно отправиться в нашу часть, которая размещена в Сталинграде.

Говорят, что численный состав здешних частей сильно уменьшился, и нами как пополнением будут затыкать дыры. Еще рассказывают, что от всего полка сейчас осталось лишь две роты. Такие «сортирные слухи» для простого солдата часто являются единственным источником информации. Даже если они и не совсем точно соответствуют действительности, в них все равно обычно есть хотя бы крупица истины.

Я скучаю по обер-ефрейтору Марцогу и другим солдатам из роты для выздоравливающих из Инстербурга. Их, вроде бы, уже увезли. Потом для нас начинается уже знакомый ритуал. Звучит команда: «Построиться и выстроиться в две шеренги!» Мы строимся так, чтобы всегда стоять вместе во второй шеренге. Получилось – кроме Мальцана нас шестеро снова вместе. Всего нас 90 человек.

– В первый батальон 21-го полка! – говорит нам молодой обер-лейтенант.

Только ближе к полудню нас забирают грузовики и четыре «мерседесовских» транспортера. На борту всех машин эмблема дивизии – скачущий всадник в кругу. Мне разрешают сесть рядом с водителем в восьмиместном транспортере. Едем по главному пути подвоза, широкой дороге, плотно забитой различными транспортными средствами. Поверхность дороги волнистая, но ровная и гладкая, как шкурка окорока. Она почти прямо протянулась по всему степному ландшафту. В некоторых местах есть съезды в сторону, повороты и перекрестки с множеством указателей – названиями частей и местных деревень. Шум в воздухе усиливается, явно что до Сталинграда уже недалеко. Я спрашиваю водителя, он тоже обер-ефрейтор. Он отвечает, что мы едем не в Сталинград, а на так называемые зимние квартиры. Там дислоцируется обоз со всеми машинами, которые больше нельзя использовать в Сталинграде. Из этого прикрытого линией укреплений района осуществляются перевозки продовольствия и боеприпасов в наши части, сражающиеся в Сталинграде.

31 октября. Линия долговременных укреплений располагается недалеко от какого-то колхоза в открытом поле. С одной стороны от нас овраг, в котором в случае чего можно укрыться. Нас встречает хауптфельдфебель (ротный старшина), на солдатском жаргоне – Spiess, или «ротная матушка». Он сообщает нам, что мы вливаемся в дивизию с богатыми боевыми традициями, которая еще как кавалерийская дивизия воевала во время польской и французской кампаний, и что на ее машинах в качестве тактического знака изображен скачущий всадник в круге. Особенное внимание уделяет он взятым из кавалерии обозначениям: фельдфебель тут называется вахмистром, а рота – эскадроном. Батальон у них называется словом «абтайлунг», а капитан – ротмистром. – Так точно, господин хауптвахмистр! – рявкаем мы в ответ на вопрос, все ли мы поняли. После еще одного распределения мы: я и еще тридцать солдат, попадаем в 1-й эскадрон, остальных распределяют в другие эскадроны, которые дислоцируются неподалеку от нас в месте расположения нашего батальона. Нам сообщают, что наш эскадрон воевал с численностью всего 26 человек. Полк тоже понес большие потери, и они сражались среди руин Сталинграда, в основном небольшими боевыми отрядами, которыми из-за нехватки офицеров командовали унтер-офицеры. Бои были тяжелыми и кровопролитными. Там уже камня на камне не осталось, а число погибших и раненых увеличивалось с каждым днем.

Это уж точно не причина для воодушевления. И как же обстоит тогда дело с этими сообщениями о победах и успехах гордого Вермахта, которые с таким пафосом передавали нам по радио всего несколько дней назад? Было ли все это преувеличением или же это просто временная пауза в цепи достигнутых успехов?

1–6 ноября. Ввиду сложившейся обстановки, мы удивлены тем, что нас сразу не направляют на передовую. Вместо этого продолжается привычная тыловая армейская рутина – приветствовать начальство, вытягиваться по струнке, построения, нагоняи от командиров и тому подобное. Новобранцы даже после учебки остаются еще необстрелянными новичками, и они должны сначала доказать, что они настоящие солдаты. Хорошо – но тогда нам нужно как раз и предоставить возможность для этого.

7 ноября. Первые ночи мы проводим на соломенной постели одного из бункеров или в грузовиках под тентом. Подъем ежедневно в шесть часов. Ротный старшина проводит построения, он постоянно все контролирует и высказывает недовольство. Разговаривает он с сильным восточно-прусским акцентом и называет нас всех «болванами». Это может звучать по-отцовски, но звучит скорее в воспитывающем духе. Мы должны чистить наши вещи до блеска, он постоянно отсылает кого-то из нас назад, чтобы он снова почистил все вещи и показал, что у него получилось. Иногда он назначает в караул вне очереди. Потом последовала поверка с неприкосновенными запасами. Трое солдат не смогли их показать. Ротный старшина назначил им три дня строгого ареста. Занесение наказания в личное дело и отсидка при ближайшей возможности.

Что с Виертом и Вариасом? Я знаю, что они тоже сожрали свои неприкосновенные запасы еще на марше. Оба показывают их и ухмыляются в мою сторону. Виерт делает таинственный вид. Когда следующей ночью мы вместе охраняем наши машины, он подводит меня к одному из «кюбельвагенов» (легкий открытый автомобиль – прим. перев.) и открывает узкий незакрытый контейнер за одним из сидений. Я поражен! Все пространство до самого верха забито маленькими и большими консервными банками. Сбоку я также вижу кучу маленьких мешков с сухарями.

- Такое ты найдешь в каждой машине, – объясняет мне Виерт. – Мне говорили, что это запасы еще с лета, когда часть наступала. Все неприкосновенные запасы на восемь человек, а оставшиеся банки – овощной густой суп и говяжья тушенка. – Я уже кое-что урвал, я должен был прогреть мотор, и тут заметил все это. Кроме того, он разузнал, что в машинах полевых кухонь хранится немного копченых колбасок – редкий деликатес, явно предназначенный только для поваров и некоторых избранных.

Прожорливый Виерт действительно смог достать две колбаски. Даже если бы он не поделился со мной и Вариасом, он мог бы быть уверен, что я его не выдам. Никто этого не заметит, мы только заметили, что контроль часовых усилили. Некоторых заметили, как они открывали консервы, и влупили им трое суток строительных работ.

8 ноября. Мы здесь уже больше недели. Два дня назад похолодало. На поверхности земли уже появились заморозки. Из-за работы и усталости мне все не удавалось делать заметки.

Под руководством старшего автомеханика мы начали закапывать оставшиеся машины и строить еще три бункера. Толстых досок и балок для бункера здесь вдоволь, их еще до нашего прибытия привезли из Сталинграда. Унтер-офицер Виттлих и обер-ефрейтор Херрманн из бывшего отделения управления эскадрона настоящие специалисты в этом деле. Они уже спланировали и измерили первые бункеры. Наши тоже были выкопаны несколько наискось от них на склоне.

Мы копаем уже четыре дня. На моих руках полно засохших мозолей, на внутренней стороне ладоней появился роговой слой. Но мы справились. Мы загоняем транспортеры и грузовик «Опель-Блиц» задом в укрытия и маскируем их. Квадратные, в два метра глубиной бункеры покрываются слоем толстых досок, а с боку делается вентиляционное отверстие и световая шахта. В покрытие остается отверстие для трубы печки, все остальное засыпается толстым слоем земли и маскируется степной травой.

Внутри мы сколачиваем из досок стол и две скамейки и прибиваем к опорным балкам несколько гвоздей для развешивания наших вещей. Постелью нам служит свежая солома из колхоза. Но настоящий комфорт дает нам только наша печка, которую мы тут же кормим дровами. Чтобы не терялось слишком много тепла, перед входом вешаем занавес из плащ-палатки. Вверх ведет узкий, скошенный подъем.

9 ноября. В последние дни погода была все время несколько пасмурной, при этом холодной и сухой. – Для нас это хорошо, – замечает унтер-офицер Виттлих, – так «Железный Густав» не сможет нас легко найти.

Постоянные усиливающиеся и ослабевающие раскаты грома и шум на Сталинградском фронте мы уже почти не слышим. Небо по ночам всегда раскалено-красное, и иногда осветительные бомбы «швейной машинки» видны совсем близко. Этот самолет выискивает подходящую цель. Сегодня вечером нам раздали пайки. На каждого бутылка можжевелового шнапса, сигареты или табак, шоколадка и письменные принадлежности. После того, как в шестнадцать лет я чуть не умер от алкогольного отравления, когда я на каникулах помогал моему школьному товарищу в кабачке его родителей наливать коньяк из бочки в бутылки, мне каждый раз становится плохо, когда я чувствую запах алкоголя. Потому я обменял мою бутылку на табак у кого-то из некурящих, и как заядлый курильщик стал владельцем двойной порции табака.

Алкоголь улучшает настроение в бункере, и после большого перерыва мы снова поем. Мы с Громмелем остаемся трезвыми, потому что скоро наша очередь выходить в караул. Снаружи холодно и ветрено, и я рад, что могу надеть теплую шинель, которую из-за ее веса я не раз проклинал во время марша. Когда я бужу Громмеля, все остальные уже спят.

10 ноября. Новый день солнечный. У нас все идет как обычно. Приказ сверху: боевая подготовка для пополнения: устраивать пулеметные гнезда, атаковать, стрелять, обучение ближнему бою и тому подобное. Каждый день построения с оружием и амуницией. Ходит новый слух: сражающиеся остатки нашей части выводятся из Сталинграда и будут переформированы в новую боевую группу. Нас включат в нее. Но после нескольких дней ничего не происходит. Постоянно ежедневные учения, а ночью стояние в карауле.

11 ноября. Похолодало, но пока еще сухо. Ночью трава покрылась инеем, и все выглядит как будто после филигранной работы. В небе каждый день движение. Наши бомбардировщики летят на Сталинград. По маленьким облачкам разрывов мы узнаем о стрельбе зенитных пушек русских.

Я с одним приятелем из нашего бункера стою в карауле. Из Сталинграда только что вернулся грузовик снабжения. Так происходит каждую ночь. Из него снова выгружают двух убитых и трех раненых. Вроде бы, тяжело ранен обер-вахмистр. Раненых помещают в санитарную машину, которая отвезет их в главный перевязочный пункт.

До этого времени нам не приходилось видеть убитых. Мертвых всегда хоронят в определенном месте. Несколько дней назад, когда нас отвозили на маневры, я уже видел много деревянных крестов. С машиной полевой кухни приехали также трое солдат, которых пришлось сменить по состоянию здоровья. Их размещают в отдельных бункерах. Один из них попадает к нам.

Когда после смены караула я возвращаюсь в бункер, то мое место на соломе уже занято. На нем спит солдат из Сталинграда. Я почти не могу рассмотреть его лицо. Оно сильно заросло щетиной, пилотка почти закрывает его глаза, а «уши» опущены. Он крепко спит, но не храпит. Иногда он дергается, будто видит плохой сон. Я ложусь на место Курата, который сменил меня в карауле.

12 ноября. Сегодня наш ротный старшина освободил меня от боевой подготовки и доверил мне особое задание. Мне нужно выкопать выгребную яму для новой уборной, потому что старая уже переполнена. Наш сортир состоит из ямы длиной примерно полтора метра и шириной восемьдесят сантиметров с соответствующей глубиной, с обеих сторон которой вбиты деревянные столбы. На них на высоте сидения установлена т.н. «громовая» балка, на которой можно сидеть и делать свои дела. По удалению и высоте эту балку нужно ставить так, чтобы она подходила и для маленьких людей, и чтобы она в самый неподходящий момент не перевернулась и не упала в выгребную яму, что уже иногда случалось. В помощь мне дают двух русских, взятых несколько дней назад в плен в Сталинграде.

Я впервые вижу русских солдат так близко и рассматриваю их с любопытством. Их грязные шинели и засаленные шапки-ушанки не внушают мне большого доверия. Но от них не исходит ничего опасного, скорее что-что чужое, непохожее. Один из них, похоже, монгольского происхождения. У обоих серые небритые лица и беспокойные глаза. Я чувствую неуверенность и испуг в их взглядах. На их месте я, наверное, чувствовал бы себя точно так же.

Киркой я начертил на земле очертания выгребной ямы, дал каждому кирку и лопату в руки, и поторопил их по-русски: – Работай, давай, давай! Эти слова я позаимствовал у повара, когда он подгонял своих «Хиви». Это означало приблизительно: «Вперед, работайте!»

Оба русских, на мой взгляд, им от двадцати пяти до тридцати лет, оказались настоящими лентяями, и мне часто приходилось их подгонять. Мы закончили рыть яму, и я как раз оценивал проделанную работу, как стоявший рядом со мной русский неожиданно отбросил в сторону лопату и прыгнул мимо меня в свежевыкопанную яму. Второй тут же прыгнул за ним. Я чисто рефлексивно пригнулся и тоже прыгнул в яму, прямо на спину первому русскому.

Мы все трое распластались на дне ямы и уже услышали грохот авиационных пушек прямо над нами. Тень, сопровождаемая сердитым гулом, который был мне уже знаком, пролетела сбоку от нас.

Видимо, «Железный Густав» на бреющем полете пролетел над колхозом и направился к нам.

Новая уборная находится немного в стороне. Я осторожно выглядываю наружу, и смотрю в направлении нашего бункера и закопанных машин. «Железный Густав» разворачивается на низкой высоте и открывает огонь из двух пушек, после чего сбрасывает пару бомб среднего размера. Затем в небе неожиданно появляются еще два русских штурмовика. Они тоже стреляют из пушек и сбрасывают бомбы. Там, должно быть, другие подразделения нашей части. Или они обстреливают войска, проходящие учения? Теперь по ним со всех сторон стреляют из пулеметов, время от времени я слышу и более громкие выстрелы одной двадцатимиллиметровой зенитки. Под брюхом самолетов видны искры, как при электросварке. Обычные пули просто отскакивают от брони… но внезапно вижу дымный хвост – попали! Один «Железный Густав» отрывается от других самолетов и падает, объятый пламенем, в степи. Остальные улетают.

Я выскакиваю из ямы и бегу к бункерам и машинам. Кроме солдат из бункера канцелярии в районе бункеров было лишь несколько больных и пара шоферов. Рядом с нашими машинами вижу несколько воронок. В нескольких автомобилях сбоку пробоины. Из одного грузовика вытекает бензин. На бункерах я тоже вижу несколько воронок, но неглубоких. Нашему бункеру тоже немного досталось, потому что трубу печки больше не видно. Плоская воронка прямо рядом с ней засыпала трубу землей.

У входа все выглядит еще хуже. Бомба попала прямо в кромку и засыпала ее. Также вентиляционное отверстие засыпано. Я ищу глазами русских, но их нигде не видно. Может, они воспользовались налетом и сбежали? Кто знает? Я после этого их больше не видел.

Водитель и ротный старшина осматривают засыпанный бункер. Они прибежали быстро, и хауптвахмистр, запыхавшись, говорит на своем жутком восточно-прусском диалекте: – Боже, ведь Майнхард там еще внутри! И верно, обер-ефрейтор из Сталинграда должен был отдыхать в бункере и лечить свой понос. – А что с печкой? – спрашивает кто-то.

- Ею никогда не пользуются днем, – говорю я. – Тогда нет дыма. – Ну, вперед, давайте откапывать вход.

Мы копаем втроем, и ротный старшина растет в моих глазах, потому что он не отказывается сам работать руками… Мы справились быстро. Внутри совершенно темно, мы ничего не видим и не слышим. Я щелкаю зажигалкой – и тогда мы видим на соломенной постели скрючившуюся фигуру. Подойдя ближе, мы слышим его глубокие вдохи – он со спокойной душой спит в бункере, пока снаружи происходит вся эта чертовщина. Ротный старшина трясет его. Солдат пугается и тут же, пригибаясь, встает перед нами. Он смотрит на нас сверкающими глазами. Потом он узнает хауптвахмистра и улыбается. – Дружище, как же ты меня напугал, Руди, – вот и все, что он говорит. Потом он совершенно спокойно набивает табаком свою трубку. Он обращается к ротному старшине на «ты», и тот тоже называет его по имени – Хайнц. Мы еще шутим по поводу его глубокого сна. Поздно вечером с маневров возвращаются все остальные. Они ничего не слышали об авианалете русских, потому что были слишком далеко отсюда. Вариас говорит, что они находились возле Карповки, рядом с железнодорожной веткой Калач – Сталинград. Повреждения бункера мы устраняем быстро. К вечеру обер-ефрейтор Майнхард снова возвращается к нам. Он был в бункере канцелярии у ротного старшины. Мой чувствительный нос унюхивает алкоголь, они точно там маленько приняли. Мы с уважением смотрим на него и видим у него на груди рядом с Железным Крестом серебряный значок за ранение, который получают после трех ранений.

Я предлагаю ему мой табак и набиваю также и свою трубку. Он отрывает кусок газеты, которую привезли с моей последней полевой почтой, держит ее над огнем окопной свечи и прикуривает свою трубку. С удовольствием он втягивает дым в легкие и выпускает его плотным облаком в бункер. Как бы погрузившись в свои мысли, он спрашивает нас: – Кто из вас спал рядом со мной этой ночью?

Вариас и маленький Громмель говорят, что это были они. Лицо Майнхарда расплывается в улыбке. – А, значит, это вы так сильно наваливались во сне на меня. Думаю, вы подхватили пару перебежчиков от меня.

Вариас делает самое глупое лицо из всех нас. – Перебежчиков? – спрашивает он удивленно.

- Ну да, я про этих маленьких милых зверушек, которые всегда устраивают свои маневры у меня под рубашкой. Хотя я и надел еще до этого новое белье, но я все еще снова чувствую их. – Ты имеешь в виду вшей? – спрашивает коротышка Громмель. – Ну, а кого же еще, малыш? – ухмыляется Майнхард еще шире. – Но не бойся, ты очень легко можешь их различить, у моих как раз есть маленькие красные повязки на брюхе.

Хорошенькая шутка этого Майнхарда. Странно, но и я внезапно чувствую зуд по всему телу. Хауптвахмистр во время построений всегда спрашивал нас о вшах и советовал брать у санитара порошок против вшей. Пока никто не докладывал ему о вшах, хотя я и замечал, что некоторые трутся своими спинами об опорные балки. Я заметил, что и я часто трусь спиной о боковую стенку у входа, когда стою в карауле. Но я до сего момента считал, что причиной этого ссадины на коже, которые постепенно заживают.

Но вши? Нет – откуда им взяться? И как они вообще выглядят? Примерно это я сказал и Майнхарду, но он посоветовал мне снять рубашку и посмотреть. Уже по расцарапанным местам на коже он понял, что у меня вши. После короткого поиска он также нашел их в швах моей рубашки и показал их мне прямо перед носом. Когда он раздавил их ногтями двух больших пальцев, они противно щелкнули, и осталось лишь маленькое кровавое пятнышко.

Теперь и все остальные приступили к охоте на вшей, и вот, оказалось, что рано или поздно они нашлись у всех. – Откуда взялись эти твари? – спрашивали мы.

- В России они повсюду, и ты никак не сможешь их избежать. Даже если ты что-то предпринимаешь против этого и даже вывариваешь белье. Через пару дней они появляются снова. Я уже и сам бросил с ними бороться. Привык к ним, как и русские.

Да, хорошенькие перспективы, подумал я.

Мы решили сразу утром взять у санитара порошок и посыпать себя им, чтобы избавиться от вшей. Все знают, что вши распространяют тиф, а в Сталинграде уже было несколько случаев заболевания тифом. Этой ночью свет горит дольше в нашем бункере. Даже через боковое вентиляционное отверстие можно увидеть слабый отсвет.

Майнхард рассказывает нам о замечательных успехах во время летнего наступления и о боях в Воронеже, о котле в излучине Дона, где было взято в плен множество русских, прежде чем в конце августа – начале сентября наши войска дошли до самого Сталинграда. Он говорит о внезапном мощном сопротивлении на Волге и о последовавших боях в городе, который превратился в ад, и на руинах которого некогда столь горды немецкие войска уже на протяжении недель больше не могут обороняться. Мы внимательно слушаем, и я слышу даже недовольный и критический тон в его словах. Внезапно резкая пауза. – Потушить свет, «швейная машинка» над нами, – рычит Вильке в бункер. Он снова снаружи, потому что его очередь стоять на посту. Мы задуваем свечки и прислушиваемся. Ничего не слышно. Я проскальзываю к выходу и высовываю голову. Вильке показывает вверх. Я ничего не вижу, но слышу громкий шум в воздухе. Я вспоминаю о моих курсах планеризма в Гитлерюгенде в Зенсбурге, Восточная Пруссия. Тот же самый шум в вантах планера. Потом внезапно начинает работать мотор, несколько жестко и со стуком, как у старой швейной машинки.

- Иван ищет нас, – говорит Майнхард за моей спиной. – Штурмовики сообщили о наших позициях. Теперь они знают, где мы, и наверняка будут посещать нас чаще.

Мы наблюдаем, как он медленно удаляется и в отдалении сбрасывает свои осветительные бомбы. Потом слышны взрывы его бомб. Сегодня был бурный день. Я устал как собака. Так как мне сегодня не нужно идти в караул, я могу спать до шести утра.

13 ноября. Погода почти не изменилась. Холодно и сухо, где-то пятнадцать градусов мороза. Говорят, что русские каждый день атакуют наш участок фронта. Перед атакой они проводят мощную артподготовку из тяжелых орудий. Но мы всегда отбивали эти атаки. Правда, наши потери высоки. От нашего эскадрона на передовой находятся только восемнадцать человек. Весь полк преобразован в одну боевую группу, которую перебрасывают на те участки фронта, где она более всего нужна. Горячую еду и боеприпасы подвозят, если это только возможно, каждый день. Кроме повара, унтер-офицера Винтера, с машинами всегда приезжает санитар и два водителя. Каждый раз требуются два добровольца, которые помогали бы разносить кухонные бачки с едой. Кюппер и я вызвались на эту работу еще вчера вечером, так как каждый бункер выделяет людей на это по очереди, и пришел черед как раз нашего бункера.

Когда стало уже почти совсем темно, мы выезжаем на транспортере «Штайр-70» с откидным верхом и полуторатонном полноприводном «Опеле-Блице» с кузовом под брезентом. Мы едем, пока это возможно, со слабым светом затемненных фар, сквозь темноту. Повар знает дорогу, но заявляет, что в Сталинграде не может быть и речи о переднем крае обороны, потому что линия фронта в руинах города меняется практически каждый час. Вчера наши находились на участке так называемой «теннисной ракетки». Русские защищают там химический завод и образовали плацдарм. – Нам нужно спросить дорогу, – говорит нам унтер-офицер Винтер.

Ну, тогда вперед! – Мы можем только надеяться, что мы найдем их как можно быстрее.

Мы едем по шоссе, пользуясь только лунным светом. Машины едут нам навстречу или перегоняют нас. На правой стороне железнодорожная линия, которая ведет от Калача в Сталинград. Немного дальше станции Воропоново сворачиваем налево, проезжаем несколько километров и оказываемся уже в развалинах города. Мы едем среди неглубоких воронок и куч щебенки, объезжая завалы битого кирпича и опрокинутые телеграфные столбы. Густой едкий дым все еще тлеющих пожарищ мешает нам дышать, слева и справа виднеются обгоревшие обломки разной военной техники. Наш водитель медленно и только зигзагами ведет машину к какому-то леску или парку.

Мы останавливаемся на вершине небольшого холма, откуда видна часть города. Далекие языки огня и черный дым. Мы чувствуем в воздухе жаркое дыхание Сталинграда. Ужасающее зрелище. Должно быть, примерно так когда-то выглядел сгоревший Рим после того, как Нерон приказал его сжечь. Только визжащие снаряды и смертоносные взрывы делает все это еще более адским. Чем глубже мы проникаем в город, тем ближе к нам падают снаряды.

– Это обычное вечернее благословение от Ивана, – говорит санитар. Он, видимо, хотел сказать это в веселом духе, но развеселить ему нас не удалось. Санитар, так же как и я, сидит, согнувшись, на ящике с боеприпасами. Я чувствую, как громко бьется мое сердце. Страх охватывает меня. В воздухе какой-то новый звук в воздухе – как будто хлопает крыльями многотысячная стая птиц. Звук усиливается и приближается точно к нам. – Выпрыгивайте! Быстро! Это «сталинские органы»! – кричит санитар. («Катюши» – прим. перев.)

Мы выскакиваем из машины и укрываемся за сожженным тягачом. Шум усиливается, и затем перед нами и вокруг нас грохочут взрывы, напоминающие звук фейерверка. Над моей головой со свистом пролетает осколок, похожий на изогнутый лист металла размером с человеческую ладонь, и вонзается в землю возле Кюппера. – Повезло, – говорит санитар.

За нами мы слышим крики, зовущие санитара.

– Похоже, попало в кого-то из зенитчиков, мимо которых мы проезжали, – говорит унтер-офицер Винтер, также запрыгнувший в нашу воронку. – Пошли, нам надо двигаться дальше! Мы снова садимся в машину.

Санитар объясняет, что «сталинский орган» – это совсем примитивная ракетная установка, смонтированная на платформе грузовика. Ракеты просто ставятся на направляющие вроде рельс и запускаются электрическим способом. Точности у них нет никакой, зато Иван с их помощью может очень кучно накрыть одновременно большую площадь, и горе тому, кто окажется в месте обстрела без укрытия. Теперь мы едем очень осторожно. Во многих местах дорогу хоть как-то расчистили, чтобы по ней можно было проехать сквозь развалины. Встречаем другие машины, люди в которых, занимаются тем же, что и мы. Многие грузят на машины раненых и убитых. Это можно делать только по ночам, чтобы русские их не видели. Но русские знают об этом и обстреливают эту большую часть города из артиллерии и другого тяжелого оружия. В воздухе постоянно находится несколько «швейных машинок». Мы иногда видим эти бипланы, они четко вырисовываются на фоне освещенного огнем пожаров неба. Снизу взлетают осветительные ракеты, перед нами стрекочут пулеметы. Я по звуку слышу, что стреляют русские. Время от времени разрываются несколько ручных гранат, мы слышим крики и прячемся где-то среди развалин. Унтер-офицер Винтер исчезает за остатками стены и через несколько минут возвращается: – Наши находятся примерно на том же участке, где они были вчера, – говорит он. Мы попробуем подобраться к ним как можно ближе, и потом разгрузимся.

Машины снова движутся медленно и осторожно. Я вижу два сожженных русских танка Т-34. Мы наталкиваемся на большое полуразрушенное здание, очевидно, бывший заводской корпус. На фоне отсвета пожаров тень поднимающейся вверх высокой дымовой трубы похожа на угрожающе поднятый в небо палец. Мы останавливаемся сбоку.

Пока мы разгружаемся, русские тяжелые пушки начинают стрелять как раз туда, куда мы хотели попасть. И в нашей близости тоже начинают падать снаряды. Высокий язык пламени показывает нам, что в какую-то машину попали. Там вспыхивает также яркий огонь, наверное, склад с горючим или что-то вроде того. Мы еще ждем, но мы готовы двигаться дальше.

Огонь на некоторое время прекращается, и мы продолжаем. Мы с Кюппером тащим три овальных бачка с едой, крышки их сверху завинчены. У каждого в одной руке по маленькому бачку, а один большой мы тянем вдвоем. Мы следуем за Винтером, санитаром и одним из водителей, которые тоже нагружены ящиками с боеприпасами и холодными пайками. Другой водитель охраняет машины. Перед нами воронки от взрывов, каменные обломки, груды мусора. При каждом разрыве снаряда у меня по телу пробегают мурашки. Мы передвигаемся зигзагом, переползаем через камни и балки, спотыкаемся, лежим на земле, поднимаемся и снова бежим. – Держитесь вместе! – кряхтит Винтер.

Он сидит на упавшей стальной опоре и тяжело дышит. Мы все пытаемся подавить приступы кашля в глотке. Ветер несет нам в лицо цементную пыль от одного из попаданий. От густого дыма от полузатухшего пожара слезятся глаза. В свете огня я вижу бегущих людей, взрываются несколько ручных гранат. Мы прижимаемся плотнее к земле и ждем. Мои нервы вибрируют, страх становится все сильнее, перехватывая горло. Кюппер лежит рядом со мной и тяжело дышит. В сверкающем свете огня его лицо похоже на искаженную гримасу. Несколько человек, пригибаясь, пробегают мимо нас. Винтер встает и о чем-то спрашивает их. Я замечаю по форме, что один из них офицер.

– Нам нужно пройти немного дальше направо, – сообщает нам затем Винтер. – Пару часов назад они выбили Ивана из этого места. Теперь тут опасно, потому что русские хотят вернуть его себе.

Мы осторожно ползем вперед и вскоре оказываемся на открытом пространстве. Земля перепахана воронками, вокруг куски бетона, из которых торчат прутья арматуры. По всей видимости, здесь раньше был бункер, уничтоженный нашими бомбами. С другой стороны от нас над развалинами высится длинная стена. Три столба еще стоят вертикально. – Они должны быть где-то здесь, – говорит Винтер и показывает на стену.

Дальше нам не пройти. Иван как сумасшедший обстреливает и так перекопанный взрывами участок земли, через который нам нужно пройти. Неужели нас уже заметили? Мы лежим за бетонными глыбами, но снаряды падают так близко от нас, что я чувствую кожей лица жар, а мышцы на моей спине снова судорожно сокращаются. Перед нами в небо взлетают сигнальные ракеты, слышны пулеметные очереди и залпы винтовок. Неужели Иван снова атакует?

Стрельба постепенно смолкает. – К стене, быстрее! – негромко кричит Винтер.

Бежим через завалы битого кирпича и обломков железа. Мы никого не видим. Проскальзываем мимо стены и оказываемся перед входом в подвал. – Кто вы? – доносится к нам голос из темноты. – Провизия и боеприпасы, – отвечает Винтер, вставший на колени перед нами. – Здорово, приятель, у нас уже давно пусто в брюхе. Заходи!

Винтер ныряет вниз, но тут же снова выбирается наружу. – Это не наши. Нам нужно возвращаться назад, к другому краю стены, – говорит он сердито.

- Вот черт,- вырывается из Кюппера, и я соглашаюсь с ним. В конце стены мы встречаем нескольких солдат. Это снова не наши. Мы пробираемся дальше. Из какой-то дыры высовывается бородатая голова в натянутом на уши кепи.

– Кого вы ищете? – 21-й полк, – говорит на этот раз санитар.

- Они с сегодняшнего утра лежат вон там дальше впереди среди развалин, – говорит бородач и показывает рукой в нужное место.

- Далеко еще? – Где-то с двести метров, – отвечает он.

Мы продолжаем двигаться в этом направлении мимо руин и обгоревших досок, попадаем в свет пожаров и под обстрел бьющих откуда-то пулеметов. Кюппер чуть не отрывает мне руку, когда бежит прятаться за каменную глыбу, оставшуюся от какого-то дома. Я крепко держу бачок и спешу за ним туда. Тяжелая ноша постепенно становится мукой для меня, пот уже стекает мне в глаза, и рубашка прилипла к телу, несмотря на жуткий холод. Как только нам приходится где-то отлеживаться, я начинаю мерзнуть.

Где здесь, собственно, фронт, где передний край обороны? Стреляют отовсюду, или же это просто рикошеты, которые как дикие пчелы свистят у нас под ухом и отскакивают от камней? Время от времени осветительные ракеты взлетают высоко в небо и погружают все в холодный свет. – Сколько нам еще идти? – спрашиваю я водителя, чтобы хотя бы что-то сказать.

- Я сегодня впервые этим занимаюсь, – говорит он, и я слышу, что его голос дрожит.

Неожиданно слышу чей-то крик, доносящийся как будто из-под земли: – Эй, парни, убирайтесь отсюда! Или вы хотите, навести Ивана на нас? Я вижу, как из-под развалин высовывается голова в каске.

– Мы ищем нашу часть, – слышу я голос Винтера.

– Какую часть? Винтер называет ему нашу часть.

– Понятия не имею, мы из другой части. Но если вы имеете в виду тех, кто снова отогнал Ивана отсюда сегодня утром, тогда они лежат меньше чем в пятидесяти метрах справа отсюда, в большом заводском корпусе. Но проваливайте отсюда поскорее, мы рады, что сегодня здесь еще спокойно. Голова в каске снова исчезает.

И вот это они еще называют «спокойно», думаю я, когда мы даже не осмеливаемся высунуть нос из грязи. В короткую паузу между обстрелами мы плетемся дальше, под ногами у нас хрустят осколки битого стекла, внезапно возникают тени. Тут же с шипением взлетают осветительные ракеты, вместе с ними пулеметные очереди стучат по кучам строительного мусора. Мы торопимся дальше, бачки с едой бьются о камни. Возле нас возникает какая-то тень.

– Вы не из полевой кухни 1-го эскадрона? – доносится из темноты чей-то вопрос.

– Это ты, Домшайд? – спрашивает в ответ Винтер.

– Именно я. Я тут уже два часа жду вас, чтобы показать дорогу.

У нас гора с плеч свалилась. Домшайд – обер-ефрейтор. Он рассказывает нам, что утром они контратаковали противника и теперь продвинулись немного вперед и разместились на территории завода. – Черт тут что-нибудь разберет, – ругается Винтер. – Каждый раз вы в новом месте. Однажды мы осчастливим еще и русских нашей едой.

- Так уже случалось, – говорит Домшайд. – Прошлой ночью четверо солдат из 74-й пехотной дивизии с провизией и боеприпасами попали Ивану прямо в руки. Во время нашей контратаки мы сегодня утром даже нашли в развалинах пустые бачки, от наших солдат никаких следов.

Мы ползем следом за Домшайдом. Время от времени с обеих сторон в воздух взмывают ракеты. Я спотыкаюсь и ударяю бачком о какую-то металлическую опору – с громким звуком. Тут же поблизости начинает трещать русский пулемет, несколько осветительных ракет разгоняют ночную тьму. Иван совсем близко! Мы лежим плашмя, пули свистят у меня над головой и с треском попадают в бетонную глыбу. Известка сыпется мне за воротник и перемешивается с потом. Перекатываюсь вперед и перетягиваю за собой на другую сторону бетонной глыбы два бачка с едой. Кюппер тоже отпустил свою лоханку и тянет ее в укрытие. Он лежит в паре шагов впереди от меня, рядом со спасительной стеной. Я хочу добраться до него, делаю шаг вперед и падаю в пустоту в какую-то черную дыру. Меня тут же подхватывают чьи-то руки и ставят на ноги.

– Не торопись! – говорит кто-то низким голосом и добавляет: – Откуда ты так неожиданно тут взялся? Мы вас чуть не подстрелили, вам здорово повезло! Домшайд рассказывает ему, кто мы такие. – Дружище, так вам обязательно нужно было идти именно по этой улице?! Там же полно русских.

- Я пришел сюда два часа назад, и Иван был еще далеко отсюда, – говорит Домшайд.

– Верно, но час назад все изменилось. Макс, у тебя огнемет готов? – спрашивает все тот же низкий голос.

– Конечно, как всегда, – раздается ответ.

– Хорошо, тогда мы вас прикроем. Вы сможете перебежать на ту сторону улицы вслед за нами. Теперь вперед!

С первым залпом огня мы бросаемся вперед. Кюппер оказывается быстрее и почти выдергивает мою руку, которой я держу за ручку бачка с другой стороны. Иван открывает сумасшедший огонь. Затем артиллерия начинает палить из тяжелых пушек. С артиллерийским огнем смешиваются хлопки минометных выстрелов. Снаряды со свистом летят к нам и взрываются повсюду вокруг нас. Сильный обстрел наваливается на нас как хищный зверь, и мы прячемся в наполовину разбомбленном подвале. При каждом новом взрыве я пригибаюсь ниже и думаю, что если потолок подвала рухнет, то мы все будет погребены здесь заживо. Земля под нами вибрирует. Так, наверное, происходит при землетрясении, думаю я. Мои нервы на пределе. Я никогда не представлял себе, что могу настолько испугаться за свою жизнь.

Но это вполне понятно, потому что мы тут сидим как загнанные кролики в норе, и ждем. Сделать ничего нельзя, абсолютно ничего. Единственное, что мы можем, наверное, это выскочить наружу и бежать. Но куда? В лучшем случае смерть тогда окажется быстрой. Черт, ведь в сводках Вермахта всегда говорилось только о гордых, храбрых немецких наступлениях. Но здесь в Сталинграде я не видел ничего подобного. Я только вижу, что все, как крысы, спрятались среди развалин и защищают свою жизнь. Но что нам еще остается делать при таком гигантском численном превосходстве врага?

Водитель и санитар сидят рядом со мной с одной стороны, унтер-офицер Винтер и Кюппер – с другой. Кюппер сидит бледный как смерть, и мы все с тревогой смотрим на уже покрытый трещинами потолок, который может в любое мгновение обрушиться на нас. Оказывается, что самые крепкие нервы у Домшайда, он стоит у входа и время от времени выглядывает в темноту. Что касается меня и Кюппера, то эти недолгие часы нашего пребывания в Сталинграде очень сильно остудили наше желание воевать, и это притом, что у нас пока не было «непосредственного соприкосновения» с противником, как это красиво называется. Сейчас я думаю только о том, как и когда мы сможем целыми выбраться отсюда. Мы уже несколько часов находимся в этом гиблом разрушенном городе, но даже еще не добрались до нашей части. Я слышу, как Домшайд от входа говорит, что Иван стреляет тяжелыми снарядами по всему, что хоть чуть-чуть движется. Когда наши пулеметы открыли огонь, русские наверняка решили, что мы атакуем, и хотят задушить нашу атаку еще в зародыше.

– Если бы только русские знали, как мы сейчас рады не высовывать отсюда носа, пока нам не пришлют подкрепление, – говорит Домшайд и немного громче добавляет: – Нас скоро должны заменить свежими войсками, так говорил наш вахмистр. – Блажен, кто верует, – бормочет санитар.

Наконец обстрел прекращается – мне кажется, что он длился целую вечность.

Мы выскакиваем из подвала и бежим за Домшайдом, который знает дорогу. Он устремляется к заводскому корпусу, зная, что там кто-то лежит в укрытии и наблюдает за всем. Затем он еще издали негромко выкрикивает слова пароля и называет свое имя. Мы заходим в наполовину засыпанный подвал. Домшайд приводит нас по проходу в какую-то комнату, где к входу прислонена никак не закрепленная металлическая плита. Вижу огоньки двух окопных свечей, дающие хотя бы немного света.

Домшайд комично изгибается: – Добро пожаловать в наш новый командный пункт.

На земле валяется куча мешков и каких-то лохмотьев, на которых, скорчившись, лежат два солдата, на паре поставленных друг на друга ящиков с боеприпасами сидит еще один. Испуганные шумом, оба солдата вскакивают с пола и помогают нам внести еду. Они выглядят чертовски уставшими, кто знает, когда им вообще еще удастся немного поспать? Я почти не могу разглядеть их серые от грязи и заросшие щетиной лица. Но и мы сами уже выглядим точно так же. Потом в комнату входит вахмистр. Он приветствует нас и за руку здоровается с Виертом. Я узнаю его – это он в калмыцких степях заставлял русского старика пить воду из ведра. Вахмистр рассказывает Винтеру, что единственный оставшийся офицер нашего подразделения сегодня утром получил ранение и что командовать нашим участком передовой будет теперь он. Наши солдаты находятся впереди и по обе стороны от этого места, среди развалин. Позиции перемещаются то вперед, то назад, и потому никто точно не знает, где проходит линия фронта. Сегодня один солдат был убит и двое ранены, которых, правда, уже повезли на главный перевязочный пункт.

Здесь все настоящее безумие. – Только ближние бои в руинах, и Иван часто оказывается всего в двадцати или тридцати метрах от нас, или на расстоянии броска ручной гранаты. Где-то в метрах трехстах впереди нас проходит глубокая траншея, которая ведет прямо к берегу Волги. По ней русские каждую ночь получают подкрепления. Мы уже много дней лихорадочно ждем, когда нас сменят или пришлют подкрепление, в которое мы уже постепенно и сами не верим.

Последнюю фразу он произнес шепотом и только для Винтера, однако я слышу ее благодаря моему острому слуху. Значит, у них есть сомнения. Это заставляет меня задуматься. Горячая пища и кофе, наверное, за это время сильно остыли, хотя наши бачки для еды и имеют двойные стенки, помогающие сохранить исходную температуру. Но Винтер захватил с собой изрядный запас сухого спирта и работающую на твердом топливе плитку для разогрева пищи. Обед очень холодный, но все-таки не превратился в лед. Это хороший густой суп с лапшой и большим количеством консервированного мяса. Намного лучше того, что мы получаем на наших укрепленных позициях. Но и солдаты здесь более чем заслужили такую хорошую еду.

Снаружи заходят несколько солдат с котелками. Они разогревают суп в котелках и относят его другим. Нам сейчас повезло. Снаружи сравнительно тихо. Я только время от времени слышу взрывы. – Ивану тоже нужно отдохнуть, – говорит мне один солдат, когда я выразил удивление этим. – Но ты так же твердо, как в то, что в церкви обязательно произнесут «Аминь», можешь быть уверен в том, что с наступлением дня весь этот спектакль начнется снова. Тогда ты и на сантиметр не высунешь голову отсюда, чтобы в тебя не попали. По его диалекту я слышу, что он восточный пруссак. Он говорит, что родом из Остероде, и зовут его Вальтер Гралла. Но учился он в Алленштайне в торговой фирме «Тамс и Гарфс» на «укротителя селедок», и был там до своего призыва в армию в 1940 году руководителем филиала. Я знаю, что он имеет в виду. «Укротителем селедок» в Восточной Пруссии называют торговца продовольственными товарами. Он, стало быть, сделал неплохую карьеру, ведь по моим оценкам ему, самое большее, всего двадцать четыре года.

В беседе мы находим, что у нас есть кое-что общее. Ведь я тоже восточный пруссак, хотя мой диалект больше вестфальский. Я хоть и родился в Гельзенкирхене (в 1923 году – прим. перев.), но когда мне было одиннадцать, мой отец со всей семьей вернулся назад в Восточную Пруссию. Там я провел самые лучшие годы моего детства и юности. Я говорю ему, что бывал в Остероде на каникулах, а Алленштайн был центром нашего административного округа. Гралла обер-ефрейтор и, конечно, опытный вояка, который знает, что такое военная служба. Как бывший кавалерист он воевал еще во Франции, и теперь уже долго воюет в России. Его грудь украшает Железный крест второго класса, но пока нет значка за ранение. – Мне пока везло, – отвечает он на мой вопрос. – Надеюсь, так будет и дальше, – а потом добавляет уже тише: – Но у меня такое странное чувство, будто отсюда можно выбраться только в отпуск с выездом на родину после ранения. Затем он передает мне три письма полевой почты с просьбой передать их нашему ротному старшине, чтобы он отправил их дальше. Артиллерия снаружи стреляет все сильнее. Иногда мы чувствуем прямо здесь в подвале вибрацию от взрывов. Некоторые солдаты, несмотря на это, выходят наружу и снова возвращаются. – Что там особенного? – спрашивает вахмистр одного, который как раз спустился внутрь с кучей пустых котелков. Солдат качает головой: – Все как обычно, господин вахмистр. Артиллерия опять лупит со всей дури. Но унтер-офицер Зайферт из третьего эскадрона просил спросить, можно ли будет завтра передать ему его две пачки табака и новую трубку. Все это должно лежать в его переметной сумке в транспортере. Унтер-офицер Винтер кивает. – Хорошо, я распоряжусь. Передавай от меня привет Зайферту. У Винтера уже его записная книжка в руке и он делает в ней пометки.

В углу подвала сидит на ящике солдат и хлебает лапшу из котелка, который он только что нагрел на походной плитке, работающей на сухом спирте. Его лицо скрыто полумраком, но я вижу, что оно закопчено и покрыто щетиной. На голове у него кепи, боковые части которого он низко натянул себе на уши. Его рука дрожит, когда он подносит ложку ко рту, и он все время немного вытягивает вперед подбородок, чтобы ничего не пролить.

У меня все никак не выходит из головы вопрос, сколько ему может быть лет. Ему, вроде бы, не должно быть больше тридцати, но он выглядит уже как старик. Каждый раз, когда над нами снаряд попадает в бетон с жестким грохотом, он дергается так сильно, что содержимое ложки через его щетину на бороде проливается на грязную форму. Ленивым движением руки он оттирает его, проводит тыльной стороной ладони по губам, и вытирает липкую руку о штаны.

Он не замечает ничего вокруг. Когда он поел, он начинает дрожащими пальцами скручивать сигарету. Ему это не удается, тонкая бумага все время рвется. Я предлагаю ему одну из моих готовых. Он без слов берет ее, слегка кивая мне головой, но не смотрит на меня. Когда он выпускает дым, его взгляд поднимается к потолку, потом снова опускается и скользит по моему лицу. Я на мгновение смотрю в его лишенные блеска, покрасневшие глаза, которые сквозь меня глядят в пустоту.

Сначала у этих глаз несомненно был блеск, когда-то, но для этого солдата с того времени прошла уже целая вечность. Не нужно быть знатоком человеческих душ, чтобы понять, что этот человек уже ослабленная, пустая внутри развалина, испуганное дрожащее существо, которое может сломаться в любой момент. Война прикончила его и сожрала его нервы. Я уже слышал, что такое бывает. Но здесь я вижу это своими глазами. Какой с него теперь толк на фронте? Способен ли он вообще воевать? Его следовало бы отправить в тыловой укрепленный район, где его можно было бы с пользой использовать на какой-то другой работе, думаю я. Или прямо направить в лазарет на излечение.

Мы беседуем об этом с водителем. Он соглашается со мной, но рассказывает, что он еще до своего отпуска несколько недель назад был в обозе, но из-за нового приказа по дивизии, после своего возвращения десять дней назад с многими другими был отправлен в Сталинград. Он один из старейших военнослужащих эскадрона, который воюет в нем с самого начала. Свой Железный крест он получил еще во Франции, когда они еще воевали на лошадях. Его фамилия Петч, и он сейчас самый старший обер-ефрейтор, который еще находится в боях на передовой. Потом я еще раз спросил его, почему таких людей не сменяют свежими силами, к которым относится и наш запасной отряд на укрепленном оборонительном рубеже. Или все же правдивы слухи о том, что нашу часть скоро отведут из Сталинграда, и потому нас еще не хотят бросать в эту мясорубку? Это вопросы, на которые нам в то время не могли ответить даже наши командиры. Что уж тут говорить о простом солдате вроде меня. Винтер настаивает на том, чтобы мы поскорее возвращались обратно. Мы ушли из нашего бункера уже несколько часов назад. Вахмистру нужно больше боеприпасов, которые у нас еще остались на машине. Он выделяет пять человек, которые должны пойти с нами. Среди них и обер-ефрейтор Гралла. Кюппер и я тащим теперь уже легкие бачки для еды, а другие, сменяя друг друга, несут своего убитого товарища. Он завернут в плащ-палатку и уже сильно промерз. Также и его, как уже многих до него, похоронят на нашем кладбище в Бузиновке. Мы описываем солдатам дорогу к машинам. Один ефрейтор знает это место. Он говорит, что несколько часов назад возле двух сожженных Т-34 еще стояла санитарная машина для вывоза раненых. По пути туда Иван снова стреляет по всей местности тяжелыми снарядами. Мы быстро семеним за идущим впереди как проводник солдатом, и останавливаемся только на короткое время, когда снаряд взрывается недалеко от нас.

Я удивлен тем, как быстро мы добрались до машин. Расстояние от них было максимум полтора километра, но вначале нам потребовалось для этого несколько часов. Оставшийся водитель рад, что мы вернулись. С машинами ничего не случилось. Только немножко дальше стоит сильно поврежденная авиабомбой полугусеничная машина, сообщает он. Пока солдаты выгружают боеприпасы, я хочу закурить. Я ищу мою зажигалку, но не нахожу ее. Она, наверное, выпала у меня из штанов где-то по дороге. Раньше в подвале я этого не заметил, потому что мне давали прикурить другие. Гралла тоже как раз закуривает. Он протягивает мне свою зажигалку, и когда я хочу вернуть ее, он отказывается: – Забирай, у меня есть еще одна.

Я искренне радуюсь красивой плоской штормовой зажигалке с откидной крышечкой. Как заядлому курильщику мне часто нужен огонек, а табак без огня все равно, что винтовка без патронов. Я благодарю его и взвешиваю маленькую вещицу в руке. Потом я засовываю ее в левый верхний внешний карман формы и застегиваю его на пуговицу. Теперь я ее не потеряю. После этого я вешаю на шею Гралле последние пулеметные ленты и смотрю, как он вместе с другими ныряет в темноту. Увидимся ли мы когда-нибудь снова?

Винтер поторапливает своего водителя: – Вперед, Зайферт, газуй! Через полчаса тут такое начнется, что мы вернемся назад только трупами.

Он оборачивается к нам, потому что мы как раз собираемся запрыгнуть в машину. – Вам сегодня досталась чертовски плохая ночь. Обычно по ночам здесь значительно спокойнее. Не знаю, что там готовится. Либо Иван и сейчас ночью тоже не даст нам передышки и продолжит медленно изнурять нас, либо он готовит какую-то другую чертовщину.

Мы запрыгиваем в грузовик и садимся на пустые ящики из-под патронов. Впереди, завернутый в плащ-палатку, лежит мертвец. Обратно нужно ехать другой дорогой. Водитель говорит, что дорога отсюда через деревню Песчанку и мимо другого колхоза к Ваваровке будет короче. Из-за сильных морозов дороги везде стали удобными для проезда. Но сначала мы снова едем через развалины. Машины съезжают вниз в ложбину и выезжают с другой стороны. Мы валимся назад и хватаемся за распорки, ящики от боеприпасов скользят по дну платформы и бьют нас по ногам. Только бы доехать, пусть даже так, лишь бы выехать отсюда. Когда снова начнется обстрел, мы должны быть уже вне его досягаемости.

Мы снова въезжаем в какое-то углубление, и нам приходится выталкивать машину наружу. Мы проезжаем другие машины, несколько «кюбельвагенов» с офицерами обгоняют нас. Дорога ухабистая, но хорошая и крепкая.

– Далеко еще ехать? – спрашиваю я у санитара, который приподнимает край брезента и выглядывает наружу. – Еще несколько километров, – отвечает он. В это мгновение мы все слышим шум, похожий на такой раскат грома, что, кажется, будто мир в любую секунду может разорваться на куски. Я бросаюсь к задней части кузова и приподнимаю брезент. Я вижу жуткую картину, от которой мое тело начинает буквально колотить. Кюппер присоединяется ко мне и с открытым ртом смотрит на этот конец света в Сталинграде. Отсюда это зрелище кажется почти пугающе прекрасным, если бы этот зловещий рокот и постоянные взрывы не означали бы смерть тысяч людей.

На заднем плане от встающего солнца протягивается длинная светлая полоса, обрамленная мрачными тучами. Небо над Сталинградом пылает. От земли постоянно поднимаются клубы серого и белого дыма, между ними яркие языки пламени. Высоко в небе скрещиваются лучи прожекторов зенитной артиллерии и разрывают предрассветные сумерки. В небе, должно быть, очень много самолетов. Они беспрестанно бомбят обреченный на смерть город. Взрывы сливаются в монотонный адский гул. На километры вокруг в небо поднимаются трассирующие снаряды. Два самолета взрываются над адским пламенем и проглатываются им.

Это настоящее безумие, думаю я, такого не вынесет ни один человек. В этом аду нельзя выжить. И все же… Даже в этой преисподней останутся выжившие. И они не только выживают, они обороняются и сражаются. Потому что всегда после такого ураганного обстрела враг атакует и даже часто захватывает часть земли. Но в большинстве случаев его снова отбрасывают назад, на его прежние позиции. Так это происходит уже с сентября, когда немецкие войска вышли к Волге и ворвались в Сталинград, и из-за стойкого сопротивления на Волге им пришлось буквально прятаться среди развалин домов. Как долго это еще может длиться? И как долго они еще смогут продержаться в руинах перед лицом такого чудовищного перевеса противника в силах? И когда придут обещанные свежие войска для подкрепления? Все это вопросы, которые сбивают меня с толку. Как хорошо нам все же в наших бункерах, думаю я. Когда мы возвращаемся туда, уже совершенно светло. В районе бункеров мы слышим только глухой грохот вдали, как и на протяжении уже многих дней. Но для меня это теперь уже не одно и то же. Сейчас я отчетливо слышу в этом грохоте безжалостную угрозу и беду. Так как мы этой ночью не спали, нам разрешено выспаться днем и до полудня оставаться в бункере. Я смертельно устал, но мой сон беспокойный и я в страхе просыпаюсь даже от самого тихого шума. Ближе к вечеру команда нашего бункера возвращается с начавшихся еще ранним утром занятий по боевой подготовке. Они накидываются на нас с вопросами и хотят узнать, что там в Сталинграде.

Что можем мы им сказать? Чтобы описать то, что происходит среди развалин, нам просто не хватает слов. А о нашем отвратительном страхе, который заставлял нас как затравленных кроликов метаться от укрытия к укрытию, мы не хотим рассказывать. Потому мы рассказываем им только минимально необходимое, а о самом плохом молчим. Возможно, им самим скоро доведется это пережить, когда мы все будем сидеть в крысиных норах в Сталинграде, просто чтобы защищать свою жизнь.

14-16 ноября. Эти дни прошли без особенных событий. Помимо боевой подготовки мы и дальше укрепляли позиции и улучшали внутреннее оснащение нашего бункера. Время от времени нас снова посещала «швейная машинка», но не нанесла бункеру и его окрестностям никакого существенного вреда.