Часть первая. Быстрые сны 4 страница

Нина Сергеевна шефа не уговорила, но попросила меня приехать ипопробовать поговорить с ним самому. Шеф, Борис Константинович Данилин, оказался невысоким, коренастымчеловеком лет шестидесяти, с лицом бывшего боксера и настороженнымиглазами участкового уполномоченного. Он был настолько выутюжен инакрахмален, что даже при малейшем движении издавал легкий жестяной шорох. Я представился и попросил прощения за вторжение. - Да, да, - неохотно сказал заведующий лабораторией, - Нина Сергеевнамне говорила о вас. Но у нас ведь научное учреждение, а не спиритическоеобщество. Хотите вызвать духов - ваше дело. Соберите приятную компанию изанимайтесь столоверчением на здоровье. Но мы-то здесь при чем? Я почувствовал острое желание повернуться и выйти из комнаты. Но этобыло легче всего. Обида - защита слабых, а я не хотел быть слабым. К томуже я сражался не за себя. За себя я никогда по-настоящему постоять неумел. Рохля - назвала меня однажды Галя. Это было жестоко, но довольноточно. Но сейчас за мной были У и его братья, и я держал в руке дрожащуюсеребряную паутинку. Я отвечал за нее. Я не мог ее выпустить, если бы дажепередо мной были десять тысяч Борисов Константиновичей и все они могучимхором предлагали мне заниматься столоверчением и вызовом духов. - Борис Константинович, я не спирит и не прошу вас участвовать вспиритическом сеансе. Я прошу проделать один научный эксперимент. - Какой эксперимент? - брезгливо сказал заведующий лабораторией и сталраскатывать сигарету между пальцами. - О чем вы говорите? Экспериментыставят тогда, когда они имеют отношение к науке. Пусть самое отдаленное,но все-таки имеют. А вы, простите меня, приходите не то с телепатией, нето со спиритизмом, не то с теософией. Это же, дорогой мой, чепуха.Абсолютная и раз навсегда решенная че-пу-ха! Я сделал такой скорбный вздох, что Борис Константинович чуточкусмягчился. - Поймите, если бы ко мне пришел самый симпатичный мне человек ипопросил проверить работу изобретенного им вечного двигателя, я бы не сталэтого делать, как не стал бы этого делать ни один ученый, слышавший озаконе сохранения энергии. Вы тоже пришли ко мне со своего рода вечнымдвигателем. Не знаю уж, как вы сбили с толку Нину Сергеевну, она вообщечеловек мягкий, - голос Бориса Константиновича стал сердитым, - но яразрешения на шарлатанские фокусы дать не могу. Борис Константинович сердился, а я, наоборот, совершенно успокоился.Наверное, и я бы на его месте вел себя так же. Но просто любой нормальныйчеловек должен обладать хоть каплей детского любопытства. Самое страшноесущество на свете - это человек, начисто лишенный любопытства. Неужели жеученый может быть настолько лишен этого чувства? А может быть, именнопотому он и ученый, что не хочет и слышать о вещах, выходящих за рамки егопредставлений? Заведующий лабораторией прекратил катать сигарету между пальцами, оченьвнимательно и придирчиво осмотрел со всех сторон, не прятались ли за нейспириты и телепаты, торжественно вставил ее себе в рот и вынулзамысловатую зажигалку. Почему-то я обратил внимание на его пальцы. Они были короткие, мощные,а аккуратно подстриженные ногти были покрыты бесцветным лаком. Не согласится, подумал я. Человек, лишенный любопытства, но кроющийногти бесцветным лаком, - это нелегкая комбинация. Ну и бог с ним. Во мнеподнималось прежнее настроение безудержного оптимизма, и суровое, словноотлитое в литейном цехе лицо заведующего лабораторией показалось мне нетаким уж металлоломным. - Борис Константинович, - сказал я, - я знаю, что телепатии несуществует. Но можете вы задумать какую-нибудь фразу, или фразы, или числаи записать их на листке бумаги, произнеся лишь их про себя? - Нет, не могу. - Почему, Борис Константинович? - Потому что никакого чтения мыслей на расстоянии не существует. - А если я докажу вам, что существует? - Вы ничего не можете мне доказать. Вы не можете доказать то, что несуществует. - Борис Константинович, для чего нам спорить? Насколько проще было быпроделать этот крошечный опыт, о котором я только что говорил. Да давайтедаже не проделывать его. Только что вы подумали: "Вот еще напасть на моюголову!" Да или нет? Заведующий лабораторией сделал губы кружочком и выпустил несколькоколец дыма редкостной правильности. Кольца казались такими же жесткими,упругими и металлическими, как и весь он. Он поднял глаза и посмотрел на меня: - Вы не ошиблись, и я прошу извинения за слово "напасть", котороепришло мне в голову, хотя обычно за то, что думают, не извиняются. Но выменя ни в чем не убедили. Абсолютно ни в чем. Сам характер нашей беседы, -Борис Константинович выразительно развел руками, словно говоря: я же вэтом не виноват, - характер нашей беседы таков, что вам не составлялоособого труда догадаться о моих мыслях. Я улыбнулся. Во мне проснулся охотничий азарт. Неужели я не загоню егов угол? - Согласен, Борис Константинович, я действительно навязался на вашуученую голову. И я вас прекрасно понимаю. Но с другой стороны: отвяжитесьже от этой напасти, от этого настырного протеже слишком доброй НиныСергеевны. Уважьте его прихоть! Заведующий лабораторией улыбнулся. Для этого ему пришлось затратитьнемало усилий, потому что его металлическое лицо никак не хотелоскладываться даже в самую бледную улыбку. - Теперь-то я понимаю, как вы заморочили голову моей заместительнице.Будь я женщиной, я бы тоже, наверное, не выдержал такой интенсивной осады. На мгновение я представил себе Бориса Константиновича дамой исодрогнулся от ужаса. - Но поймите же вы, молодой человек, никакого чтения мыслей, никакойтелепатии не существует. Да сто раз угадайте вы задуманное мною - я лишьпожму вашу руку и скажу, что вы прекрасный иллюзионист. - И у вас не возникнет желания узнать, как я это делаю? - Может быть, и возникнет. Но я подавлю его. Если бы я занялсяизучением искусства фокуса и иллюзий, тогда я бы не отпустил вас. Я бызапер вас. Я любыми способами постарался бы раскрыть, как вы проделываетесвой трюк. Я же занимаюсь проблемами сна и сновидений. Я даже не будуспорить, что интереснее. Каждому свое. Одним - перепиливание дам на манежецирка, другим - наука. Наверное, перепиливать дам интереснее, вполнедопускаю это. Во всяком случае, аплодисментов наверняка больше. Но так илииначе, я выбрал науку. Зачем мне тайны иллюзионистов? Посудите сами. Средимоих знакомых иллюзионистов нет. Это было бы некой интеллектуальнойсуетой, которая мне в высшей степени неприятна. Эдакие всезнайки, которыеничего не могут пропустить мимо себя. Люди, которые чувствуют себяоскорбленными, если кто-то знает что-то лучше их. Хоккей? Пожалуйста, ониобъяснят вам закулисную сторону последнего перехода известного мастера изкоманды в команду. Кино? Пожалуйста. Этот получил столько-то за свойпоследний фильм, а та развелась с мужем из-за того-то и того-то. Иллюзия?Пожалуйста. Все дело во флюидах. Знаете, исходят такие флюиды, ииллюзионист запросто в них разбирается. Я почувствовал, что суровый Борис Константинович начинает мненравиться. - Ваша логика безупречна, и мне совершенно нечего возразить вам, нонеужели же в вас нет самого что ни на есть детского любопытства?Любопытства малыша, который ждет вылетающей из аппарата птички? Ладно, нехотите иллюзий - не надо. Но птичку? Неужели и птичку вам посмотретьнеинтересно? - Я вырос, - мягко сказал Борис Константинович. А может быть, он вовсе не вырос? Может быть, он так яростно сражаетсяпротив детского любопытства именно потому, что не вырос? Нет, подумал я. Это, разумеется, было бы очень психологично и оченьлитературно, но Борис Константинович никогда не был мальчиком. Он родилсяодетым, при галстуке и никогда в жизни не писал в штаны. Мы оба замолчали. Заведующий лабораторией посмотрел на часы. Взгляд былкорректный. Достаточно быстрый и брошенный украдкой, чтобы не казатьсягрубым напоминанием. И достаточно в то же время заметным, чтобы яустыдился затянувшегося интервью. Теперь во мне начала разгораться веселая ярость древних воинов, которойони раскаляли себя перед боем. - А знаете, Борис Константинович, я не уйду отсюда. - Как не уйдете? - А так. Не уйду, пока вы не проделаете маленький опыт, который вам такнеприятен. - Оставайтесь. - Борис Константинович развел руками жестом человека,который снимает с себя всякую ответственность. - А я, с вашего разрешения,откланяюсь. - А я и вас не пущу, - улыбнулся я, вставая. - Прямо не пустите? - Прямо не пущу. - А если я все-таки попытаюсь уйти? - Вот видите, а вы говорили, что лишены детского любопытства. Чтобудет? Мы начнем возиться, упадем на пол, перепачкаемся, ушибемся. Нагрохот переворачиваемых стульев прибежит Нина Сергеевна и другиесотрудники. Меня, конечно, отправят в милицию и дадут суток десять, но,знаете, изобретатели вечного двигателя ведь маньяки. Препятствия толькоостервеняют их. Посмотрите на меня - я же типичный маньяк. И оченьопасный. Я бы лично с таким не связывался. Ну его к черту. Лишь бывыпроводить как-нибудь. Борис Константинович вдруг засмеялся. Неловко, неумело, каким-токвакающим смехом. - Вы все-таки удивительный человек. Если бы вы только были психологом,биологом или даже врачом, я вас тут же пригласил бы в лабораторию. С вашейнастойчивостью мы бы выбили себе оборудование, которого нет ни у кого. - Увы, я учитель английского языка. - Знаю. Нина Сергеевна говорила мне. Интересно, если это не секрет, каквы заморочили голову Валерию Николаевичу Ногинцеву? - Во-первых, это не я, а мой приятель. Во-вторых, я был представлен какжурналист, пишущий о науке. Как видите, я не останавливаюсь ни перед чем. - Это-то я вижу, - покачал головой Борис Константинович. - Так что, вытвердо решили меня не выпускать? - Твердо. - Ну ладно, уступаю грубой силе. Заведующий лабораторией уже, кажется, начал постигать искусство улыбки,потому что на этот раз его металлическое лицо сложилось в ее подобие почтибез скрипа. - Спасибо, профессор, - с чувством сказал я. - Но не пытайтесь бежать.Отечественная наука о сне может понести невосполнимый урон. - Знаете что? - сказал Борис Константинович. - Я думаю, я смогу васвзять старшим лаборантом. Какая была бы в лаборатории дисциплина! - Я не всегда такой, к сожалению. Скажу вам больше: я разгильдяй. Идаже рохля. Это я сегодня такой. Если бы Галя видела меня сейчас, подумал я. Наверное, даже она с еенапором не смогла бы уломать его. - Жаль, жаль. Ну ладно Но если уж проводить маленький опыт, то давайте,по возможности, построже. Я останусь здесь, а вы пройдите в комнатуналево. Согласны? - Вполне. - Держите листок бумаги. Чем писать у вас есть? - Я учитель, - обиженно сказал я. - Я сплю с четырехцветной шариковойручкой. - Прекрасно. Когда я позову вас, возвращайтесь. - А вы честно не удерете, профессор? - спросил я и улыбнулся самойобезоруживающей улыбкой, которая есть в моем мимическом арсенале. - Даю слово. Я прошел в соседнюю комнату, в которой стояли какие-то незнакомые мнеприборы, поздоровался с совсем юной девой, которая тщательно рассматриваласвои выгнутые дугами тонкие бровки в зеркальце, и сел за шаткий столик.Дева едва заметно кивнула и даже не отвела взгляда от зеркальца.Чувствовалось, что она гордится бровями, этим творением рук своих, иникогда уже не сможет от них оторваться. Я качнул столик локтями. Он застонал, но не развалился. Пожалуй,сегодняшний день еще простоит. Я сосредоточился. Подумал вдруг, что черезстенку я еще никогда не читал мыслей. Получится ли? Легчайшая щекотка,зуд, секунда гудящей тишины и голос: "Ровные как будто. А Машка говорит,что тонковаты, дура". Это бормотание дурочки, все еще стоявшей сзеркальцем в руках. Еще сосредоточиться. Шорох слов: "Таким образом...корреляция... локализуется... дважды проверенные нами...электроэнцефалограмма дублировалась... многоканальном... даетоснование..." Только бы успеть записать. Скрипнула дверь. Зеркальце в руках девицы испарилось, и в ничтожнуюдолю секунды она приняла позу прилежно работающего человека. - Готовы? - спросил профессор. - Да, иду. - Ну как, что-нибудь получилось? - Вот, - сказал я и протянул заведующему лабораторией листок. - Ну, давайте посмотрим, молодой человек. Но договоримся: если неполучилось, на объективные причины не ссылаться. Идет? - Идет, идет. Борис Константинович уселся за стол, неторопливо надел очки в тонкойзолотой оправе, взял мой листок и положил его рядом с другим листком.Потом ручкой начал подчеркивать слова по очереди на одном листке и надругом. Закончив, он снял очки, подышал на стекла, достал из карманабелоснежный платок, очень медленно и очень тщательно протер их, снованадел их и снова начал подчеркивать слова. - Вы не возражаете, если мы повторим? - вдруг спросил он. - С удовольствием, профессор. Я снова прошел в соседнюю комнату. Боже, мы тут спорим о принципиальнойвозможности чтения мыслей на расстоянии, горячимся, а юная лаборантка свыщипанными бровями уже давно пользуется ею в повседневной жизни. Когдадверь открыл профессор, ее как ветром подхватило. Когда вошел я, она дажене посмотрела в мою сторону. Как она могла знать, кто откроет сейчасдверь? Теперь она была занята не бровями, а губами, которые подкрашивала снеобычайным тщанием и чисто восточной отрешенностью от житейской суеты.Если она еще не замужем, подумал я, из нее выйдет превосходная жена. Вовремя самой яростной ссоры ей нужно только сунуть в руки зеркальце, и,подобно слою масла, успокаивающему бушующие волны, оно сразу погасит еесамый воинственный пыл. И снова шорох слов. Теперь цифры: "Два и семнадцать сотых... Четыре... шесть и тридцать две тысячных...одиннадцать... одиннадцать и одна десятая". На этот раз профессор почти выхватил мой листок. Но читать сразу нестал, а медленно положил на стол. Чем-то он вдруг напомнил мне азартногокартежника, томительно медленно сдвигающего карты, чтобы не спугнутьудачу. Наконец он отодвинул оба листка. - Я не считал, но, по теории вероятности, случайное угадывание в этихобоих случаях равно ничтожно малой величине, которой можно пренебречь.Стало быть... - Он побарабанил пальцами по столу и вздохнул: - Стало быть,- повторил он, - приходится признать, что вы действительно мастер иллюзии. - О боже правый! - простонал я. - Какая может быть иллюзия? Я - в однойкомнате, вы - в другой. Откуда я могу знать, какие слова, фразы или цифрывы произносите про себя? - И все же. Знаете, я вдруг вспомнил опыт, наделавший в свое времямного шума. Один врач посадил двух медиумов-телепатов в двух комнатах,расположенных в разных концах здания. Одному из телепатов врач сообщалкакое-нибудь слово или фразу. Затем телепат клал руки врачу на плечи идолго смотрел в глаза, запечатлевая в них это слово. Врач шел в другуюкомнату, где второй телепат тоже клал ему руки на плечи, впивался взглядомв глаза и наконец произносил безошибочно слово, задуманное врачом. Докторбыл потрясен. И знаете, что выяснилось? - Нет. - Когда врач называл слово первому телепату, тот незаметно писал его вкармане на липком листочке. Кладя руки на плечи врачу, он приклеивал сзадик пиджаку этот листочек, а второй телепат снимал его. Врач, в сущности,был курьером. - Остроумно, но у нас же никто не ходит из комнаты в комнату. И я непишу в кармане. Вы можете в этом прекрасно убедиться, посадив меня рядом ссобой и диктуя мне мысленно. - Гм!.. А что... давайте попробуем. - Спасибо, Борис Константинович. Только вы сначала напишите то, чтопродиктуете мне, на листке бумаги. А то потом вы будете искать текст,который я приклеил к вашей спине. Профессор на мгновение задумался. - Я, с вашего разрешения, отвернусь, - сказал я. - Да, пожалуйста. В одной комнате, почти рядом, мысли профессора звучали громко и чисто.Я без малейшего труда написал фразу, которую заготовил БорисКонстантинович. Он подпер голову рукой и прикрыл глаза. На лице его застыла мучительнаягримаса. Профессор мужественно сражался за свои убеждения, но вынужден былотступать под напором превосходящих сил противника. Мне стало жаль его. В сущности, непонятно, почему большинство людей такяростно обороняется против любой новой идеи. Это же праздник, поездка внезнакомую страну. - Я не могу объяснить то, что вы делаете, - наконец сказал БорисКонстантинович. - Но вы верите своим чувствам? - Значительно меньше, чем данным науки. А телепатии, понимаете, несуществует. Не су-щест-вует! Нет ни одного убедительного опыта, естьтолько слухи, болтовня, непроверенные россказни. Поэтому я выбираю науку.Я не верю своим глазам. Мои глаза могут ошибаться, а вся наука неошибается. Конан Дойл был вполне рациональным писателем. Но он былискренне убежден, что не раз видел в своем саду танцы фей и эльфов. - Я не фея и эльф, - как можно мягче сказал я, - и я вовсе неутверждаю, что я телепат. Больше того, я с вами согласен, что никакойтелепатии и прочих чудес не существует. - Значит, вы признаетесь, что это ловкая иллюзия? - Если бы! - вздохнул я. - Представляете, как я бы зарабатывал,выступая в цирке и на эстраде... - Это идея. Вместо того чтобы насиловать меня здесь... - Профессор, вы, надеюсь, понимаете, что такое чувство долга. Так вот,я мучаю вас исключительно из чувства долга. - Перед кем же? - Перед народом Янтарной планеты и перед всеми людьми. Я вижуторжествующую улыбку на ваших губах. Слава богу, думаете вы, все стало насвое место: больной человек. Кстати, если бы я даже был болен, листки навашем столе не стали бы от этого менее реальными... Дорогой БорисКонстантинович, ответьте мне на один вопрос: если бы объективные показанияваших приборов доказывали, что мой спящий мозг принимает сигналы,посылаемые какой-то цивилизацией... - Хватит! - крикнул профессор и вскочил с места. - Хватит! Вы что,издеваетесь надо мной? - Нисколько, клянусь вам! Вы потеряли столько времени, потеряйте ещедесять минут. И все время смотрите на листки бумаги на вашем столе. БорисКонстантинович, вы не простите себе, если прогоните меня сейчас. И доконца дней в душе вашей будет копошиться червячок сомнения. Профессор молча закурил. На этот раз он забыл о кольцах и затягивалсяжадно и торопливо. Он закрыл глаза, покачал головой, снова открыл их ипосмотрел на меня. Разочарованно вздохнул. Бедняга надеялся, наверно, чтоя вдруг растворюсь исчезну и он сможет пробормотать с облегчением: что-тоя заработался сегодня, всякая чертовщина мерещится. - Знаете что, - вдруг сказал он, - давайте еще. Одно слово. - Глазапрофессура засветились маниакальным блеском. - С удовольствием. Только вы произнесли про себя не одно, а три слова,даже четыре "Вышел месяц из тумана"... Это что, стихи? - Считалка! - простонал специалист по сну и закрыл лицо руками. -"Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана..." - Профессор застенчивоулыбнулся и посмотрел на меня. Я молчал. Он тоже. Через пять минут он согласился на проведение эксперимента, взяв с менястрашную клятву, что ни одна живая душа на свете не должна знать о нашемдоговоре. Когда мы прощались, на него жалко было смотреть. Весь он как-тосмягчился, как накрахмаленный воротничок после стирки, а глаза были уже неглазами участкового уполномоченного, а человека, убегающего от него. Я сидел в учительской после конца занятий и беседовал спреподавательницей литературы Ларисой Семеновной о смысле жизни. В дверьвдруг просунул голову Вася Жигалин. В элегантном рыжем кожаном пальто Васябыл очень эффектен, и Лариса Семеновна сразу забыла о смысле жизни. - Кто это? - театральным шепотом спросила она. - У него семеро детей. Если вы отобьете его у жены, вам придется ихвсех обслуживать, потому что крошки обожают папочку и не расстанутся сним. А жена его, кстати, весит около восьмидесяти килограммов, и всехулиганы микрорайона прячутся под детские грибочки, когда она выходит изподъезда. Ну как, знакомить? - Еще одно разочарование, - тяжко вздохнула Лариса Семеновна. Ей шестьдесят один год, но она обладает живым, молодым умом, обожаетшутки и полна какой-то интеллектуальной элегантности. - Вы по поводу своих детей, товарищ Жигалин? - сурово спросил я. Вася бочком пролез через полуоткрытую дверь учительской, низкопоклонился нам и сказал: - Спасибо, батюшко, за науку-то... - Ты на машине? - спросил я. - На ей, родимой. - Вася снова поклонился. - Лариса Семеновна, может быть, разрешите подвезти вас? Василий - мужиктверезый, мигом домчит. - Спасибо, Юрочка, я пройдусь, две остановки всего. - Тогда разрешите хоть представить вам моего друга Василия... Вась, кактвое отчество? - Ромуальдович. Старик Ромуальдыч кличут меня. Лариса Семеновна пожала мужественную руку старика Ромуальдыча,тяжелоатлетическим рывком подняла чудовищный свой портфель и ушла. - Что случилось, Вась? - спросил я. - Что-нибудь дома? В газете? - Да нет, просто проезжал мимо, дай, думаю, зайду, посмотрю, как тамЮрочка. - Вась, - сказал я, - у тебя и без того блудливые глаза, а сейчас наних просто смотреть непристойно. Давай выкладывай, зачем пришел. Мы шли по непривычно тихому школьному коридору, и Вася с лживыминтересом рассматривал портреты великих писателей на стенах. Классики неодобрительно косились на него и молчали. - Понимаешь, в определенных кругах и сферах считается, что единственныйчеловек, который пользуется у тебя непререкаемым авторитетом, - это я.Ничего в этом удивительного, разумеется, нет. Как известно, я умен,рассудителен не по годам, крайне эрудирован и вообще... - Вась, у меня сегодня было шесть часов, и уши изрядно устали отболтовни. - Ладно, Юраня. Не буду. Понимаешь, Галя твоя беспокоится за тебя. Тыпереутомился, у тебя расстроена нервная система. Она предлагает, чтобы тыотдохнул хотя бы две недельки в Заветах, а ты отказываешься. Онапоговорила с моей Валькой, а та снарядила меня. Вот и все. Ты, старик, необижайся. Если тебе этот разговор неприятен, я тут же замолчу. Но ты жезнаешь, как я к тебе отношусь... Вася - стихийный эгоист. И если он может говорить о ком-то, кроме себя,это значит, что он любит этого человека. А на моей памяти за последниечетыре или пять лет Вася уже второй раз говорит со мной не о себе, а обомне. - А в чем моя переутомленность, тебе сказали? - Странные навязчивые сновидения, нелепые идеи... Пойми, старик, это немоя точка зрения. У меня, как ты знаешь, своих точек зрения нет. Недержим-с. И тебе не советую. Накладное дело. Защищай их, следи за ними -хуже детей. - Не трепись. Почему ты всегда стараешься играть роль циника? - А ты не догадался? - Нет. - Чтобы скрыть за напускным цинизмом легко ранимую душу. Ранимую душукого? - Не знаю. - Идеалиста и романтика. Я идеалист и романтик цинического направления.Или циник романтического склада? - Вася, ты знаешь, как ты умрешь? Ты погибнешь под обвалом собственныхслов. - Это была бы прекрасная смерть, смерть журналиста. Мы вышли из школы. Шел мелкий колючий снежок, сухой и похожий на маннуюкрупу. На землю он не ложился и исчезал неведомо куда. Мы сели в Васину машину. "Жигуль" был совсем новенький и девственно пахсвежей краской. Не то что мой дребезжащий ветеран. - У тебя есть часок или полтора? - спросил Вася. - Есть. - Знаешь что? Давай поедем куда-нибудь за город и побродим хотьчуть-чуть по лесу. А? - С удовольствием. В машине было тепло. Вася молчал, и я думал о Янтарной планете, о НинеСергеевне, о профессоре, о чтении мыслей. Неужели вся эта чертовщинапроисходит со мной? Да не может этого быть! Я вдруг увидел себя состороны. Связной с незнакомой цивилизацией. Учитель английского языкаЮ.М.Чернов берется связать человечество с народцем Янтарной планеты. И вся нелепость, смехотворность ситуации стала явной. Это же чушь!Бред! Почему я? Разве это может быть? Разве этому есть место в привычноммоем мире? В моем мире есть Сергей Антошин с его мамашей, математик СеменАлександрович с журналом, прижатым к груди, задолженность по профвзносам,дни зарплаты, Галина теплая и пахучая шея, которую так приятно целовать,первозданная пыль холостяцкой квартиры Илюшки Плошкина... Какая планета,какая цивилизация, какие сны? О чем вы говорите? Не на машине меня загород возить нужно, а лечить от парафенного синдрома с элементамисверхценных идей и онейроидного синдрома. Я видел себя мысленным взором в центре огромной толпы, и все показывалина меня пальцами, поднимали детей и смеялись: "Он установил связь с чужойцивилизацией! Смотрите на этого учителишку!" Стоп, сказал я себе. А как же чужие мысли? Или это тоже химера? Ижелезный Борис Константинович, давший трещину? Я сосредоточился и вместо метания и кружения своих мыслей услышалнеторопливый, покойный шорох слов, копошившихся в Васиной голове: "Хорошо тянет... хотя, похоже, клапанок постукивает... Не забыть вовремя профилактики. А может быть, не связываться с этим очерком? Морокимного... Хорошо, к Юрке заехал... Жаль, так редко видимся... Друг..." Спасибо, Вася. Если человек называет человека другом даже в тайникесвоих мыслей, значит, он действительно считает его другом. Хорошо, у менядрузья. И вообще меня окружают удивительные люди. И даже профессороказался вовсе не таким жестяным, каким представлялся сначала. Я глубоко вздохнул. Вася скосил на меня один глаз: - Чего вздыхаешь? - Так... Что у тебя нового в газете? - Главный вдруг почему-то проникся ко мне. Отличает и голубит. - Поздравляю. - Ты что, смеешься, старичок? Это же несчастье. - Почему? - Ах ты, святая простота, классный руководитель! Я кто? Спецкор. Надомной кто? Кому не лень! Его привечает главный? Значит, надо сделать так,чтоб не привечал. Зачем лишний конкурент? Осторожненько, конечно, неторопясь. Классик-то умнее тебя был, товарищ презент перфект. - Какой классик? - А этот... тот, кто сказал: "Минуй нас пуще всех печалей и барскийгнев и барская любовь". Товарищ Грибоедов, если не ошибаюсь. Нет, Галя все-таки права, подумал я. Я не борец по натуре. Доверчив,неэнергичен, всегда готов идти на компромисс с действительностью и самимсобой. Наверное, Вася преувеличивает. А может быть, и нет. Он весь в каких-тоинтригах, сложнейших интригах, суть которых я никогда не мог понять. Онделает вид, что страдает от них, но на самом деле он купается в них,плавает, как рыба. Я бы не мог. Я ничего не понимаю в людях. Я по-детскидоверчив. Я не умею разговаривать с начальством. Жизнь казалась мне огромной, сложной, полной запутанных лабиринтов,ловушек, капканов. - Может быть, остановимся здесь? - Давай. Лесок начинался метрах в ста от шоссе. Ели казались вырезанными изтемно-зеленого, почти черного бархата и приклеенными к серому низкомунебу. Мы шли по нагой, не прикрытой еще снегом смерзшейся земле. Опавшиелистья шуршали жестяно и печально. И все-таки это правда. Она реальна, этатончайшая нить, протянувшаяся из невообразимой дали ко мне. Я здесь ни причем. Я не претендую ни на какие лавры, чины, звания, награды. По каким-тоневедомым причинам нить пришла ко мне... Я вдруг вспомнил рассказ психиатра о человеке, в руках которогосходились нити от всей Вселенной. Бедный. Если я чувствую на плечах груз,нести который мне помогают У и его братья, что же должен был чувствоватьэтот несчастный человек в клинике? Ведь нити от Вселенной в его руках -для него абсолютная реальность. Они реальны, как реален для меня У, какреален этот чахлый пришоссейный лесок, припудренный холодной позднеосеннейпылью. И снова я почувствовал себя на ничейной земле между явью и фантазией, взыбком, неясном тумане. - Вась, - сказал я, - произнеси про себя какую-нибудь фразу. Чтобы я немог догадаться какую. Вася остановился и посмотрел на меня. Рыжее кожаное пальто казалосьудивительно красивым и богатым на фоне голых березок и мохнатых елей. Да исам он был хорош - широкоплечий, уверенный в себе, сильный. - Почему все люди так банальны? - спросил я. - "Приближалась довольноскучная пора, стоял ноябрь уж у двора". Почти все вспоминают стихи. Вася бросил на меня быстрый взгляд и неуверенно хмыкнул. - Давай еще раз. Вася наморщил лоб. "Что бы придумать... Как это он делает? - слышал я.- Ага. Очерк писать не буду. С ним слишком много мороки". - И не надо, - сказал я. - Не пиши этот очерк, если с ним столькомороки. - Юрка, - вдруг крикнул Вася, - значит, это правда? - Что? - испуганно спросил я. - То, что ты телепат. Читаешь мысли. Валька мне говорила что-то, но япропустил мимо ушей, бабья болтовня. Юрочка, дитя, ты хоть понимаешь, чтоэто такое? - Не очень. - Идиот! Маленький бедный идиот! Да ты... да ты на секундочкупредставь, что это такое! Это же колоссально! Можешь еще раз? Я еще трижды называл Васе произнесенные им про себя фразы, и он пришелв совершеннейший экстаз. Он носился по лесочку как угорелый и всепричитал, что я идиот и ничего не понимаю. Может быть, я и действительноидиот, раз так много людей с таким пылом убеждают меня в этом? Вдруг Вася разом успокоился и задумчиво посмотрел на меня. - Юрка, а многим ты уже показывал эти фокусы? - спросил он. - Ну, нескольким людям. - А они не будут трепать языком? Я пожал плечами. К чему он клонит? - Не знаю... - Я подумал, что это не такая простая штука, как может показаться спервого взгляда. Обладая таким даром, ты перестаешь быть тем блаженненькимЮрием Михайловичем, которым был раньше... - Почему? - Да потому, что ты всесилен! Ты знаешь, что люди готовы отдать, чтобыузнать мысли ближнего своего? Ты, наконец, становишься просто опаснымэлементом, которого необходимо все время держать под контролем. Ты можешьбыть кем угодно, начиная от вокзального вора... - Вокзального вора? - Конечно. Стой у багажных автоматов и слушай, как люди повторяют просебя комбинацию цифр, когда засовывают в автомат чемоданы. А потомвыбирай, что понравилось. - Спасибо, Вась, ты открываешь мне глаза. - Тобою может заинтересоваться милиция, органы госбезопасности. - Понимаешь, это не моя собственность, и я не могу ею распоряжаться. - Что не твоя собственность? - Эта способность читать чужие мысли. - А чья же, моя? - Нет. Это доказательство, посланное мне, чтобы я мог убедить людей втом, в чем убедить невозможно. Вася остановился, положил мне руку на плечо и пристально посмотрел вглаза: - Что с тобой, Юрка? Неужели Галка твоя все-таки права? Да ты неволнуйся, ты не представляешь, как они сейчас лечат людей. Валька поможет,все сделаем. Попринимаешь какой-нибудь дряни, отдохнешь... Я засмеялся. Как, в сущности, люди похожи друг на друга, какаяодинаковая реакция! Вася смотрел на меня с таким страхом, с таким состраданием в глазах,что теплая волна благодарности прямо нахлынула на меня, чуть не выжав изглаз слезы. - Не смотри на меня так, друг Вася. И не оплакивай. Ты журналист идолжен ценить необычные истории. Послушай самую необычную историю из всех,что ты когда-нибудь слышал. Или услышишь. Я уже раз пытался рассказатьтебе, но ты был пьян и слишком занят собой. Я рассказал ему о сновидениях, о Янтарной планете, об У. Я не знаю, поверил Вася мне или нет, потому что он стал непривычнотихим и почти печальным. Когда мы вышли из леса и подошли к машине, он вдруг протянул мне ключи: - Ты можешь вести машину? - А почему же нет? - Садись тогда за руль. Я не могу. Я должен переварить хоть как-то твойрассказ. Я понимал его. Если, несмотря на отблеск Янтарной планеты, несмотря назаряды бодрости, посылаемые У, и мне минутами сердце сжимает печаль, чтоже должны чувствовать другие? Печаль, невыразимую печаль, ибо Вселеннаяпрекрасна и бесконечна, а мы малы и смертны, и гул вечности заставляетсжиматься сердце, как сжимается сердце при виде совершенной красоты. Чеховзнал это.