ХайдеггерМ

Во внимании к тому, что под титулом временности было прора­ботано как бытийный смысл заботы, обнаруживается, что по путе­водной нити расхожего толкования присутствия, в своих границах оправданного и достаточного, генуинный онтологический анализ протяжения присутствия между рождением и смертью не удается не только провести, но даже фиксировать как проблему.

Присутствие экзистирует не как сумма моментальных действи-тельностей следующих друг за другом и исчезающих переживаний. Это друг-за-другом не заполняет и постепенно некую рамку. Ибо откуда последней взяться в наличии, когда ведь всякий раз только "актуальное" переживание "действительно" и границы рам­ки, рождение и смерть, будучи прошедшим и лишь наступающим, действительности лишены? По сути и расхожая концепция "жизненной взаимосвязи" тоже не думает о какой-то "вовне" при­сутствия протянутой и стягивающей его рамке, но ищет его спра­ведливо в самом присутствии. Молчаливое онтологическое введение этого сущего как наличного "во времени" делает однако провалом всякую попытку онтологической характеристики бытия "между" рождением и смертью.

Присутствие не заполняет впервые лишь через фазы своей момен­тальной действительности как-то наличный путь и срок "жизни", но простирает само себя так, что заранее свое ему бытие конституируется как протяжение. В бытии присутствия уже лежит "между" с отнесением к рождению и смерти. Никоим образом, напротив, присутствие не "есть" в некой точке времени действительно и сверх того еще "окружено" не-действительным своего рождения и своей смерти. Экзистенциально понятое, рождение никак и никогда не есть прошлое в смысле уже-не-наличного, равно как смерти не присущ бытийный род еще не наличной, но ожидаемой недостачи. Фактичное присутствие экзистирует рождённо, и рождённо оно также и умирает в смысле бытия к смерти. Оба "конца" и их "между" суть, пока присутствие фактично экзистирует, и они суть так, как это единственно возможно на основе бытия присутствия как заботы. В единстве брошености и беглого, соотв. заступающего бытия к смерти рождение и смерть присутствиеразмерно "взаимосвязаны". Как забота присутствие есть свое "между".

Конститутивная целость заботы опять же имеет возможное осно­вание своего единства во временности. Онтологическое прояснение "жизненной взаимосвязи", т.е. специфической протяженности, под­вижности и устойчивости присутствия должно соответственно начи­наться в горизонте временного устройства этого сущего. По-

движность экзистенции не есть движение чего-то наличного. Она получает свою определенность из протяжения присутствия. Специфическую подвижность протяженного самопротяжения мы называем событием присутствия. Вопрос о "взаимосвязи" присутствия есть онтологическая проблема его события. Высво­бождение структуры события и экзистенциально-временных ус­ловий ее возможности означает достижение онтологического понимания историчности.

С анализом специфической подвижности и устойчивости, свойственных событию присутствия, разыскание возвращается назад к проблеме, которая была затронута непосредственно перед высветлением временности: к вопросу о постоянстве самости, которую мы определили как кто присутствия'. Самостояние самости есть способ бытия присутствия и основано поэтому в специфическом временении временности. Анализ события под­водит к проблемам тематического исследования временения как такового.

Если вопрос об историчности ведет назад к этим "истокам", то тем самым о месте проблемы истории уже решено. Его нельзя ис­кать в историографии как науке об истории. Даже когда научно-теоретический способ трактовки проблемы "истории" полагает це­лью не только "гносеологическое" (Зиммель) прояснение историче­ского постижения или логику формирования концепций историо­графического описания (Риккерт), но ориентируется также и на "предметную сторону", то и при такой постановке вопроса история в принципе доступна всегда лишь как объект определенной науки. Основофеномен истории, располагающийся до и в основании воз­можной историографической тематизации, тем самым невозвратимо отодвигается в сторону. Как история способна стать возможным предметом историографии, это можно извлечь только из способа бытия всего исторического, из историчности и ее укоренения во временности.

Если историчность сама подлежит прояснению из временнос­ти и исходно из собственной временности, то в существе этой задачи заложено, что она может разрабатываться² только на пу­тях феноменологической конструкции.* Экзистенциально-онтоло-

' Ср.§ 64, с. 316 слл. ¹ Ср. § 63, с. 310 слл.

гическое устройство историчности подлежит овладению наперекор затемняющему расхожему толкованию истории присутствия. Экзи­стенциальная конструкция историчности имеет свои определенные опоры в расхожей понятности присутствия и руководствуется полу­ченными до сих пор экзистенциальными структурами.

Разыскание ближайшим образом через характеристику расхожих концепций истории обеспечивает себе ориентировку относительно моментов, которые обычно считаются существенными для истории. При этом должно стать ясно, что исходно берется как историческое. Тем самым намечается место ввода для экспозиции онтологической проблемы историчности.

Путеводную нить для экзистенциальной конструкции исторично­сти предлагают проведенная интерпретация собственной способно­сти присутствия быть целым и выросший из нее анализ заботы как временности. Экзистенциальный набросок историчности присутст­вия лишь обнажает то, что уже скрытно лежит во временении вре­менности. Отвечая укоренению историчности в заботе присутствие экзистирует всегда как собственно или несобственно историчное. Что под титулом повседневности стояло для экзистенциальной ана­литики присутствия в виду ближайшим горизонтом, проясняется как несобственная историчность присутствия.

К событию присутствия принадлежит по его сути размыкание и толкование. Из этого бытийного способа сущего, экзистирующего исторично, вырастает экзистентная возможность выраженного раз­мыкания и осмысления истории. Тематизация, т.е. историографиче­ское размыкание истории есть предпосылка для возможного "построения исторического мира в науках о духе". Экзистенциаль­ная интерпретация историографии как науки полагает целью един­ственно демонстрацию ее онтологического происхождения из исто­ричности присутствия. Лишь отсюда возможно разметить границы, внутри которых теория науки, ориентирующаяся на фактичное на­учное производство, сможет подвергать себя непредвиденностям своих проблематизаций.

Анализ историчности присутствия пытается показать, что это сущее не потому "временно", что "выступает в истории", но что оно наоборот экзистирует и способно экзистировать лишь по­тому что в основании своего бытия оно временно.

Все же присутствие должно называться и "временным" в смы­сле бытия "во времени". Фактичное присутствие и без развитой ис­ториографии требует и употребляет календарь и часы. Происходя­щее "с ним" оно ощущает как события "во времени". Таким же

образом процессы неживой и живой природы встречны "во време­ни". Они внутривременны. Поэтому напрашивалось бы разбору взаимосвязи между историчностью и временностью предпослать отложенный до следующей главы' анализ происхождения "времени" внутривременности из временности. Но чтобы лишить расхожую характеристику исторического через время внутривре­менности ее мнимой самопонятности и исключительности, надо, как того требует и "предметная" взаимосвязь, прежде "дедуци­ровать" историчность прямо из исходной временности присутст­вия. Поскольку же время как внутривременность тоже "идет ро­дом" от временности присутствия, историчность и внутривре­менность оказываются равноисходными. Расхожее толкование временного характера истории сохраняет поэтому в своих границах свое право.

Требуется ли после этого первого обозначения хода онтоло­гической экспозиции историчности из временности еще специ­ального заверения, что нижеследующее разыскание не держится веры в то, что проблема истории разрешима мановением руки? Скудость имеющихся "категориальных" средств и необеспечен­ность первичных онтологических горизонтов становятся тем бо­лее гнетущи, чем больше проблема истории доводится до ее ис­ходной укорененности. Нижеследующее рассмотрение довольст­вуется указанием на онтологическое место проблемы исто­ричности. По сути речь в последующем анализе идет единст­венно о том, чтобы, со своей стороны подготавливая путь, со­действовать усвоению исследований Дильтея, которое нынеш­нему поколению только еще предстоит.

Экспозиция экзистенциальной проблемы историчности, сверх того необходимо ограниченная фундаментально-онтологической направленностью, имеет следующее членение: расхожая понятность истории и событие присутствия (§ 73); основоустройство исто­ричности {§ 74); историчности присутствия и миро-история (§ 75); экзистенциальное происхождение историографии из историчности присутствия (§ 76); взаимосвязь настоящей экспозиции проблемы историчности с исследованиями Дильтея и идеями графа Йорка (§ 77).

¹ Ср. § 80, с. 411 слл.

§ 73. Расхожая понятность истории
.... ■ и событие присутствия

Ближайшая цель в том, чтобы найти точку ввода для исходного вопроса о существе истории, т.е. для экзистенциальной конструк­ции историчности. Эта точка обозначена тем, что исходно исто­рично. Рассмотрение начинается поэтому с характеристики того, что в расхожем толковании присутствия подразумевается выраже­ниями "история" и "исторический". Они многозначны.

Ближе всего лежащая, часто замечаемая, но никак не "случай­ная" двузначность термина "история" заявляет о себе в том, что он подразумевает как "историческую действительность" так и воз­можную науку о ней. Значение "истории" в смысле исторической науки (историографии) мы пока исключаем.

Среди значений выражения "история", не имеющих в виду ни науку об истории ни эту последнюю как объект, а само это не обя­зательно объективируемое сущее, на преимущественное употребле­ние претендует то, в котором это сущее понято как прошлое. Это значение дает о себе знать в обороте речи: то и то принадлежит уже истории. "Прошло" означает здесь во-первых: уже не налично, или также: правда еще налично, но без "воздействия" на "совре­менность". Конечно историческое как прошлое имеет и противо­положное значение, когда мы говорим: от истории не уйдешь. Здесь история подразумевает прошедшее*, но еще воздействующее. Во всяком случае, историческое как прошлое понимается в пози­тивном, соотв. привативном отношении воздействия на "настоя­щее" в смысле "теперь" и "сегодня" действенного. "Прошедшее" обладает при этом еще одной примечательной двусмысленностью. Прошлое невозратимо принадлежит более раннему времени, оно принадлежало к тогдашним событиям и способно тем не менее еще "сегодня" быть в наличии, к примеру остатки греческого хра­ма. "Осколок прошлого" оказывается с ним еще "настоящим".

Затем, история означает не столько "прошлое" в смысле ушед­шего, но происхождение из него. Что "имеет историю", пребывает во взаимосвязи становления. "Развитие" при этом есть то восхож­дение то падение. Что таким образом "имеет историю", способно вместе с тем таковую "делать". "Делая эпоху", оно "в настоящем" определяет "будущее". История означает здесь "взаимосвязь" событий и "воздействий", тянущуюся сквозь "прошлое",

"настоящее*' и "будущее". При этом прошлое не имеет никакого особого преимущества.

История означает далее целое сущего, изменяющегося "во вре­мени", а именно — в отличие от природы, которая равным образом движется "во времени" — перипетии и судьбы людей, человеческих союзов и их "культуры". История подразумевает здесь не столько способ бытия, происходящее, сколько сферу сущего, которая в ви­ду сущностной обусловленности человеческой экзистенции "ду­хом" и "культурой" отличается от природы, хотя последняя тоже известным образом принадлежит к так понятой истории.

И наконец "историческим" считается традиционное как тако­вое, будь оно познано историографически или принято как само собой разумеющееся и в своем истоке потаено.

Если мы соберем названные четыре значения в одно, то по­лучается: история есть протекающее во времени специфическое событие экзистирующего присутствия, причем так, что "прошед­шее" в бытии-друг-с-другом и вместе с тем "передаваемое по тра­диции" и продолжающее воздействовать событие считается исто­рией в подчеркнутом смысле.

Все четыре значения имеют взаимосвязь через то, что отнесены к человеку как "субъекту" свершений. Как надлежит определить событийный характер этих последних? Есть ли событие череда процессов, попеременное всплывание и исчезание обстоятельств? Каким образом это событие истории принадлежит к присутствию? Присутствие сначала уже есть фактически "налично", чтобы потом по обстоятельствам попасть "в историю"? Становится ли присут­ствие историчным лишь через переплетение с обстоятельствами и происшествиями? Или бытие присутствия только и конституирует­ся через событие, так что лишь поскольку присутствие в своем бы­тии исторично, онтологически возможно нечто подобное обстоя­тельствам, происшествиям и судьбам? Почему во "временной" ха­рактеристике сбывающегося "во времени" присутствия именно прошлое имеет подчеркнутую функцию?

Если история принадлежит к бытию присутствия, а это бытие основано во временности, то напрашивается начать экзистенци­альный анализ историчности с тех черт исторического, которые очевидно имеют временной смысл. Затем более строгая характери­стика примечательного приоритета "прошлого" в концепции исто­рии призвана подготовить экспозицию основоустройства исто­ричности.

Хранимые в музее древности, домашняя утварь к примеру, при­надлежат "прошедшему времени" и все же еще наличны в "со­временности". В каком смысле эти средства исторические, когда ведь они еще не ушли? Только в том что они стали предметом ис­ториографического интереса, охраны памятников и краеведения? Но историографическим предметом подобные средства способны стать все же лишь поскольку сами в себе неким образом исто­ричны. Вопрос повторяется: по какому праву мы именуем это су­щее историческим, когда оно ведь не ушло? Или эти "вещи", пусть они сегодня еще налицо, имеют все же "нечто прошедшее" "в се­бе"? Суть ли они еще, наличные, то, что они были? "Вещи" явно изменились. Сосуд "с течением времени" стал ломким и изъеден червями. Но не в этой преходящее™, сохраняющейся и в продол­жение наличествования в музее, заключен тот специфический ха­рактер прошлости, который делает сосуд чем-то историческим. Что же тогда в этом средстве прошлое? Чем были вещи, что сегодня они уже не суть? Они суть все еще определенное употребительное средство - но вне употребления. Положим однако, они были бы подобно многим наследуемым вещам в домашнем хозяйстве еще и сегодня в употреблении, разве тогда они еще не были бы исто­рическими? В употреблении или вне употребления, они все равно уже не то, что были. Что "ушло"? Не что иное как мир, внутри ко­торого они, принадлежа к взаимосвязи средств, встречали как под­ручное и применялись озаботившимся, сущим-в-мире присутстви­ем. Самого мира больше нет. Но прежнее внутримирное того мира еще налицо. Как миропринадлежное средство нечто теперь еще наличное способно тем не менее принадлежать "прошлому". Что однако означает уже-не-бытие мира? Мир есть только по способу экзистирующего присутствия, которое фактично есть как бытие-в-мире.

Исторический характер еще хранимых древностей основан ста­ло быть в "прошедшести" присутствия, чьему миру они принадле­жали. Тогда только "прошлое" присутствие исторично, но не "со­временное". Однако может ли присутствие вообще быть прошлым, если "прошлое" мы определяем как "теперь уже не наличное, соотв. подручное"! Явно присутствие никогда не может быть про­шлым, не потому что оно непреходяще, но потому что в принципе никогда не может быть наличным, а, если оно есть, экзистирует. Уже не экзистирующее присутствие в онтологически строгом смысле опять же не прошло, но сбылось. Еще наличные древности имеют характер "прошедшести" и историчности на основании

их средствообразной принадлежности и происхождения из былого мира уже сбывшегося присутствия. Оно первично историческое. Но становится ли присутствие впервые историческим лишь через то, что его больше нет? Не есть ли оно историческое именно как фактично экзистирующее? Присутствие становится бывшим лишь в смысле сбывшегося или оно сбывается как актуализирующее -настающее, т.е. во временении своей временности?

Из этого предварительного анализа средства, еще наличного и все же неким образом "прошлого", принадлежащего истории, ста­новится ясно, что подобное сущее исторично лишь на основе своей миропринадлежности. Мир же обладает бытийным родом истори­ческого потому, что составляет онтологическую определенность присутствия. Далее обнаруживается: временное определение "прошлое" лишено однозначного смысла и явно отличается от бывшести, в которой мы опознали конститутив экстатичного единства временности присутствия. Тем самым однако в конечном счете лишь заостряется загадка, почему именно "прошлым" или, адекватнее говоря, бывшестью преимущественно определяется исто­рическое, при том что ведь бывшесть временит равноисходно с на­стоящим и настающим.

Первично исторично - утверждаем мы - присутствие. Вторично же исторично внутримирно встречное, не только подручное средство в широчайшем смысле, но и мироокружная природа как "исто­рическая почва". Мы именуем неприсутствиеразмерное сущее, ис­торичное на основе своей миропринадлежности, миро-истори­ческим. Можно показать, что расхожее понятие "всемирной исто­рии" возникает именно из ориентации на это вторично историче­ское. Миро-историческое исторично не впервые лишь на основе ис­ториографической объективации, но как сущее, какое оно, встречая внутри мира, есть в себе самом.

Анализ исторического характера определенного еще наличного средства не только привел назад к присутствию как первично исто­ричному, но и сделал вместе с тем сомнительным, можно ли вообще временную характеристику историчного ориентировать первично на бытие-во-времени чего-то подручного. Сущее с отодвиганием во все более далекое прошлое не становится "историчнее", так чтобы древнейшее оказывалось всего собственнее историчным. Однако "временное" отстояние от теперь и сегодня опять же не по­тому лишено первично конститутивного значения для историчности

собственно исторического сущего, что последнее существует не "во времени" и вневременно, а потому что оно экзистирует так исходно временно, как ничто наличное "во времени", уходящее соотв. при­ходящее, по своей онтологической сути никогда не может.

Побочные соображения, скажет кто-то. Что в принципе челове­ческое присутствие есть первичный "субъект" истории, никто не от­рицает, и приведенная расхожая концепция истории говорит это достаточно ясно. Но тезис: "присутствие исторично" не просто под­разумевает оптический факт, что человек есть более или менее важ­ный "атом" в машине мировой истории и остается игральным мя­чом обстоятельств и происшествий, а выставляет проблему: в каком смысле и на почве каких онтологических условий к субъективности "исторического" субъекта принадлежит историчность как сущ­ностное устройство?

§ 74. Основоустройство историчности

Присутствие всегда имеет фактично свою "историю" и способно подобную иметь, поскольку бытие этого сущего конституируется ис­торичностью. Этот тезис надлежит обосновать в видах экспозиции онтологической проблемы истории как экзистенциальной. Бытие присутствия было очерчено как забота. Забота основывается во вре­менности. В кругу последней мы должны соответственно искать событие, определяющее экзистенцию как историческую. Так интерпретация историчности присутствия оказывается по сути лишь конкретной разработкой временности. Последнюю мы обнаружили сперва в ориентации на способ собственного экзистирования, кото­рый характеризовали как заступающую решимость. В каком смысле здесь лежит собственное событие присутствия?

Решимость была определена как молчаливое, готовое к ужасу бросание себя на свое бытие-виновным'. Своей собственности она дос­тигает как заступающая решимость². В ней присутствие со стороны своей способности быть понимает себя таким образом, что встает перед лицом смерти, чтобы так цельно принять на себя сущее, какое оно само есть, в его брошености. Решительное принятие своего фактичного "вот" означает вместе с тем решимость в ситуа-

¹ Ср. § 60, с. 295 слл.

¹ Ср. § 62, с. 305.

ции. На что присутствие всякий раз фактично решается, экзистен­циальный анализ в принципе не может установить. Данное разы­скание опять-таки даже исключает экзистенциальный набросок фактичных возможностей экзистенции. Тем не менее надо спросить, откуда вообще могут быть почерпнуты возможности, на которые фактично бросает себя присутствие. Заступающее бросание себя на не-обходимую возможность экзистенции, смерть, ручается лишь за целость и собственность решимости. Фактично размыкаемые воз­можности экзистенции берутся однако же не у смерти. Тем более что заступание в ее возможность означает не спекуляцию о ней, но именно возвращение к фактичному в о т. Не так ли, что принятие брошености самости в ее мир размыкает горизонт, откуда экзистен­ция схватывает свои фактичные возможности? Не было ли сверх того сказано, что присутствию никогда не заглянуть за свою броше-ность¹? Прежде чем поспешно решать, черпает ли присутствие свои собственные возможности экзистенции из брошености или нет, мы должны обеспечить себе полноту понятия этой основоопреде-ленности заботы.

Брошеное, присутствие правда вручено себе самому и своей спо­собности быть, однако все же как бытие-в-мире. Брошеное оно не может обойтись без "мира" и экзистирует фактично с другими. Ближайшим образом и большей частью самость в людях поте­ряна. Она понимает себя из возможностей экзистенции, какие "имеют хождение" во всегда сегодняшней "средней" публичной ис-толкованности присутствия. Чаще они искажены двусмысленностью до неузнаваемости, но все же знакомы. Собственное экзистентное понимание настолько не избегает традиционной истолкованности, что всегда из нее и против нее и все же снова для нее схватывает в решении избранную возможность.

Решимость, в которой присутствие возвращается к самому себе, размыкает всякий раз открывающиеся фактичные возможности исходя из наследия, которое она как брошеная принимает. Реши­тельное возвращение назад к брошености таит в себе себе-предание наследованных возможностей, хотя не обязательно в качестве наследованных. Если всякое "благо" есть наследие и ха­рактер "благ" лежит в предоставлении возможности собственной экзистенции, то в решимости конституируется всякий раз передача

Ср. с. 284.

того или иного наследия. Чем собственнее присутствие решается, т.е. недвусмысленно понимает себя в заступании в смерть из наибо­лее своей отличительной возможности, тем однозначней и неслу­чайней избирающее нахождение возможности его экзистенции. Лишь заступание в смерть изгоняет всякую случайную и "предва­рительную" возможность. Лишь бытие-свободным для смерти дает присутствию не условную цель и вталкивает экзистенцию в ее ко­нечность. Будучи выбрана, конечность экзистенции рывком возвра­щает из бесконечной многосложности подвертывающихся ближай­ших возможностей удобства, легкомыслия, увиливания и вводит присутствие в простоту его судьбы. Этим словом мы обозначаем заключенное в собственной решимости исходное событие присутст­вия, в котором оно, свободное для смерти, передает себя себе самому в наследованной, но все равно избранной возможности.

Присутствие только потому может быть задето ударами судьбы, что в основе своего бытия оно есть в характеризованном смысле судьба. Судьбоносно экзистируя в себя-передающей решимости, присутствие как бытие-в-мире разомкнуто для "благоприят­ствования" "счастливых" обстоятельств и жестокости катастроф. Судьба не возникает впервые лишь через столкновение обстоя­тельств и происшествий. Нерешительный тоже, и еще больше чем тот, кто сделал выбор, швыряем ими и все равно неспособен "обладать" никакой судьбой.

Когда присутствие заступая дает смерти стать властной в нем, оно понимает, свободное для нее, в особой сверхвласти своей ко­нечной свободы, чтобы в этой последней, которая "есть" всегда только в выбранности выбора, взять на себя безвластие покинуто­сти на себя самого и стать прозорливым для случайностей разомк­нувшейся ситуации. А когда судьбоносное присутствие как бытие-в-мире сущностно экзистирует в событиы-с-другими, его событие есть событие и определяется как исторический путь. Так мы обозначаем событие общности, народа. Исторический путь не составляется из отдельных судеб, равно как бытие-друг-с-другом не может быть понято как совместный быт многих субъектов¹. В бытии-друг-с-другом в одном и том же мире и в решимости для определенных возможностей судьбы уже заранее ведомы. В сооб­щении и борьбе власть исторического пути впервые становится свободной. Судьбоносный исторический путь присутствия в

¹ Ср. § 26, с. 117 слл.

своем "поколении" и с ним¹ создает полное, собственное событие присутствия.

Судьба как безвластная, подставляющая себя превратностям сверхвласть молчаливого, готового к ужасу бросания себя на свое бытие-виновным требует бытийного устройства заботы, т.е. времен­ности как онтологического условия своей возможности. Только ко­гда в бытии сущего смерть, вина, совесть, свобода и конечность равноисходно обитают вместе как в заботе, оно способно экзистиро-вать в модусе судьбы, т.е. быть в основании своей экзистенции историчным.

Лишь сущее, которое по сути в своем бытии настаёт так, что, свободное для своей смерти, о нее разбиваясь, оно может дать отбросить себя назад к своему фактичному вот, т.е. лишь сущее, которое как настающее есть равноисходно бывшее, способно, передавая само себе наследуемую возможность, принять свою брошеность и быть мгновенно-очным для "своего времени". Лишь собственная временность, которая вместе с тем конечна, делает возможным нечто подобное судьбе, т.е. собственную историчность.

Для решимости отчетливо знать о происхождении возможно­стей, на которые она себя бросает, не необходимо. Но конечно во временности присутствия и только в ней лежит возможность от­четливо извлечь экзистентную способность быть, на которую оно себя бросает, из традиционно передаваемой понятности присутст­вия. Возвращающаяся к себе, себя-себе-передающая решимость ста­новится тогда возобновлением преемственной возможности экзи­стенции. Возобновление есть отчетливое преемство, т.е. возвраще­ние к возможностям сбывшегося присутствия. Собственное возоб­новление уже-бывшей возможности экзистенции — что присутствие изберет себе своего героя - основано экзистенциально в заступаю­щей решимости; ибо в ней прежде всего избирается выбор, делаю­щий свободным для борящегося последования и верности возобно­вимому. Но возобновляющее предание себя уже-бывшей возмож­ности размыкает былое присутствие не для того чтобы его по­вторно осуществить. Возобновление возможного не есть ни об­ратное извлечение "прошлого", ни привязывание "актуальности"

' К понятию "поколения" ср. В.Дшътей, Об изучении истории наук о человеке, обществе и государстве (1875). Ges. schriften Bd. 5 (1924), с. 36-41.

снова^к "преодоленному". Возобновление, возникая из решитель­ного самонаброска, не дает "прошедшему" уговорить себя дать ему как некогда действительному просто повториться. Возобновление скорее возражает возможности присутствовавшей экзистенции. Возражение возможности в решимости вместе с тем как мгновенно-очное есть отзыв того, что в сегодня действует как "прошлое". Заступание в смерть и не отдается прошлому и не стремится к прогрессу. То и другое собственной экзистенции в мгновении-ока безразлично.

Возобновление мы характеризуем как модус само-передающей решимости, через которую присутствие выраженно экзистирует как судьба. Но если судьба конституирует исходную историчность при­сутствия, то история имеет свою сущностную весомость и не в про­шлом, и не в сегодня и его "взаимосвязи" с прошлым, но в собст­венном событии экзистенции, возникающем из будущего присутст­вия. История как способ присутствия быть настолько сущностно имеет свои корни в настающем, что смерть как означенная возмож­ность присутствия отбрасывает заступающую экзистенцию к ее фактичной брошености и так впервые только наделяет бывшестъ ее своеобразным приоритетом в историческом. Собственное бытие к смерти, т.е. конечность временности, есть потаенная основа историчности присутствия. Присутствие не впервые лишь становится историчным в возобновлении, но, поскольку как временное оно исторично, оно способно возобновляя взять себя в своей истории на себя. Для этого оно еще не нуждается ни в какой историографии.

Лежащее в решимости заступающее предание себя бытийному вот мгновения-ока мы именуем судьбой. В ней основан и истори­ческий путь, под которым мы понимаем событие присутствия в со­бытии с другими. Судьбоносный исторический путь может быть в возобновлении отчетливо разомкнут в плане его привязанности к переданному наследию. Возобновление впервые обнажает присутст­вию его особую историю. Само событие и принадлежащая ему ра-зомкнутость, соотв. ее освоение, основано экзистенциально в том, что присутствие как временное экстатично открыто.

Назовем то, что до сих пор в соразмерении с событием, за­ключенным в заступающей решимости, мы обозначали как исто­ричность, собственной историчностью присутствия. Из укоренен­ных в будущем феноменов предания и возобновления стало ясно, почему событие собственной истории имеет свою весомость в

бывшести. Тем загадочнее однако становится, каким образом это событие как судьба должно конституировать целую "взаимосвязь" присутствия от его рождения вплоть до его смерти. Много ли ясно­сти способно прибавить возвращение к решимости? Не оказывается ли решение все же всякий раз опять одним отдельным "переживанием" в череде цельной взаимосвязи переживаний? ДолжЙа ли "взаимосвязь" собственного события состоять скажем из безразрывной последовательности решений? В чем дело, что вопрос о конституции "жизненной взаимосвязи" не находит себе достаточ­но удовлетворительного ответа? Не слишком ли спешно наконец ра­зыскание порывается к ответу, не выверив прежде вопрос на его правомерность? Из предыдущих шагов экзистенциальной аналитики ничто не стало так ясно, как факт, что онтология присутствия снова и снова впадает в соблазны расхожей понятности бытия. Методиче­ски здесь парировать можно только тем, что мы проследим за проис­хождением совсем уж "само собой разумеющегося" вопроса о кон­ституции взаимосвязи присутствия и определим, в каком онтологи­ческом горизонте он движется.

Если историчность принадлежит к бытию присутствия, то несоб­ственное экзистирование должно тоже быть историческим. Что если несобственная историчность присутствия определяет направлен­ность вопроса о "жизненной взаимосвязи" и заслоняет доступ к собственной историчности и к ее своеобразной "взаимосвязи"? Как бы тут ни обстояло, экспозиция онтологической проблемы истории должна быть достаточно полна, тогда мы все равно не сможем обой­тись без рассмотрения несобственной историчности присутствия.

§ 75. Историчность присутствия и миро-история

Ближайшим образом и чаще всего присутствие понимает себя из внутримирно встречного и озаботившего в усмотрении. Это пони­мание не голое принятие к сведению самого же себя, просто сопро­вождающее все поведение присутствия. Понять значит бросить себя на ту или иную возможность бытия-в-мире, т.е. экзистировать как эта возможность. Так понимание как понятливость конституирует несобственную экзистенцию людей. Что встречно повседневному озабочению в публичном друг-с-другом, это не только средство и продукт, но вместе с тем всё что с ними

происходит": "де

ла", предприятия, казусы, инциденты. "Мир" вместе почва и сцена и принадлежит как такой тоже к повседневному житью и бытью. В публичном друг-с-другом другие встречны в таком потоке, в кото­ром "сам человек" "тоже плывет". Люди это знают, обсуждают, одобряют, осуждают, сохраняют и забывают, всегда держа в виду прежде всего то, что при этом делается и "получается". Продвиже­ние, застой, перестройку и "итог" отдельного присутствия мы вы­числяем ближайшим образом из хода, срыва, изменения и подкон­трольности озаботившего. Как бы ни была тривиальна отсылка к понятности присутствия для обыденной понятливости, онтологиче­ски она ведь никоим образом не прозрачна. Почему же тогда не определять "взаимосвязь" присутствия из озаботившего и "пере­житого"? Разве средство и продукт и все, чего держится присутст­вие, не принадлежит тоже к "истории"? Разве событие истории есть лишь изолированное протекание "потоков переживания" в одиноч­ных субъектах?

В действительности история не есть ни взаимосвязь движения изменяющихся объектов, ни свободнопарящая последовательность переживаний "субъектов". Тогда событие истории касается "сцеп­ления" субъекта и объекта? Если уж относить событие к субъект-объектному отношению, то надо спросить и о способе бытия этого сцепления как такового, если оно есть то, что по существу "про­исходит". Тезис об историчности присутствия говорит, что истори­чен не безмирный субъект, а сущее, которое экзистирует как бытие-в-мире. Событие истории есть событие бытия-в-мире. Историч­ность присутствия есть по своему существу историчность мира, ко­торый на основании экстатично-горизонтной временности принад­лежит к временению этой последней. Насколько присутствие фак-тично экзистирует, настолько встречает уже и раскрываемое внутри мира. С экзистенцией исторического бытия-в-мире подручное и наличное всякий раз уже втянуты в историю мира. Средство и продукт, книги к примеру имеют свои "судьбы", сооружения и учреждения имеют свою историю. Однако и природа тоже историч­на. А именно как раз не поскольку мы говорим о "естественной истории"'; зато явно как ландшафт, область расселения и экс­плуатации, как поле боя и культовое пространство. Это внутримир-

¹ К вопросу об онтологическом отграничении "природных процессов" от подвижности истории ср. далеко еще не оцененные по достоинству сообра­жения у F.Gottl, Die Grenzen der Geschichte (1904).

ное сущее оказывается как таковое исторично, и его история не оз­начает чего-то "внешнего", лишь сопровождающего "внутреннюю" историю "души". Мы именуем это сущее миро-историческим. При этом требует внимания двоякое значение выбранного нами и поня­того здесь онтологически выражения "миро-история". Оно означает во-первых событие мира в его сущностном, экзистентном единстве с присутствием. Вместе с тем однако оно, поскольку с фактично экзи-стентным миром всегда раскрыто внутримирное сущее, имеет в виду внутримирное "событие" подручного и наличного. Исторический мир фактично есть лишь как мир внутримирного сущего. "Происходящее" со средством и продуктом как таковыми имеет свой характер подвижности, до сих пор лежащий полностью в тем­ноте. Кольцо к примеру, которое "вручают" и "носят", претерпе­вает в этом своем бытии не просто изменения места. Подвижность события, в котором "с ним что-то происходит", никак не удается уловить из движения как перемещения. То же верно о всех миро-исторических "процессах" и событиях, известным образом также о "стихийных бедствиях". В проблему онтологической структуры миро-исторического события мы здесь, не говоря уж о необходи­мом для этого перешагивании за границы темы, тем менее можем углубляться, что цель данной экспозиции как раз подвести к онто­логической загадке подвижности события вообще.

Нужно очертить только тот круг феноменов, который онтологи­чески необходимо соподразумевается в разговоре об историчности присутствия. На основе временно фундированной трансценденции мира в событии экзистирующего бытия-в-мире миро-историчное всегда уже "объективно" присутствует без того чтобы быть исто­риографически охвачено. И поскольку фактичное присутствие падая растворяется в озаботившем, оно понимает свою историю ближай­шим образом миро-исторично. И поскольку к тому же расхожая по­нятность бытия понимает "бытие" индифферентно как наличность, то бытие миро-историчного воспринимается и истолковывается в смысле настающего, пребывающего и исчезающего наличного. И поскольку наконец смысл бытия вообще сходит просто за само­понятный, вопрос о бытийном роде миро-историчного и о подвиж­ности события вообще есть "все-таки собственно" лишь бесплодная обстоятельность словесного умствования.

Обыденное присутствие рассеяно по многообразию того, что ка­ждодневно "происходит". Ситуации, обстоятельства, которых озабо-

14 Хайдеггер М.

чение заранее "тактически" ожидает, создают "судьбу". Из озабо­тившего несобственно экзистирующее присутствие только и вычис­ляет себе свою историю. И поскольку при этом в гонке своих "занятий" оно должно впервые еще собрать себя из рассеяния и бессвязности только что "происшедшего", раз хочет прийти к само­му себе, то вообще впервые лишь из горизонта понятности несобст­венной историчности возникает вопрос о поддержании "взаимо­связи" присутствия в смысле переживаний субъекта, "тоже" налич­ных. Возможность господства этого горизонта вопроса основана в той нерешительности, которая составляет существо не-постоянства самости.

Тем самым исток вопроса о "взаимосвязи" присутствия в смыс­ле единства сцепления переживаний между рождением и смертью выявлен. Происхождение вопроса выдает вместе с тем его неадек­ватность для целей исходной экзистенциальной интерпретации целости события присутствия. Но при засилии этого "естественного" горизонта вопроса становится с другой стороны объяснимо, почему все выглядит так, словно как раз собственная историчность присутствия, судьба и возобновление, всего менее могут предоставить феноменальную почву для введения того, на что по сути нацелен вопрос о "взаимосвязи жизни", в форму онтологи­чески обоснованной проблемы.

Вопрос не может гласить: через что присутствие достигает един­ства взаимосвязи для сцепления задним числом сложившегося и складывающегося последования "переживаний", но: в каком бы­тийном модусе себя же самого оно теряет себя так, что должно как бы лишь задним числом собирать себя извлекая из рассеяния и измышляя себе для этой собранности некое объемлющее единство? Затерянность в людях ив миро-историчном была раскрыта ра­нее как бегство от смерти. Это бегство от... обнажает бытие к смерти как основоопределенность заботы. Заступающая решимость вводит это бытие к смерти в собственную экзистенцию. Событие же этой решимости, заступающе само-передающее возобновление наследства возможностей, мы интерпретируем как собственную ис­торичность. Не в ней ли лежит исходная, непотерянная, взаимо­связи не требующая протяженность целой экзистенции? Реши­мость самости наперекор непостоянству рассеяния есть в себе са­мой протяженное устояние, в котором присутствие как судьба держит рождение и смерть вместе с их "между" в свою экзи-

стенцию "включенными", а именно так, что в таком устоянии оно мгновенно-очно для миро-историчного своей всегдашней ситуации. В судьбоносном возобновлении бывших возможностей присутствие ведет себя "непосредственно", т.е. временно-экстатично, назад к бывшему уже до него. С этой себе-передачей наследия "рождение" в возвращении назад из необходимой возможности смерти вбирается тогда в экзистенцию, с тем чтобы она конечно лишь свободнее от иллюзий принимала брошеность своего вот.

Решимость конституирует верность экзистенции своей само­сти. Как готовая к ужасу решимость верность есть вместе с тем возможное благоговение перед единственным авторитетом, какой способен быть у свободного экзистирования, перед возобнови­мыми возможностями экзистенции. Решимость была бы онто­логически криво понята, захоти кто думать, будто она есть как "переживание" действительна лишь пока "акт" решения "длится". В решимости лежит экзистентное постоянство, которое по своей сути уже предвосхитило всякое возможное, из нее воз­никающее мгновение-ока. Решимость как судьба есть свобода для возможно требуемого ситуацией отказа от определенного решения. Этим постоянство экзистенции не перебивается, но как раз мгновенно-очно сберегается. Не постоянство образуется впервые нанизыванием "мгновений" и из него, а последние воз­никают из уже простертой временности наступающе бывшест-вующего возобновления.

В несобственной историчности напротив исходная простер-тость судьбы потаена. Непостоянное в качестве человеко-самости, присутствие актуализирует свое "сегодня". Ожидая ближайшей новинки, оно уже и забыло старое. Люди уклоня­ются от выбора. Слепые для возможностей, они неспособны во­зобновить бывшее, а удерживают и поддерживают только оста­точное "действительное" бывшего миро-историчного, рудименты и наличные свидетельства о них. Потерянные в актуализации cero-дня, они понимают "прошлое" из "актуальности". Временность собственной историчности как заступающе-возобновляющее мгновение-ока есть наоборот прекращение актуализации сего-дня и отвычка от привычек людей. Несоб­ственно историчная экзистенция, загруженная неопознавае­мыми уже для нее самой пережитками "прошлого", ищет наобо­рот модерна. Собственная историчность понимает историю как "возвращение" возможного и знает о том, что возмож-

14*

ность возвращается лишь если экзистенция судьбоносно-мгновенно-очно открыта для нее в решившемся возобновлении.

Экзистенциальная интерпретация историчности присутствия то и дело попадает нечаянно в тень. Темноты тем менее дают себя отмес­ти, что еще не распутаны даже возможные измерения адекватного вопрошания и во всех судит и рядит загадка бытия и, как теперь стало ясно, движения. Тем не менее можно отважиться на набросок онтологического генезиса историографии как науки из исторично­сти присутствия. Он послужит подготовкой к проводимому в дальнейшем прояснению задачи историографической деструкции истории философии¹.

§ 76. Экзистенциальное происхождение историографии из историчности присутствия

Что историография подобно всякой науке как способ бытия присут­ствия фактична и всегда "зависима" от "господствующего мировоззре­ния", не нуждается в выяснении. Сверх этого факта однако необходимо спросить об онтологической возможности возникновения наук из бытийного устройства присутствия. Это возникновение еще малопро­зрачно. В данной взаимосвязи анализ призван контурно обозначить экзистенциальный источник историографии лишь в той мере, в какой через это еще отчетливее выйдет на свет историчность присутствия и ее укорененность во временности.

Если бытие присутствия в принципе исторично, то очевидно всякая фактичная наука останется привязана к этому событию. Историография однако каким-то своим и преимущественным обра­зом имеет предпосылкой историчность присутствия.

Это вроде можно ближайшим образом прояснить через указание на то, что историография как наука об истории присутствия должна иметь "предпосылкой" исходно историчное сущее в качестве своего возможного "объекта". Но история ведь должна не просто быть, чтобы историографический предмет стал доступен, и историографи­ческое познание исторично не просто как событийное поведение при­сутствия, но историографическое размыкание истории само по себе, ведется ли оно фактически или нет, по своей онтологической струк­туре укоренено в историчности присутствия. Эту взаимосвязь под­разумевает речь об экзистенциальном происхождении историо-

Ср. § 6, с. 19 слл.

графии из историчности присутствия. Прояснить его значит методи­чески: онтологически набросать идею историографии из исторично­сти присутствия. Напротив, дело не идет о том что6е# "абст­рагировать" понятие историографии из фактичного на сегодня на­учного производства или подогнать ее понятие под него. Ибо где га­рантия, принципиально говоря, что эти фактичные приемы действи­тельно репрезентируют историографию в ее исходных и собствен­ных возможностях? И даже если это так, от всякого решения о чем мы воздерживаемся, то ведь все равно понятие можно было бы "извлечь" из факта лишь по путеводной нити уже понятой идеи историографии. Но и наоборот, экзистенциальную идею историо­графии не возвысит до более высокой правоты, если историк подтвердит соответствие ей своего фактичного образа действий. Не станет она и "ложной" оттого, что он такое оспорит.

В идее историографии как науки лежит, что раскрытие историч­ного сущего взято ею как особая задача. Всякая наука конституиру­ется первично через тематизацию. Что донаучно известно присутст­вию как разомкнутому бытию-в-мире, проецируется на его специ­фическое бытие. Этим наброском ограничивается регион сущего. Подходы к нему получают свою методическую "директиву", струк­тура толковательных концепций приобретает свою разметку. Если, оставляя вопрос о возможности "современной истории", мы отведем историографии задачу размыкания "прошлого", то историографиче­ская тематизация истории возможна лишь когда "прошлое" уже как-то разомкнуто вообще. Еще вполне отвлекаясь от того, доступ­ны ли достаточные источники для историографического представле­ния прошлого, для историографического возвращения в него должен все-таки вообще быть открыт к нему путь. Что подобное имеет место и как это становится возможно, никоим образом не лежит на свету.

Поскольку однако бытие присутствия исторично, т.е. открыто в своей бывшести на основе экстатично-горизонтной временности, дорога для осуществимой в экзистенции тематизации "прошед­шего" вообще свободна. И коль скоро присутствие и только оно исходно исторично, все подаваемое историографической тематиза-цией как возможный предмет исследования должно иметь бытий­ный род сбывшегося присутствия. С фактичным присутствием как бытием-в-мире есть всякий раз и миро-история. Если первого уже нет, то и мир тоже присутствовавшим был. Этому не противо­речит, что прежнее внутримирно подручное тем не менее еще

не уходит и как непрошедшее присутствовавшего мира "историо­графически" обнаружимо для некой современности.

Еше Наличные остатки, памятники, сообщения суть возможный "материал" для конкретного раскрытия былого присутствия. Исто­риографическим материалом подобное может стать лишь поскольку оно по своему особому способу быть имеет миро-исторический ха­рактер. И оно становится материалом только потому, что заранее понято в аспекте своей внутримирности. Уже набросанный, мир оп­ределяется на пути интерпретации мироисторического, "сохра­нившегося" материала. Получение, проверка и удостоверение мате­риала не впервые лишь дает ход возвращению к "прошлому", но уже имеет своей предпосылкой историчное бытие к былому при­сутствию, т.е. историчность экзистенции историографа. Последняя экзистенциально фундирует историографию как науку вплоть до ее неприметнейших, "ремесленных" приемов'.

Если историография таким образом коренится в историчности, то исходя отсюда должно поддаваться определению и что есть "собст­венно" предмет истории. Очерчивание исходной темы историографии должно будет происходить в соразмерении с собственной исторично­стью и с принадлежащим ей размыканием присутствовавшего, возоб­новлением. Этим последним сбывшееся присутствие понимается в его былой собственной возможности. "Рождение" историографии из собственной историчности означает тогда: первичная тематизация предмета историофафии набрасывает былое присутствие на самую свою ему возможность экзистенции. Историография должна тогда иметь темой возможное? Разве не направлен весь ее "смысл" единст­венно на "эмпирию", на то, как оно действительно было?

Только что значит: присутствие "эмпирично"? Если присутствие "собственно" действительно лишь в экзистенции, то его "эмпирия" конституируется как раз решительным бросанием себя на избран­ную способность быть. Но тогда "эмпирически" собственно присут­ствовавшее есть экзистентная возможность, в которой фактично определились судьба, исторический путь и миро-история. Поскольку экзистенция всегда есть лишь как фактично брошеная, историогра­фия будет тем проникновеннее размыкать тихую силу возможного, чем проще и конкретнее понимает и "лишь" представляет бытие-бывшим-в-мире из его возможности.

' К конституции историографического понимания ср. E.Spranger, Zur Theorie des Verstehens und zur geisteswissenschaftlichen Psychologie, Festschrift fur Joh. Volkelt 1918, с 357 слл.

Если историофафия, сама вырастая из собственной исторично­сти, возобновляя развертывает былое присутствие в его возможно­сти, то "общее" в уникальном ею уже и обнаружено. Вопрос, имеет ли историофафия предметом лишь ряды уникальных, "индивиду­альных" случаев или также "законы", в корне уже промахнулся. Ее тема не есть ни просто уникальное событие, ни парящее над ним общее, но фактично экзистентно бывшая возможность. Возобновле­ния, т.е. собственно историофафического понимания ее как тако­вой нет, если она искажена до бледности надвременного образца. Лишь фактичная собственная историчность способна как решитель­ная судьба так разомкнуть былую историю, что в возобновлении "сила" возможного вторгается в фактичную экзистенцию, т.е. наста­ет для нее в ее будущности. Историофафия - подобная тут исто­ричности внеисториофафического присутствия - берет поэтому свое начало никоим образом не в "актуальности" и с того, что лишь сегодня "действительно", чтобы от него нащупывать прошедшее, но историографическое раскрытие временит тоже из будущего. "Отбор" того, что станет для историофафии возможным предме­том, уже предрешен в фактичном, экзистентном выборе исторично­сти присутствия, в котором историофафия только и возникает и единственно есть.

Основанное в судьбоносном возобновлении историофафическое размыкание "прошлого" настолько не "субъективно", что только оно гарантирует "объективность" историофафии. Ибо объектив­ность науки нормируется прежде всего тем, способна ли она неис­каженно преднести пониманию относящееся к ней тематическое сущее в исходности его бытия. Ни в одной науке "общезначимость" масштабов и заявки на "всеобщность", какой требуют люди и их понятливость, не могут быть в меньшей мере критериями "истинности", чем в собственной историофафии.

Лишь поскольку центральная тема историофафии есть всякий раз возможность присутствовавшей экзистенции, а последняя фак­тично всегда экзистирует миро-исторично, эта наука может фебо-вать от себя неумолимой ориентации на "эмпирию". Потому фак­тичное исследование многосложно разветвляется, делая своим пред­метом историю орудий, труда, культуры, духа и идей. История вме­сте с тем сама по себе как само-передающая существует всегда в принадлежащей ей истолкованности, которая сама опять же имеет свою историю, так что историофафия большей частью пробивается к самому присутствовавшему только через историю традиции.

Здесь заложено, что конкретное историографическое исследование может¹ "держаться во всегда переменной близости к его собственной теме. Историк, который с самого начала "набрасывается" на миро­воззрение эпохи, этим еще не доказал, что понимает свой предмет собственно исторически, а не просто "эстетически". И с другой сто­роны экзистенция историка, который "лишь" издает источники, может определяться собственной историчностью.

Так же и господство дифференцированного историографического интереса даже к отдаленнейшим и первобытнейшим культурам само по себе еще никак не доказательство собственной историчности "времени". В конце концов всплывание проблемы "историзма" есть яснейший признак того, что историография склонна отстранять присутствие от его собственной историчности. Последняя не обяза­тельно нуждается в историографии. Века без историографии не ос­таются как таковые уже и без истории.

Возможность, что историография вообще способна быть "по­лезной" или "вредной" "для жизни", основана в том, что последняя в корне своего бытия исторична и потому как фактично экзисти-рующая всегда уже решилась в пользу собственной или несобствен­ной историчности. Ницше в своем втором несвоевременном раз­мышлении (1874) опознал и однозначно-проницательно сказал существенное о "Пользе и вреде историографии для жизни". Он различает три вида историографии: монументальную, антикварную и критическую, без эксплицитной демонстрации необходимости этой троицы и основания ее единства. Трехчастность историографии прорисована в историчности присутствия. Последняя позволяет вместе с тем понять, в каком смысле собственная историография долж­на быть фактично конкретным единством этих трех возможностей. Подразделение Ницше не случайно. Начало его "Размышления" позво­ляет догадываться, что он понимал больше чем давал знать.

Историческим присутствие может быть лишь на основе вре­менности. Последняя временит в экстатично-горизонтном единстве своих прорывов. Присутствие экзистирует как будущее собственно в решительном размыкании выбранной возможности. Решительно возвращаясь к себе, оно возобновляюще открыто для "мону­ментальных" возможностей человеческой экзистенции. Возникаю­щая из такой историчности историография "монументальна". При­сутствие как бывшествующее вручено своей брошености. В возоб­новляющем усвоении возможного лежит преднамеченной возмож­ность почтительного сбережения присутствовавшей экзистенции, на которой избранная возможность стала очевидной. В качестве

монументальной собственная историография поэтому "антиквар­на". Присутствие в единстве настающего и бывшести временит как актуальность. Последней собственно разомкнуто, а именно как мгновение-ока, сегодня. Но поскольку сегодня толкуется из настающе-возобновляющего понимания схваченной возможности экзистенции, собственная историография становится его дезактуа-лизацией, т.е. терпеливым избавлением от падающей публичности сегодня. Монументально-антикварная историография есть как собственная обязательно критика "актуальности". Собственная историчность фундамент возможного единства трех образов исто­риографии. Основа же фундамента собственной историографии вре­менность как экзистенциальный бытийный смысл заботы.

Конкретное представление экзистенциально-историчного проис­хождения историографии осуществляется в анализе тематизации, конституирующей эту науку. Историографическая тематизация име­ет своей главной частью создание герменевтической ситуации, открывающейся с решимостью исторично экзистирующего присут­ствия на возобновляющее размыкание присутствовавшего. Из соб­ственной разомкнутости ("истины") историчной экзистенции вы­являются возможность и структура исторической истины. Посколь­ку опять же основопонятия историографических наук, касаются ли они их объектов или способа их обработки, суть экзистенциальные понятия, теория наук о духе имеет предпосылкой тематически экзи­стенциальную интерпретацию историчности присутствия. Здесь по­стоянная цель, к которой стремится подойти ближе исследователь­ская работа В.Дильтея и яснее вникнуть в которую дают идеи фафа Йорка фон Вартенбурга.

§ 77. Взаимосвязь предыдущей экспозиции

проблемы историчности с исследованиями

В.Дильтея и идеями графа Йорка

Проведенная раскладка проблемы истории возникла из усвоения работы Дильтея. Она была подтверждена и вместе упрочена тезиса­ми фафа Йорка, разрозненно находимыми в его письмах к Дильтею¹.

Сегодня широко еще распространенный образ Дильтея таков: "тон­ко чувствующий" толкователь истории духа, особенно литературной,

¹ Ср. Briefwechsel zwischen Wilhelm Dilthey und dem Grafen Paul Yorck von Wartenburg 1877-1897, Halle a.d.S. 1923.

"также" заботящийся о разграничении наук о природе и о духе, притом отводящий исключительную роль истории этих наук и рав­ным образом "психологии" и сплавляющий все это в релятивист­ской "философии жизни". Для поверхностного наблюдения этот портрет "правилен". В нем однако ускользает "субстанция". Он больше затемняет чем раскрывает.

Схематически исследовательская работа Дильтея делится на три об­ласти