Считайте меня арестованным

Наверное, нет особой нужды подробно описывать моё последнее дело в Германии, и я берусь за перо лишь по той причине, что оно стало для меня последним. Громкий процесс капитана М. М. Костевича, заподозренного в шпионаже, был ещё слишком памятен, а Фёдоров, доверившись моему опыту, кажется, сильно преувеличивал мои способности и мои возможности.

Милейший человек, Владимир Григорьевич и сам был достаточно наблюдателен, а наше турне по городам Германии привело его к печальным выводам. Он не переставал удивляться тому, чему я уже не удивлялся: немецкие города были переполнены великим множеством детей. Россию трудно удивить многодетными семьями, но Германия просто поражала высокой рождаемостью.

– Вот говорят, что страны, где мало детей, обречены на вырождение, и приводят в пример Францию. А здесь я вижу целые кучи сопляков и невольно думаю – неужели будущее Европы на стороне многодетной Германии?

Мне пришлось отчасти разочаровать Фёдорова:

– Заметьте, каждый шестой ребёнок в Германии является незаконнорождённым, а каждая восьмая женщина в Берлине зарегистрирована полицией как проститутка. Наверное, во Франции столько детей не увидишь, а здесь всюду наткнёшься на женщину, которая, выпятив большущий живот, тащит на руках двух младенцев, в юбку её цепляются ещё двое. Но сравнение не в пользу Германии: французский ребёнок, как мне говорили, бодр и весел, он сыт и опрятно одет. А тут мы видим рахитичные создания на слабых от недоедания ножках, немецкий ребёнок ютится обычно на дворах, развлекая себя среди помоек и общественных нужников…

Моих подопечных удивляло в Германии многое, особенно порядок в уличной толпе, более свойственный воинской дисциплине. Жизнь немцев постоянно была под надзором полиции, работавшей прекрасно, на каждом шагу немец бывал предупреждаем вывеской с надписью: «Запрещено».

– И все безропотно подчиняются, – дивился Фёдоров. – Это не как у нас в России, где человек, если его не пускают в ворота, самым преспокойным образом перелезает через забор…

Но Владимир Григорьевич заметил и более важное:

– Нашему офицерскому корпусу следовало бы поучиться у немцев их энергии, деловитости, пунктуальности… Я не видел ни одного офицера или генерала с брюхом, тогда как у нас часто «беременеют» от непрестанных выпивок и закусок!

(В своих мемуарах В. Г. Фёдоров не забыл обрисовать облик будущих противников: «В большинстве своём это были люди высокие, стройные и подвижные; в них не было и следа той одутловатости, тяжеловесности и, главное, усталости, которые я с прискорбием нередко встречал среди лиц, занимавших командные должности в русской армии»).

Фёдоров поражался тому, с какой «лёгкостью» я доставлял ему секретные чертежи, сводил его с нужными людьми, из которых он выуживал сведения. Наше положение осложнялось поведением попутчика, за которым приходилось следить, чтобы он не наделал глупостей. Это был пожилой пролетарий с Сестрорецкого завода, самородок, обладавший природным талантом механика. Кажется, его звали Иваном Ивановичем, и в автомате его конструкции были некоторые неувязки. В ту пору ещё ни одна страна не имела в войсках автоматов, но в Оберндорфе я раздобыл – всего на полчаса! – одну из автоматических винтовок системы заводов Маузера.

– Осмотрите её скорее, – предупредил я оружейника. – Первая партия таких трещоток уже заказана Маузеру для рейхсвера как опытный образец… Поспешите, пожалуйста.

Фёдоров пришёл к мысли, что немцы обогнали его не столько в конструкции, сколько опередили в баллистике особой пули и в составе особых порохов. Иван же Иваныч выражал свои мысли не ахти как вразумительно.

– Вишь ты, закавыка какая! – говорил он мне. – Когда энтот шпиндель дошлёт патрон до места, тут и всё… Мне одной хреновины не хватает, чтобы понять её действие.

– А как она выглядит… хреновина эта?

– Если б я, мил человек, знал, как она выглядит, я бы сюда в жисть не заехал, а сидел бы дома. Сейчас в Сестрорецке благодать. Уж я бабе своей наказал, чтобы по вечерам не забывала грядки с огурцами поливать…

Расстались мы дружески. На прощание я сводил своих подопечных в пивную, где угостил их сначала дешёвым «лагером», потом заказал пиво подороже – «байриш», а сам я предпочитал светлое «Кюле блонде», в кружку с которым добавил щепотку тмина…

Иван Иванович ужаснулся:

– На кой пиво-то портить?

– Привык… как немец, – отвечал я.

Прощаясь со мною, Владимир Григорьевич сказал:

– Жалко мне вас… скушно вам здесь!

…В. Г. Фёдоров, как и я, был в жизни дважды генералом – сначала в старой армии, затем в советской.

* * *

Когда ничего не имеешь, тогда ничего и не жалко.

Моя жизнь так причудливо сложилась, что я не мог испытывать тяги к оседлости, пристрастия к вещам, ко всему тому, что для многих людей составляет необходимость. Может быть, именно от неустройства личной жизни во мне выработалось стойкое и прочное пренебрежение к богатству, а деньги как таковые не имели для меня никакой ценности. Лишь перевалив за тридцать лет, я впервые задумался над необратимым течением времени, и роковая отметка «40 лет» стала пугать меня, словно пограничный столб, поставленный для устрашения перебежчика из одного мира в другой – с новыми эмоциями, иными опасениями и другими запросами. Говорят, что нормальный человек лишь после сорока лет жизни начинает бояться смерти… Не знаю! Мне казалось, что до сорока лет я не доживу. В лучшем случае посадят, в худшем – придавят в тюремной камере или пристрелят в тёмном переулке… ладно! Самое главное – оставаться самим собой какой я есть и каким, наверное, останусь до конца дней своих, утешая себя тем, что я – честь имею, а живу ради служения Отечеству…

Впрочем, само время, отведённое для прожигания моей жизни, не располагало к спокойствию. Мировая война могла возникнуть ещё в 1911 году, когда германская канонерка «Пантера» совершила внезапный прыжок во французское Марокко, а мир вот-вот готов был взорваться. Затем итальянцы, не очень-то воинственные, которым едва хватало на макароны, вдруг ополчились на Турцию в её африканских владениях – в Триполитании и Киренаике. Армия султана постыдно бежала, итальянцы образовали свою колонию – Ливию, а Турция взмолилась о мире…

Удивительно! В тот самый день, когда в Лозанне турки договорились о мире с Италией, именно в этот день разгорелась первая Балканская война. Эти балканские войны, так редко поминаемые в нашей стране, стали уже «белым пятном» для широкой публики, и потому я рискую восстановить примерную картину событий, которые отразились не только на делах балканских народов, но и разрушили приснопамятное равновесие нашей – русской – политики.

Балканский союз из четырёх государств (Болгария, Сербия, Греция и Черногория) в России надеялись использовать вроде барьера, чтобы задержать развитие экспансии Вены и Берлина. Но братья-славяне и греки всю мощь своего союза развернули против Турции, столько веков угнетавшей их. Армия султана была выпестована немецкими генералами, главным её инструктором был знаменитый «Гольц-паша» – точнее, Кольмар фон дёр Гольц; кайзер накануне войны запросил его из Берлина, какова готовность турецкой армии, чтобы «разнести эту славянскую сволочь», и получил от Гольца ответ:

– Ganz wie bei uns (совсем как у нас)!

Эта фраза стала посмешищем для всех европейцев, ибо турки бежали. С первого выстрела выявилось полное превосходство балканских армий, вооружённых новейшим оружием Франции, перед турецкой ордой, оснащённой старьём из берлинских арсеналов. Балканский союз был рождён в колыбели русской дипломатии, которая баюкала его своими песнями, и в Петербурге царь надеялся, что дёргая потаённые верёвочки, он сможет управлять народами на Балканах, будто марионетками. Но у каждого народа были свои национальные задачи: болгары вломились во Фракию, штурмовали Адрианополь; сербы и черногорцы взяли Скутари, чтобы закрепиться на берегах Адриатики; греки гнали турок из древнего Эпира и Македонии, вступили в Салоники, их десанты высаживались на легендарных островах – Хиосе и Лесбосе. Наконец, неутомимая болгарская армия вышла к самому Стамбулу, до которого оставалось всего 30 миль.

Английские корреспонденты сообщали в Лондон, что любимое оружие болгар – штык, владеть которым они научились у русских, а их пулемёты косили войска султана, как дурную траву. Все в кровище, грязные, зачумлённые, голодные, покрытые рубцами и вшами, славяне привинчивали штыки.

– На нож! – звали их в атаку юные офицеры…

Воодушевление было всеобщим; война была явно освободительной, и призывы «На нож!» отозвались в министерских кабинетах Вены, Берлина и… Петербурга.

– Но так же нельзя, – говорил Сазонов. – Не сегодня так завтра они возьмут Константинополь… а как же мы?

Балканы выпали из-под контроля русской политики. Европа, ещё верившая в могущество турок, была обескуражена. Кайзер в Берлине беспокоился за свою дорогу «Берлин – Багдад»:

– Ради чего мы стелили там свои рельсы и шпалы?..

Из Вены ему вторил престарелый Франц Иосиф:

– Моя мечта – увидеть Салоники австрийскими, а как же я приеду в Салоники, если там уже греки?..

…Но что они могли сделать? Вся Сербия поголовно стала под ружьё – и стар и млад. Человек без «пушки» (ружья) в Белграде был уже неуместен, даже подозрителен. Один сербский учитель, жалея молодую жену, не пожелал воевать, доказывая ей: «Поверь, я не боюсь смерти, но я боюсь, что ты останешься одинокой вдовой». Тогда жена учителя повесилась в спальне, оставив ему записку: «Теперь у тебя нет жены, осталась только родина. Если вернёшься из боя живым, принеси на мою могилу старые цветы нашей Старой Сербии».

Казалось, что Россия имеет право вмешаться…

* * *

Авторов авантюрных романов часто упрекают за вымысел самых случайных совпадений, говоря им: «Вы преувеличили… этого не могло быть!» Но в работе тайной разведки никогда нельзя исключить такие совпадения, что голова закружится. Нет, я не встретил на улицах Берлина знакомца из русских, который кинулся мне в объятия, – я встретил другого человека, о котором, да простит меня Бог, уже начал понемногу забывать…

В эти свои последние дни я почти равнодушно узнал, что Вылежинской-Штюркмайер надобно срочно выехать в Италию, которая уже зарилась на Албанию, дабы закрыть балканским славянам доступ к гаваням Адриатического моря.

На прощание мы расцеловались, и в момент поцелуя я вдруг вспомнил, что в глубокой древности осуждённые на казнь были обязаны целовать своего палача.

– Мы ещё увидимся, – сказала она без улыбки.

В этот момент я её полюбил! Но встретиться в этом мире нам было уже не суждено. Я остался один, не имея никаких поручений, лишь руководя своей фабрикой. «Консул» в эти дни известил меня, что скончался мой отец и погребён на Новодевичьем кладбище. Я давно был готов к этому.

– А… моя мать? – спросил я.

– Она по-прежнему живёт и процветает в Вене…

Тут я прерву свой рассказ. Очевидно, в нашем Генштабе допустили просчёт с внедрением моей персоны, навязчиво торговавшей керамическими трубами, которые я широко рекламировал в немецких газетах. Дело в том, что немецкая агентура во Франции, в Бельгии и в Голландии размещала свои шпионские гнезда тоже под вывеской частных фирм, дёшево ведущих водопроводные и канализационные работы. Естественно, где-то случилось короткое замыкание, и «Консул» предупредил меня:

– Сейчас вам лучше побыть в Кенигсберге, оставив фабрику на попечение своего инженера…

Я уже привык навещать Кенигсберг (бывший славянский Кролевец), отстроенный немцами безобразно, но примечательный тихим Прегелем, древним собором и зарождением здесь философии Канта. В гостинице я снимал постоянный номер, обедал в ресторане «Брудершафт», намеренно облюбовав для себя отдельный кабинет, который через туалетную комнату имел отдельный выход во двор.

Был день как день. Но он уже заканчивался, не предвещая никакой беды. Я ужинал в своём кабинете, когда дверь распахнулась и напротив меня решительно уселся немецкий майор в мундире офицера генерального штаба. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы не выразить удивления, ибо в этом майоре я узнал… Берцио! Да того самого Берцио, которого я же сам и поймал на границе в Граево…

Теперь он улыбался. Я продолжал есть.

– Вы, конечно, не ожидали меня видеть? – спросил он.

– Нет. Но, судя по всему, вы не очень-то долго томились в нашей тюменской ссылке по статье сто одиннадцатой.

– Ах, стоит ли вспоминать об этом!

После этого восклицания он замолк. Я молчал тоже. В двери кабинета не раз заглядывали какие-то подозрительные типы, но Берцио каждый раз давал понять взмахом руки, чтобы они не мешали. Кажется, ему хотелось получить сполна порцию удовольствия, чтобы, поиздевавшись надо мною, расквитаться за своё прошлое унижение – ещё там, в Граево.

– Вы работали очень чисто и до поры до времени нигде не дали осечки, – вдруг стал нахваливать он меня.

– Благодарю, – скромно отвечал я.

– Вам, конечно, не угадать, когда эта осечка случилась с вами, после чего я и решил возобновить наше знакомство.

Я понял, что проиграл полностью: я разоблачён!

– Не помню, – сказал я, освобождая руку от вилки. Берцио понял мой жест на свой лад.

– Не надо глупостей, – услышал я от него. – Ваше дело проиграно, и мы встретились за ужином не для того, чтобы тут валялись наши трупы. И ваш, кстати, тоже… Будем умнее!

– Хорошо, – согласился я, – будем умнее. Чувствую, что разговор предстоит серьёзный. С чего мы его начнём?

– Для начала, – ответил Берцио, – положите на тарелку свой браунинг, который, если я не ошибся, находится в вашем левом внутреннем кармане пиджака.

Должен признать, что в этот момент Берцио даже понравился мне – как профессионал, и я оценил его самообладание.

– Пожалуйста, – сказал я, выкладывая перед ним браунинг, но положил его между тарелок.

Берцио аккуратно проверил отжатие его предохранителя и деловито спрятал оружие в наружный карман своего мундира.

– Итак, – сказал он, – мне выпала высокая честь объявить вам, что с этой минуты можете считать себя арестованным…