Пламя над Балканами

Считаю нужным обратиться назад, дабы читатель лучше проникся недавней бедою Белграда, вынесшего первый удар австро-германской коалиции, когда в Петербурге растерянные дипломаты ещё надеялись на мирное разрешение июльского кризиса…

Славный многолетним опытом по уничтожению мух, император Франц Иосиф заранее обложил Белград пушками, обставил Дунай мониторами – и столица сербов рушилась под бомбами, сметало с домов крыши, горели театры и библиотеки, жители вместе с кроватями падали в раскрытые провалы лестниц, трупы женщин провисали с балконов длинными волосами, которые факелами сгорали в пламени пожаров… Так началась трагедия многострадального города, так открылась для сербов эта война. Для кого-нибудь она и была захватнической, империалистической, но только не для южных славян, и сербы все – как один человек – встали под ружьё в едином порыве. Не было квартала в Белграде, даже самого нищенского, куда бы «старый и добрый монарх» не швырял свои бомбы; из католических храмов Словении и Хорватии долетали голоса епископов воссылавших молитвы, чтобы кара господня постигла всех сербов без исключения:

– Господи, уничтожь эту нацию убийц и насильников, а мы волею твоей пошлём всех сербов на виселицы…

Как бы отвечая своим убийцам, сербы – и стар и млад – провозглашали в храмах свои молитвы:

– Чужого не хотим, своего не отдадим! Верую во единого бога – русса, который победит шваба и прусса…

Венский генерал Потиорек форсировал Дрину и Саву; правительство Пашича перебралось в Ниш, а командование сербской армией – в Крагуевац, поближе к арсеналам, в которых царила зловещая пустота. Воевода Радомир Путник признавал:

– Поклон России! Сама нуждаясь в оружии, она отдала нам полтораста тысяч винтовок, но от них уже ничего не осталось, а на каждое орудие имеем не более ста выстрелов в резерве…

Что там «чудо на Марне», если сербы устроили «чудо на Дрине»! Они так ударили по захватчикам, что Потиорек бежал, а сербские солдаты вошли в пределы монархии Габсбургов, осыпаемые цветами своих сородичей. Черногорский король Никола тоже объявил войну Вене, но лезть в драку не спешил, ибо боялся, что Карагеоргиевичи – в случае победы – приберут Черногорию к своим рукам, а его самого спустят с Чёрной Горы вверх тормашками. Пока же хитрый Никола получал деньги из Петербурга, пересчитывал крепкую обувь, получаемую из Лондона, а Париж завалил его склады в Цетинье солдатским обмундированием. Никола имел свои планы: как бы ему – без лишнего шума, пока все заняты войною – оттяпать кусок земли от Албании.

– Если, – рассуждал он в своём конаке, – Карагеоргиевичи пекутся о создании «великой Сербии», то почему бы нам, черногорцам, не подумать о создании «великой Черногории»?

Потиорек сдавал сербам одну позицию за другой, он сбрасывал в ущелья свои пушки и безжалостно рассыпал по канавам запасы крупы – только бы скорей убежать. А русские моряки Дунайской флотилии, отражая атаки венских мониторов, слали сербам боеприпасы, выгружали на пристанях бурты зерна. Сербы сражались с отвагою античных воинов, и потому, когда армия нашего Брусилова громила австрийцев в Галиции, армия Габсбургов была скована на Балканах атаками сербов. Позор для мухобоя-императора был слишком велик. Потиорек надеялся, что учинит в Сербии обычную карательную экспедицию, перевешает непокорных, перепорет недовольных, а вместо этого пришлось заново формировать армию, разбежавшуюся по кустам, подвозить артиллерию, чтобы подавить сербов превосходством силы огня в 10 – 20 раз. Сербская армия была измотана уже до предела, когда Потиорек почти без боя вступил в Белград, где и возвестил о полном уничтожении сербской армии. Для союзной Германии этот вопрос был очень важен, ибо – через покорённую Сербию – Берлин желал устроить «военный и политический мост» для связи с союзной Турцией. Людендорф не считал, что с сербами всё покончено, как заявлял Потиорек:

– Потиорек слишком разбегался, но австро-венгерские войска я уже не считаю полноценными для наступательных операций. Не лучше ли оставить сербов корчиться от ран и голода, а все боевые части Потиорека перебросить на русский фронт… именно против генерала Брусилова, который опасен для всех нас!

Ошибались многие. Не только враги, но даже друзья.

Русский посланник в Сербии, князь Григорий Трубецкой, предсказывал полный развал фронта. Он видел, что сербы истощены, дороги переполнены беженцами, женщины бросают свой скарб, чтобы нести раненых солдат, и потому с душевным надрывом князь сообщал в Петроград: «Переутомление физическое и нравственное после четырёх месяцев непрерывной борьбы овладело сербскими войсками до такой степени, что в середине ноября (1914 года) катастрофа кажется мне неизбежной…»

Австрийская армия очень скоро превратилась в карательную. Виселицы не пустовали, а всех, кто ещё смел называться сербом, беспощадно расстреливали. Американский корреспондент Шепперт спрашивал офицеров из штаба генерала Потиорека:

– Господа, зачем вы казните сербских женщин?

Австрийские офицеры это отрицали:

– Вы плохо осведомлены! Да, мы уничтожаем сербских собак-мужчин, но мы не трогаем сербских кошек-женщин…

Получив новую помощь от России и Франции, сербская армия неожиданно оправилась, воевода Путник подписал приказ.

– Лучше смерть, нежели стыд оккупации, – сказал он.

В канун 1915 года сербы снова перешли в наступление. За двенадцать дней свирепых боев сербы – в который раз! – снова наголову разбили войска Потиорека, от армии которого осталась едва ли половина того, что было. При развёрнутых знамёнах победоносная армия Сербии вернулась в поверженный Белград, и над руинами славянской столицы вновь развернулось сербское знамя… В эти дни Потиореку доложили:

– Что делать? Наши солдаты ложатся на землю и не встают. А если их бить, они вскакивают и убегают в тыл… А на что тогда пушки?

Потиорек распорядился:

– Все отступающие полки расстреливать из орудий тяжёлой артиллерии. Если они боялись умереть от сербской пули, так пусть их разнесут свои же крупнокалиберные снаряды…

Вена погрузилась в траурное уныние. «Старый и добрый монарх» шлёпнул на стене кабинета очередную муху, когда ему доложили о разгроме армии на Балканах. Английская газета «Морнинг пост» сообщала, что Франц Иосиф при этом известии «склонился над письменным столом и горько заплакал…»

Ну, так ему и надо!

* * *

Я попал в Сербию, когда линия фронта на Дрине стабилизировалась, шла позиционная война, сдобренная лихостью партизанщины. Сербия снова была очищена от австрийцев, теперь сами голодные, сербы не знали, чем прокормить многотысячные оравы пленных. Я видел, как перегоняли табуны трофейных лошадей, выхоленных на конских заводах Венгрии, сербские солдаты делили между полками трофейные пушки (без снарядов) и пулемёты (без патронов), а знамёна дивизий армии Потиорека отдавали бедным – на тряпки. Полы мыть, что ли?.. Однако радоваться было рано. Перейдя к обороне, австрийская армия укреплялась за счёт свежих германских дивизий генерала Макензена, а сербское воинство, обескровленное в боях, едва насчитывало сто тысяч штыков. Сама же идея «великой Сербии» тоже давала трещины, словно корабль, выброшенный бурей на рифы и осуждённый развалиться на куски. Я сам не раз слышал, как говорили вислоусые сербские ветераны:

– Великая Сербия нужна королям, но пусть лучше возникнет ЮГОСЛАВИЯ, страна южных славян, чтобы серб с хорватом, а словенец с македонцем не кидались один на другого с ножами…

Не ясно было ещё положение Болгарии, хотя поезда из Одессы по-прежнему ходили в Софию строго по расписанию, а от Софии до греческих Салоник, как в мирные дни, мчались комфортабельные вагоны международных экспрессов. Но полковник Артамонов, с которым мы встретились в Крагуеваце, сказал, что верить в нейтралитет Болгарии никак нельзя, и обругал царя Болгарии:

– Фердинандишко, собачий сын, не сегодня так завтра продаст всех «братушек» «Василию Фёдоровичу» из Берлина, и тогда на Балканах начнётся такая заваруха – хоть беги…

Я заметил в Артамонове перемену. Свои прежние симпатии к Апису он перенёс на королевича Александра. Сам же Александр, огрубевший от загара, отнёсся ко мне с наигранным радушием. Королевич даже обнял меня, рекомендуя мою персону всем офицерам штаба воеводы Путника – в таких словах:

– Господа, вот этот человек тратил на меня в Петербурге карманные деньги, чтобы угостить меня мороженым с вафлями… Мы вместе постигали уроки правоведения на Фонтанке!

Уже извещённый о перипетиях моей судьбы, которая из лесов Пруссии привела меня в лагерь Гальбе, а теперь снова воскрешала меня на высотах Балкан, королевич осведомился, кто, по моему мнению, самый даровитый из немецких генералов:

– Гинденбург? Или всё-таки Людендорф?

– Макс Гоффман, – отвечал я.

– А что вы знаете об Августе Макензене, который начинает подпирать Потиорека с тыла? Это правда, что он был адъютантом самого Шлифена и потому нам следует его бояться?

– Бояться не надо, ибо наш генерал Куропаткин тоже ведь был адъютантом великого Скобелева, но страха японцам не внушал… Ученик не всегда превосходит своего учителя!

Обычный разговор, ни к чему не обязывающий. Но для себя я отметил подобострастие Артамонова и заискивающий тон речей королевича, который не постыдился помянуть даже порцию мороженого, купленного на мои копейки. Александр обращался ко мне в таком тоне, словно вдруг пожелал реставрировать нашу детскую дружбу. Невольно думалось: к чему бы это? Мне, честно говоря, не хотелось бы услышать вопрос королевича – ради чего я появился в Сербии, но он почему-то не спросил меня об этом, и тогда я сам сказал – как бы между прочим:

– Мне желательно видеть батальон русских добровольцев… молодёжь! Студенты, ещё не обстрелянные.

– Да, средь них немало потерь, – кивнул королевич…

Я приглядывался ко всему и увидел столько горя, столько я сострадал людям, что все мои прошлые испытания казались мне теперь сущей ерундой. Дороги Сербии были забиты умирающими беженцами; средь них, в таких же условиях, ничуть не отличаясь от беженцев, без жалоб умирали тысячи раненых. Возле складов Красного Креста сербы уже не стояли в очереди, а – лежали, ибо стоять уже не было сил от истощения, и эта лежащая очередь полумертвецов терпеливо выжидала от общины Международного Милосердия кусок хлеба или обрывок бинта, чтобы перевязать свои раны. Сыпной тиф свободно гулял по дорогам, не щадя ни генералов, ни даже врачей. Все беженцы устремлялись в Ниш, где размещалось правительство Сербии, но именно в Нише люди здоровые становились больными.

Я вернулся в Крагуевац – повидать Аписа, который может сказать мне то, чего не знали другие. На окраине города был развёрнут в палатках госпиталь русских врачей, приехавших в Сербию от имени Славянского Общества. Меня встретил хирург Николай Иванович Сычёв, плотный здоровяк, который ещё издали по какому-то наитию сразу определил во мне русского.

– Вы по какой части? Из Москвы или из Питера? Каким чёртом занесло вас сюда? – засыпал он меня вопросами.

Я показал доктору на тихо плывущие облака:

– Свалился прямо оттуда… совсем недавно.

Сычёв вдруг проявил сильное волнение:

– Если так, то где же ваш парашют?

– Удивлён, что вы о нём спрашиваете. Парашют отдал местным крестьянам. Наверное, сгодится на рубахи.

– С ума вы сошли! – закричал хирург. – У нас давно идут комки пакли вместо ватных тампонов, а из вашего парашюта, знаете ли, столько бинтов мы смогли бы нарезать?

– Извините. Не догадался. Да и откуда мне знать о вашей нужде в перевязочных средствах. Неужели всё так плохо?

Сычёв злобно растоптал каблуком окурок, прислушался, как заливается криком раненый на операционном столе:

– Без наркоза! А вы и в самом деле свалились недавно?

– Да, прямиком из Италии.

– Ох, не верят сербы в этого союзника!

– А почему, как вы думаете, доктор?

– Боятся, ибо у наследников прегордого Рима ещё не пропал давний зуд к величию. То им подавай Сомали, то Абиссинию, то Ливию, а теперь не откажутся и от Далматинского побережья. И вот что самое удивительное: чем больше бьют макаронников, тем сильнее растут их претензии… Пойду! – заключил Сычёв. – А то, чувствую, мой ассистент совсем зарезал бедного серба… Слышите, как надрывается? Ну, а где мы возьмём наркоз?

Маленькая доля статистики, думаю, не помешает: к лету 1915 года в Сербии – от тифа и голода – умерли около 130 000 человек. Это – не считая тех, что убиты на фронте.

* * *

Апис оставался виртуозом в сложном искусстве подавления чужой психики, а свои инквизиторские приёмы доводил до совершенства. Едва я попал в его кабинет, как сразу же – от самых дверей! – упёрся животом в ребро стола, за которым восседал сам Апис, всё такой же могучий, как мифический бык, и чёрный от загара, словно дьявол после жаркой работы в адском пекле.

– Не испугался, друже? – спросил он меня.

– Нет.

– Молодец, если так… Любой австрийский шпион, от самых дверей напоровшись на меня, сразу шалеет, ибо люди привыкли видеть начальство в глубине кабинета. А тут…

На полу кабинета – вниз лицом – валялся мертвец.

– Он ещё нужен? – спросил я о нём.

– Держу эту падаль для опознания, – кратко пояснил Апис. – Какой-то паршивый македонец служил в нашей армии, а продавал нас турецкой разведке. Садись.

– Куда?

– Прямо на стол. Поговорим, друже… Всем шпионам, утверждающим, что они «ничего не знают», кажется, что этим они спасают себе жизнь. Но жизнь они могут спасти только в том случае, если они что-то знают и об этом буду знать я!

Мёртвый македонец не мешал нам говорить откровенно, наша беседа напоминала разговор старых друзей, которые повидались после долгой разлуки. Та зловещая ночь в королевском конаке, когда вылетали в окна трупы короля и королевы Драги, эта историческая ночь связывала меня и Аписа страшным единством. С крайним раздражением Апис признал, что его разведка, отлично налаженная до войны, стала давать перебои во время войны.

Помнится, я ответил Апису примерно так:

– Чем больше расширяется театр войны, тем шире раскрываются глаза профессионалов разведки, и не только у нас, но и во всех враждующих странах разведка ослепла, а сами разведчики зачастую выглядят как прожжённые авантюристы…

– Где у вас самое слабое звено? – спросил Апис.

– Кажется, в Варшавском округе.

– А где самое сильное?

– Точно не могу ответить. Но, насколько я извещён в этом вопросе, мы стали сильны в лабораториях заводов Круппа, там работают русские генштабисты самого высокого класса.

– Ты хоть одного из них встретил в Эссене?

– Если бы и встретил, то я бы отвернулся…

Неожиданным был следующий вопрос Аписа:

– Предупреждал ли тебя о чём-либо Артамонов?

– Случая для серьёзного разговора ещё не возникало.

– Но скоро возникнет, – строго предупредил Апис. – А как прошла встреча с королевичем Александром?

– Он был крайне любезен…

Апис надолго замолк. Мы сидели на разных концах стола, оглядывая один другого с непонятным для меня напряжением. Затем полковник Апис сказал, что в сербской армии стали таинственно исчезать люди, которые слишком много знали:

– И я думаю, что враги «Чёрной руки» связаны даже не с Николой Пашичем, их опекает кто-то повыше… более хитрый и более изворотливый, имеющий право единолично принимать самые крутые решения… В меня однажды уже стреляли, – тихо добавил Апис. – Советую и тебе, друже, быть внимательнее, не обольщаясь любезностями королей, королев и королевичей.

Мне было нелегко подобрать слова для ответа:

– Война… к чему нам лишние страхи?

– Лишние? – внезапно выкрикнул Апис. – Так смотри…

Он извлёк из-под стола бумажный свёрток круглой формы, и сначала мне показалось, что в этом ворохе старых белградских газет Апис бережёт головку деревенского сыра.

– Узнаешь? – вдруг спросил он меня.

Посреди письменного стола, как раз между нами, он водрузил голову майора Войя Танкосича, своего сподвижника по всяким тайным делам – правым и неправым, светлым и тёмным. Отчаянный вождь сербских партизан-комитатджей, так много сделавших для свободы южных славян, теперь слепо глядел на меня потухшими, словно выпитыми глазами мертвеца.

– Откуда его голова? – спросил я.

– Могилу Танкосича осквернили австрияки, вышвырнув его из гроба, чтобы опозорить вождя комитатджей. Вот здесь, – показал Апис, вращая голову, словно драгоценную вазу, – именно здесь след от пули, попавшей ему в затылок… Да, в затылок, когда Танкосич ночевал в лесу. В лоб – это ещё понятно, но пуля в затылке всегда подозрительна. Потому и говорю тебе – берегись… особенно по ночам! Железные пальцы нашей «Чёрной руки», собранные в мощный кулак, медленно разжимаются…

В эту ночь мне совсем не хотелось возвращаться в Ниш, переполненный тифозной заразой, не хотелось вообще видеть крышу над головой. Я нарочно выехал на бивуак батальона русских студентов-добровольцев. В основном здесь собрались москвичи, будущие филологи, историки, химики и физики, инженеры и писатели, готовые жертвовать своим будущим ради будущего страны, которой ещё не было на географических картах. В густой ночи, пропитанной ароматами трав и пронизанной звучанием цикад, ярко и жгуче полыхал костёр, по кругу ходил кувшин с местной ракией, и русские студенты, обняв друг друга за плечи, как побратимы-комитатджи, мерно покачивались в такт песни:

Быстры, как волны, дни нашей жизни.

Что час, то короче наш жизненный путь.

Налей же, товарищ, заздравную чашу.

Кто знает, что будет у нас впереди?..

Впереди всех их ожидала неминуемая смерть!

…Апис предупредил меня, что «Чёрная рука», ослабев, уже разжимается, но Апис ещё не сказал мне, что сейчас опасно для всех нас крепчает другая рука – «Белая».