Сердечное согласие

Меня никогда не тянуло в Париж, но, попав в Париж, я увидел в нём как бы парализованное тело, из которого война изъяла великую душу. Жорж Клемансо и Густав Эрве печатали в газетах заглавия боевых статей, но сам текст статей был запрещён цензурою (остались одни их заглавия). Вслед за министрами, бежавшими в Бордо, столицу покинули свыше миллиона парижан. На улицах было пустынно, бросалось в глаза отсутствие автобусов и таксомоторов, зато часто встречалась «пара гнедых», запряжённых с зарёю, будто я угодил в захолустье русской провинции. Вместо красочных витрин с манекенами – слепые затворы жалюзи, на дверях магазинов болтались неряшливые записки: «Жан Кошен с пятью сыновьями на фронте», «Не стучите напрасно – весь персонал фирмы мобилизован».

Париж не голодал, но и сыт не был. Молочные и мясные лавки, принадлежавшие до войны немцам, не торговали, зато англичане открыли свои гастрономы, в которых йоркширская свинина наглядно побеждала свинью франкфуртскую. Много приходилось читать о ночных кафе Парижа, но теперь все бистро закрывались с вечера, а распивание абсента было запрещено. Кинематографы и театры не работали, за пение на улицах штрафовали, смех исчез. Все оркестры (и даже в ресторанах) умолкли, кабаре сделались безголосы, префектура Парижа постановила: преступно сидеть в ложах и бисировать всяким глупым «флон-флон», если наши сыновья погибают в грязи фронтовых окопов!

Я так много был наслышан о толпе Больших Бульваров, суетливой и эротичной, но увидел её померкшей, многие женщины носили траур. Уличные жрицы любви, как неприкаянные, сонно бродили в переулках, забывая накрасить губы помадой, их обычные уловки обольщения потеряли прежнюю привлекательность. Помню, я ужинал в гостинице, когда ко мне подсела растерянная, почти испуганная проститутка, вежливо спросившая:

– Вы иностранец? Не угодно ли вам немножко любви?

– Благодарю. Но я озабочен иными проблемами.

– Жаль, – ответила девушка. – Любовь теперь дешева и с началом войны мы работаем со скидкой… едва хватает на хлеб. Если война затянется, нам уже не понадобятся жестокие корсеты, а кому будут нужны потом мои кости?

Я предложил ей поужинать. Благодарная, она сказала:

– Хотите, мы проведём эту ночь бесплатно, а то я уже чувствую, что стала терять былую квалификацию…

Да, Париж был совсем не тот, каким я представлял его раньше. Парижане сделались подозрительны, они хотели прочесть твои мысли и укрыть от тебя свои. Каждую ночь полиция без суда и следствия расстреливала сотни апашей, дезертиров и мужчин, уклонившихся от мобилизации. Сыщики в синих кепках катались на велосипедах, быстро окружая редких прохожих, требуя у них документы. Я тоже не раз попадал в их облаву. Но у меня уже была справка из русского посольства, выданная как бежавшему из немецкого плена, и сыщики дружески козыряли мне, на что я всегда отвечал верою в справедливость «Entente cordiale» – верой в «сердечное согласие» коалиции стран Антанты.

Русских в Париже было немало. Одни сами порвали с родиной, от иных родина сама отказалась. Тут были всякие люди, а их судьбы писались вкривь и вкось, вполне пригодные для сюжетов авантюрных романов. Теперь в сердцах изгоев и отчужденцев взыграл природный патриотизм, были забыты прошлые обиды – эмигранты с утра выстраивались в длиннейшую очередь, она тянулась от Сен-Жерменского бульвара до авеню Элизе Реклю, где размещалась русская военная миссия, которую возглавлял атташе граф Алексей Алексеевич Игнатьев. Пробиться к нему в кабинет не было возможности, и мы с Епимахом тоже пристроились в хвосте очереди, терпеливо выслушивая от соседей массу нелепых историй, которые разлучили их с отечеством, но французами не сделали. В тоскливой перебранке возникали разные признания.

– А у вас есть паспорт? – часто спрашивали меня.

– Откуда? Я прямо из плена.

– А я – с волчьим! Бежал из России после пятого года, имея честь принадлежать к партии эсеров.

– Которые тут без паспорта, лучше не стойте.

– А что? Вешать станут?

– Лучше уж без штанов, но с паспортом, а всех без «папира» сразу в Иностранный легион – и прощай молодость!

– Да, в легионе забьют… как собаку. Пронеси Господи. Что угодно, только б не таскать красный аксельбант.

– А я вот матрос с броненосца «Потёмкин»! Желаю вернуться, чтобы верой и правдой… как положено русскому человеку.

– Вернись. Там тебя сразу на парашу посадят.

– А вы, сударь, кто будете? Эсер? Эсдек?

– Я бедный еврей, спасался из Кишинёва, от погрома.

– Так спасайся и дальше. Тебе-то чего от России?

– Желаю служить в русской армии.

– А-а-а… тогда стой. Дождёшься!

Епимах наслушался подобных речей и заскучал:

– Эх, легко человека оторвать от родины, зато вернуться под родимую крышу – так семи потов не хватит. Будь я дома, в шинке бы опрокинул сразу косушку, чтобы стоять веселее…

Связи с Россией были прерваны фронтами. В очереди часто поминали новорождённый Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск), куда можно попасть лишь морским путём с помощью англичан. Мне надоело играть роль беглого солдата, я пробился к воротам посольства и тоном приказа велел швейцару:

– Доложи его сиятельству, что в очереди желающих видеть его находится коллега по работе в Генеральном штабе. Так и доложи. Граф Игнатьев поймёт, о ком идёт речь.

Корпоративная солидарность генштабистов чётко сработала, и я был представлен Игнатьеву, которому назвал своё подлинное имя. Алексей Алексеевич указал рукою на кресло:

– Не ожидал! Итак, слушаю вас.

– Я был начальником разведки при штабе генерала Самсонова, пленён как рядовой солдат, и следовательно, моя роль в армии Самсонова осталась для немцев загадкой.

– Желаете вернуться домой?

– Нет. Я желал бы, чтобы вы доложили в Генштаб о моём появлении в Париже, и я не откажусь исполнить новые поручения Генштаба, ежели таковые последуют…

Игнатьев прошёлся по кабинету. Потом выдвинул ящик стола, издали перебросил мне на колени пачку франков.

– Это вам, чтобы вы обрели божеский вид, – сказал он. – Вы извещены, что погубило армию Самсонова?

– Тут немало причин…

– Но главная в том, что немцы легко прочитывали все ваши буквенные шифры по радио. Слава Богу, русский дипломатический код, в отличие от военного, не поддаётся расшифровке, и я сегодня же извещу Петербург о вашем появлении…

В облаках над Парижем медленно плавала «колбаса германского цеппелина, с верхней площадки Эйфелевой башни по дирижаблю строчили гарнизонные пулемёты. Я сказал Игнатьеву, что моим попутчиком в скитаниях был вахмистр Епимах Годючий, который достоин того, чтобы по возвращении на родину получить отпуск, ибо он сильно тоскует по жене и детям. Игнатьев обещал мне об этом позаботиться. Я вышел от графа обнадёженный, снова напряжённый в чаянии новых событий. В хвосте длинной очереди отыскал Епимаха Годючего, который, как и все, стоял задрав голову, наблюдая за полётом цеппелина, бросавшего на крыши Парижа меленитовые (зажигательные) бомбы.

– Пойдём, – вытащил я его из очереди. – Я всё уже сделал. Будь спокоен. Через месяц ты повидаешь семью…

Я приоделся сам, нарядил в приличный костюм и Епимаха, который пожелал купить жене зонтик. Я ни в чём ему не отказывал. Мы с ним как следует пообедали в хорошем ресторане. Пришло время прощаться, и мне стало грустно… Я сказал:

– Епимах Иваныч, я не всегда бывал вежлив с тобою, за что и приношу свои извинения. Но ты меня тоже не раз материл во всю ивановскую… Никакой я не вор и даже не солдат, а офицер Генерального штаба. Что я мог для тебя сделать, я всё сделал. Граф Игнатьев не сегодня так завтра приготовит для тебя нужные документы, и, вернувшись в Россию, можешь ехать к себе на Мелитопольщину, чтобы повидать своих деток. А в конце всей этой истории давай, мой милый, поцелуемся…

Мы расцеловались. Епимах заплакал. Я тоже прослезился.

* * *

Очевидно, в Генеральном штабе на мне давно поставили жирный крест, как на покойнике, и там, на берегах Невы (где гордый Санкт-Петербург превратился в обыденный Петроград), долго не знали, на каком масле меня лучше изжарить.

– Наберитесь терпения, – утешал меня Игнатьев. – Потерять офицера Генерального штаба равносильно тому, что спилить цветущее дерево. Пока новое дерево не станет плодоносить, пока ещё генштабист обретёт опыт работы… Ждите! Так что не волнуйтесь, Генштаб вас никогда не забудет.

Но ожидание затянулось. Епимах, наверное, уже плыл к родным берегам, а я всё ещё пребывал в неведении своей судьбы. В военной миссии русского посольства я нарочно ни с кем не общался, а граф Игнатьев тоже не афишировал мою причастность к секретной кухне, умышленно не давая поводов посторонним знать обо мне больше того, что можно знать.

В томительном ожидании решения Генштаба, которое станет для меня обязательным, я, чтобы не терять времени даром, проникался переменами в европейской политике. Всех тогда волновала позиция Италии, и тогда же я впервые услышал это имя – Бенито Муссолини. В ту пору он, левый социалист, редактор рабочей газеты «Аванти!», вдруг круто переменил фронт, начиная ратовать за выступление Италии на стороне Антанты. Итальянцы в недоумении спрашивали: «Chi paga?» (Кто платит?) Платила, конечно, Антанта, которой было выгодно, чтобы Италия выступила против своих прежних союзников – Австро-Венгрии и Германии. Но, помимо власти и денег, Муссолини уже тогда снедала жажда величия. Будущий дуче провозгласил, что война ускорит победу социализма в стране нищих, которые радуются даже горстке горячих макарон. Сам талантливый журналист, Муссолини живо перетянул на свою сторону и людей из литературного мира. Его глашатаем сделался известный поэт-футурист Марио Маринетти, воспевавший отсутствие морали и разрушение музеев, который – ещё в Москве! – пьянел от трёхчасовых речей и трезвел от трёх литров вина. Не менее знаменитым был поэт-декадент Габриеле Д'Аннунцио, остроносый карлик, влюблённый в нашу балерину Иду Рубинштейн; иногда я встречал Д'Аннунцио в ресторанах Парижа, окружённого сомнительными женщинами типа «вамп» с неестественно алыми губами. Мне он казался торжествующим тунеядцем, которого, мягко говоря, «лансировали» (то есть содержали) эти странные дамы. Но едва раздался призыв Муссолини к войне, как этот гений встрепенулся и, оставив Париж, ринулся в Италию, призывая народ к былому «величию Римской империи»; вот что он тогда возвещал своим «макаронникам»:

– Довольно Италии быть складом древностей для заезжих ротозеев или солнечным пляжем для новобрачных, где они проводят медовый месяц. Мы безжалостно сорвём с Мадонны золотые пышные ризы, чтобы облачить её в броню твёрдых панцирей…

Примерно так – уже тогда! – исподволь вызревал фашизм с диктатурой дуче, но я, как и большинство европейцев, ещё не понимал имперских амбиций Рима, раскладывая события по собственным полочкам. Меня, русского офицера, вполне устраивал воинственный дух Италии, ибо я учитывал её военную помощь Сербии и Черногории, тем более надёжной, что итальянский король Виктор Эммануил III был женат на дочери черногорского короля Николы – княжне Елене, получившей воспитание в нашем Смольном институте. Весною 1915 года Италия объявила войну Австро-Венгрии. В эти же дни состоялась моя встреча с графом А. А. Игнатьевым; по выражению его лица я понял, что вопрос обо мне в Генеральном штабе решён.

– Счастлив поздравить вас с присвоением вам высокого чина подполковника русской армии, – сказал Алексей Алексеевич.

– Простите, – обомлел я, – но я ведь уже давно в этом чине, а теперь не пойму, – повысили меня или разжаловали?

– Очевидно, ошибка, – искренне огорчился Игнатьев. – Сами знаете, что наши питерские бюрократы, какое ни дай им дело, все изгадят. Вы уж ради Бога меня извините.

– Да вы и не виноваты, ваше сиятельство. Впрочем, в любом чине я желаю знать, какие поручения на меня возложены…

Игнатьев ознакомил меня с шифровкой: мне приказывали состоять при сербской армии, державшей фронт в долине реки Дрина, войти в доверие сербского командования, дабы информировать Ставку о подлинном положении дел на Балканах.

– Но там же полковник Артамонов, – напомнил я.

– Артамонов, к сожалению, слишком подпал под влияние двора Александра Карагеоргиевича и, кажется, слишком опутан побочными влияниями сербской разведки… Вы меня поняли?

– Так точно, ваше сиятельство. Понял.

– Не мне учить вас, – продолжил Игнатьев. – Балканы вы знаете лучше меня, парижанина. Но хотел бы предупредить: в рядах сербской армии сейчас геройски сражается батальон русских студентов-добровольцев, там же работает отряд наших врачей и сестёр милосердия. Россия уже отдала Сербии сто пятьдесят тысяч винтовок, хотя… Хотя нам самим не хватало оружия. Свой путь в Сербию вы проделаете через Италию, генштаб которой «Чифрарио Россо» уже предупреждён о вашем появлении…

На всякий случай Игнатьев предложил мне «пуговицу», которую в русской агентуре было принято носить пришитой к одежде – как опознавательный знак, чтобы в критические моменты свой узнал своего. Но я отказался:

– Уже столько наших людей разоблачены и повешены из-за этих пуговиц, так что лучше не рисковать…

Перед самым моим отъездом Игнатьев известил меня, что Генштаб исправил свою ошибку, и граф, открыв бутылку с вином, поздравил меня с чином полковника, пошутив при этом:

– Теперь-то вы имеете право носить галоши…

(В русской армии офицеры могли появляться в галошах на улице не ранее, нежели они дослужатся до полковника.) Судьба надолго разлучила меня с Игнатьевым, я встретился с ним позже, когда он, уже генерал Советской Армии, работал в Воениздате. При встречах со мною он всегда заманивал меня в уголок:

– Сознайтесь, как на духу, что пишете мемуары?

– Упаси меня Бог! – неизменно отвечал я.

– Напрасно. А то бы мы их напечатали.

– Сомневаюсь. Ещё не пришло время как следует понимать меня, ибо я принадлежу одновременно и к тем, что давно лежат в могилах, и даже к тем, которые ещё не родились…

* * *

Итальянцы начали войну с того, что в поездах, идущих из Франции, гасили по ночам свет, а днём занавешивали окна чёрными шторами… Зачем? Я надеялся, что меня перебросят в бухту Катарро морем, но этому мешала блокада кораблей австрийского флота. «Чифрарио Россо» доверило мою судьбу вездесущим англичанам, которые уже завели в Италии аэродромы с отрядами своих аэропланов. Я не возражал, чтобы меня доставили в долину Дрины по воздуху, но британский майор Диксон почему-то воспринял мои слова как весёлую шутку:

– Интересно, как мы вылетим обратно в Италию, если возле Дрины нет ни одного аэродрома. У нас отличный способ доставки людей с помощью надёжного парашюта системы Жюкмесса.

При всём моём уважении к загадочному Жюкмссеу я ответил, что все парашюты надёжны, но я ещё ни разу не слышал, чтобы парашютисты кончали свою жизнь в домашней постели…

– Нет уж, господин майор, я совсем не намерен собирать свои кости, дабы потом составить из них свой скелет…

Тут англичане дружно заговорили, что знают русских за самых отчаянных храбрецов, которым море по колено, им даже странно встретить русского офицера, который не горит желанием испытать на себе достоинства нового парашюта.

– Мы же деловые люди, – сказал майор Диксон, – и ещё ни одного человека не сбросили на парашюте, предварительно не обеспечив его бутылкой отличного виски…

Меня задели слова англичан, заподозривших меня в трусости, и, выразив желание прыгать даже без парашюта, я был тут же снабжён большой плоской бутылью с крепким бренди.

– А где этот зонтик, на котором я должен спускаться?

Мне показали фотографию какого-то ненормального типа, который с крыла самолёта кидался вниз головой на землю, явно желая доказать, как удобнее кончать самоубийством.

– Видите, как все просто? Но у нас система более надёжная, и вам предлагается осушить бутылку до дна, а всё остальное мы берём на себя… Но учтите, – напомнил Диксон, – парашют стоит очень дорого, и потому стоимость его мы вынуждены затребовать к оплате вашего посольства в Париже.

Про себя я подумал, что англичане настоящие джентльмены, ибо они благородно не высчитывают стоимость парашюта из моего жалованья. На спину мне укрепили громоздкий алюминиевый цилиндр, вроде большого мусорного ведра, которое мешало мне втиснуться в гондолу, укреплённую под кабиной самолёта. Всю дорогу до цели я осуждён был лежать спрессованным, как жалкая килька в ревельской консервной банке. Диксон сам же распечатал для меня бутылку, настоятельно советуя начинать пить сразу же, едва самолёт оторвётся от земли:

– Не бойтесь. Парашют раскроется сам после того, как вы оторвётесь от нас на двести метров. Сигналом для падения будет моя команда из кабины: «Дружно идём к победе!»

Это был девиз коалиции стран «сердечного согласия». Я несколько часов лежал в гондоле, не видя земли и моря, опустошая бутылку. При этом я молил Бога, чтобы меня не сбросили на высоте ниже 200 метров, иначе моё «ведро» сработает уже на земле, и я никогда не увижу, как действует хвалёная система Жюкмесса, чтоб ему ни дна ни покрышки…

Сверху – из кабины – раздался голос майора Диксона:

– У вас осталось что-либо в бутылке?

– На один или на два глотка… А что?

– Допивайте скорее. Мы приближаемся…

Я отпихнул пустую бутылку в угол гондолы, чтобы она не мешала мне, и в тот же момент услышал призыв:

– Дружно идём к победе!..

Далее случилось то, чего я никак не ожидал: гондола сама раскрылась подо мною, как половинки яичной скорлупы, я закувыркался в воздухе с громадным ведром на спине. Потом меня крепко вздёрнуло – парашют раскрылся. В этот же момент все содержимое бутылки выплеснулось из меня, словно из наклонённого кувшина, и смею заверить читателя, что я приземлился на родине своих предков лишённый даже капельки алкоголя.

Хорошо помню, что подо мною был виноградник. Внизу, уже поджидая меня, торчали острые пики виноградных кольев. Моё личное дело – заранее выбрать любой из них, чтобы усесться на него как раз тем местом, каким сажали на кол еретиков во время инквизиции. В последний миг я извернулся, давя под собой сочные виноградные гроздья… Неподалёку стоял старик-крестьянин и, сняв шляпу, посылал к небесным силам горячие молитвы. Я со злостью пихнул ногой алюминиевый цилиндр, загудевший, словно церковный колокол, зовущий к обедне.

– Эй, отец! – крикнул я по-сербски. – Бери… это твоё. Где ещё найдёшь такое отличное ведро, чтобы давить виноград для молодого вина? Все соседи станут тебе завидовать.

Во всей этой истории до сих пор не могу понять одного: зачем человеку, решившемуся прыгнуть с парашютом, англичане так настойчиво советовали опустошить целую бутылку виски? Но мне никогда не хотелось узнавать, кто такой был этот Жюкмссе, и был ли он вообще на белом свете…