Наука о языке в Новое время (XVII–XVIII века)

Период, которому посвящен настоящий раздел, занимает в истории особое место. Именно в эту эпоху происходит крутой поворот от феодальных порядков к новому общественному строю – капитализму. На европейском континенте она ознаменована двумя великими революциями – английской и французской; в Новом свете борьба североамериканских колоний за независимость приводит к появлению на карте мира Соединенных Штатов Америки. Закладываются основы современной науки: XVII–XVIII вв. – это время Ф. Бэкона, Дж. Локка, И. Ньютона, Г.В. Лейбница… Формируется и распространяется идеология Просвещения: знаменитая «Энциклопедия», несмотря на цензурные запреты, становится наиболее почитаемой книгой мыслящей Европы. Коренным образом меняется и культура континента: зародившийся во Франции классицизм утверждается в качестве ведущего направления литературы и искусства. Все эти события, естественно, не могли не отразиться и на интересующей нас области, в которой, наряду с несомненной преемственностью по отношению к предыдущему этапу развития, возникает и ряд принципиально новых явлений.

Прежде всего, разумеется, продолжается нормативно‑описательная работа, связанная с формированием национальных литературных языков европейских народов и их нормализацией. В ряде случаев эту задачу берут на себя специальные органы – академии, в центре внимания которых оказывается словарная работа. Еще в 1587 г. была основана Академия делла Круска[21], итогом деятельности которой стал академический словарь итальянского языка. Особое значение – в связи с постепенно выдвигающимися в Европе на передний план французским языком и культурой – приобрела созданная в 1634–1635 гг. Французская академия, на которую была возложена подготовка достаточно полного нормативного словаря французского языка. В 1694 г. был завершен «Словарь Французской академии», получивший большой резонанс во всех европейских странах. Как французской, так и другими академиями была проделана большая работа по отбору рекомендуемого и запрещенного материала в области словоупотребления, орфоэпии, грамматики и других аспектов языка.

Среди французских грамматистов рассматриваемой эпохи выделяется Клод Фавр де Вожла (1585–1650), автор «Заметок о французском языке», опубликованных в 1647 г. Вожла считает, что процесс нормализации языка должен опираться прежде всего на наблюдение и описание его в том виде и в той форме, в какой он выступает в реальной жизни. Отмечая, что далеко не всегда легко отличить «правильное» от «неправильного», он выдвигает в качестве критерия то, что санкционировано употреблением, причем образцом правильного употребления является речь при королевском дворе, а также язык лучших писателей. Признавая, что новые слова и обороты могут «правильно» создаваться и по аналогии, Вожла выступает против попыток изменять или очищать язык, ссылаясь на рациональные или эстетические основания, и не приемлет порицаний тех, кто осуждает укоренившиеся и широко используемые явления только потому, что они якобы противоречат разуму.

Хотя в Англии органа, регулирующего культуру языка, и не возникло, названная проблематика заняла в жизни образованных слоев английского общества большое место. Вышел целый ряд грамматических, орфографических и орфоэпических работ, призванных упорядочить литературную норму: Ч. Батлера (1534), Дж. Уоллиса (1653) и др. В 1685 г. появляется работа К. Купера, в которой специально обращается внимание на различие между звуками и буквами, написанием и произношением; в 1701 г. автор «Практического фонографа» Джоунс ставит перед собой задачу «описать английскую речь, особенно как она используется в Лондоне, университетах и при дворе». Особое значение имел выход в свет в 1755 г. знаменитого словаря английского языка, создателем которого был Сэмюэл Джонсон (1709–1784). В предисловии Джонсон обращает внимание на то обстоятельство, что в английском, как и в любом другом живом языке, существуют два типа произношения – «беглое», отличающееся неопределенностью и индивидуальными особенностями, и «торжественное», более близкое к орфографическим нормам; именно на него, по мнению лексикографа, следует ориентироваться в речевой практике.

Наряду с описанием и нормализацией конкретных языков ученый мир тогдашней Европы привлекают и проблемы философско‑лингвистического характера. Прежде всего, сюда относится вопрос о происхождении человеческого языка, интересовавший, как мы видели выше, еще мыслителей античной эпохи, но получивший особую популярность именно в XVII–XVIII вв., колгда многие ученые пытались дать рационалистическое объяснение того, как люди научились говорить. Были сформулированы теории звукоподражания, согласно которой язык возник в результате имитации звуков природы (ее придерживался Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716)); междометий, согласно которой первыми причинами, побудившими человека использовать возможности своего голоса, были чувства или ощущения (к этой теории примыкал Жан Жак Руссо (1712–1778)); социального договора, предполагавшей, что люди, постепенно научились отчетливо произносить звуки и договорились принимать их за знаки своих идей и предметов (в разных вариантах указанную концепцию поддерживали Адам Смит (1723–1790) и Жан Жак Руссо). Вне зависимости от того, как оценивалась степень достоверности каждой из них (а любая концепция происхождения языка всегда в большей или меньшей степени основана на догадках, поскольку никакими конкретными фактами, связанными с указанным процессом, наука не располагала и не располагает), эти теории сыграли важнейшую методологическую роль, поскольку вносили в изучение языка понятие развития. Основоположником последнего считается итальянский философ Джамбаттиста Вико (1668–1744), выдвинувший идею развития человечества по определенным, внутренне присущим обществу законам, причем важная роль в этом процессе отводилась им развитию языка. Французский ученый Этьен Кондильяк (1715–1780) высказал мысль о том, что язык на ранних этапах развития эволюционировал от бессознательных криков к сознательному использованию, причем, получив контроль над звуками, человек смог контролировать свои умственные операции. Первичным Кондильяк считал язык жестов, по аналогии с которыми возникли звуковые знаки. Он предполагал, что все языки проходят принципиально один и тот же путь развития, но скорость процесса для каждого из них различна, вследствие чего одни языки являются более совершенными чем другие, – идея, позднее развивавшаяся многими авторами XIX в.

Особое место среди теорий происхождения языка рассматриваемой эпохи принадлежит концепции Иоганна Готфрида Гердера (1744–1803), указывавшего, что язык универсален по своей основе и национален по присущим ему различным способам выражения. В своей работе «Трактат о происхождении языка» Гердер подчеркивает, что язык есть порождение самого человека, орудие, созданное им для реализации внутренней потребности. Скептически отозвавшись об упомянутых выше теориях (звукоподражательной, междометной, договорной) и не считая возможным приписывать ему божественное происхождение (хотя в конце жизни его точка зрения несколько изменилась), Гердер утверждал, что язык рождается как необходимая предпосылка и инструмент для конкретизации, развития и выражения мысли. При этом, по мнению философа, он представляет собой ту силу, которая объединяет все человечество и связывает с ним отдельный народ и отдельную нацию. Причина его появления, по Гердеру, заключается прежде всего в том, что человек в гораздо меньшей степени, чем животное, связан воздействием внешних стимулов и раздражителей, он обладает способностью к созерцанию, отражению и сравнению. Поэтому он может выделить важнейшее, наиболее существенное и дать ему имя. В этом смысле можно утверждать, что язык – естественная человеческая принадлежность и человек создан для обладания языком. Однако человек отнюдь не наделен врожденным языком; последний не дан ему в наследство от природы, а развился как специфический продукт особой психической организации человека. Эти взгляды Гердера оказали большое влияние на философско‑лингвистические идеи последующей эпохи.

Вопрос о происхождении языка, естественно, оказывается тесно связанным с проблемой сущности языка. Среди философов рассматриваемой эпохи ею занимался также Джон Локк (1632–1704), подходивший к ней через понятие слова. Определяя язык как великое орудие и тесную связь общества, Локк считал, что слово имеет физическую природу, состоит из членораздельных звуков, воспринимаемых органами слуха, и наделено функциями передачи мысли, являясь знаком для нее. Будучи физическим заместителем мысли, слово произвольно по отношению к обозначаемому и говорящему и обладает абстрактной природой. При этом Локк различал слова общие, передающие общие идеи, и единичные, замещающие единичные мысли.

Говоря о философско‑лингвистических концепциях XVIII в., называют и сочинение упомянутого выше крупнейшего английского экономиста Адама Смита «О первоначальном формировании языков и о различии духовного склада исконных и смешанных языков», опубликованное в 1781 г. Считая, что знаки первоначального языка использовались для энергичного, зачастую побудительного сообщения о событии, происходящем в момент речи или ощущаемом как актуальное, Смит предполагал, что на ранних этапах развития слово и предложение существовали синкретично. Особо отмечают тот факт, что английский мыслитель указывал, что в ряде европейских языков происходил процесс стирания окончаний (перехода от синтетического строя к аналитическому по позднейшей терминологии), увязывая последний со смешением языков. Позднее, уже в XIX в., названная проблематика заняла большое место и у многих языковедов (братья Шлегели, В. фон Гумбольдт, А. Шлейхер и др.), предлагавших различные типологические классификации (о чем будет подробнее сказано ниже).

Философский подход к языку поставил перед учеными XVII–XVIII вв. еще одну проблему, заслуживающую отдельного рассмотрения – вопрос о возможности создания «идеального» языка, свободного от недостатков языков обычных.

Естественные и искусственные языки в лингво‑философских концепциях XVII–XVIII веков

Обращаясь к изучению человеческой коммуникации, ученые Нового времени неоднократно отмечали, что существующее в мире многоязычие представляет собой большое неудобство, преодоление которого будет в значительной степени способствовать прогрессу человечества и установлению «мировой гармонии». С другой стороны, во всех реально существующих языках имеются всякого рода исключения, нарушения «правильности» и т. д., что затрудняет пользование ими и делает их достаточно несовершенным средством общения и мышления. Поэтому настала пора освободить человечество от проклятия «вавилонского столпотворения» и вновь объединить его неким общим, отвечающим требованиям науки языком, причем наметились различные пути его создания.

Чисто эмпирический подход предлагал один из основоположников науки Нового времени Френсис Бэкон (1561–1626). По его мнению, было бы целесообразно создать нечто вроде общей сравнительной грамматики наиболее распространенных европейских языков, отражающей их достоинства и недостатки, а затем выработать на этой базе путем согласования общий и единый язык для всего человечества, свободный от недостатков и впитавший в себя преимущества каждого, что позволит ему стать идеальным вместилищем человеческих мыслей и чувств. С другой стороны, Бэкон указывает, что наряду с естественным языком в функциях последнего можно использовать и другие средства, которые воспринимаются органами чувств и обладают достаточным количеством различительных признаков. Таким образом, языковые знаки (слова) подобны монетам, которые способны сохранять основную функцию платежного средства даже независимо от металла, из которого они сделаны, т. е. обладают условным характером.

Рассматриваемую проблематику затрагивал и крупнейший французский философ Рене Декарт (1590–1650)[22], взгляды которого сыграли особенно большую роль в развитии лингвистических идей рассматриваемой эпохи. Свои взгляды Декарт изложил в письме к аббату Мерсенну (1629), приславшему ему проект неизвестного автора, касавшийся универсального языка. Критикуя последний, Декарт отмечает, что основное внимание следует уделять грамматике, в которой будет господствовать единообразие склонения, спряжения и словообразования, записанных в словаре, при помощи которого даже не слишком образованные люди смогут научиться пользоваться им за шесть месяцев. Однако не довольствуясь чисто практическими аспектами создания всеобщего языка, Декарт выдвигает идею о том, что он должен быть основан на философском фундаменте. А именно: он должен обладать такой суммой исходных понятий и отношений между ними, которые позволили бы в результате формальных операций получать истинное знание. Иначе говоря, необходимо найти и исчислить те исходные неразложимые идеи, из которых складывается все богатство человеческих мыслей. «Этому языку, – пишет Декарт, – можно было бы обучаться за весьма короткое время благодаря порядку, т. е. установив порядок между всеми мыслями, которые могут быть в человеческом уме, подобно тому как имеется порядок в числах… Изобретение такого языка зависит от истинной философии, ибо иначе невозможно исчислить все мысли людей, расположить их в порядке или хотя бы только разметить их, чтобы они предстали ясными и простыми… Такой язык возможен и… можно открыть науку, от которой он зависит, и тогда посредством этого языка крестьяне могли бы лучше судить об истине вещей, чем теперь это делают философы».

Пожалуй, наибольшей широтой лингвистических интересов среди философов рассматриваемой эпохи обладал Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716), занимавшийся как изучением взаимоотношений между языками (эта сторона его наследия будет рассмотрена ниже), так и философской проблематикой, связанной с языком.

Среди вопросов, занимавших Лейбница, было и искусство пазиграфии – возможности посредством общих письменных знаков вступать в контакт со всеми народами, говорящими на разных языках, если только они знают эти знаки. Сам же искусственный язык, по мысли ученого, должен быть орудием разума, способным не только передавать идеи, но и делать популярными существующие между ними отношения. Подобно Декарту, Лейбниц исходил из аксиомы, согласно которой все сложные идеи являются комбинацией простых идей, подобно тому как все делимые числа являются произведениями неделимых. Сам процесс разложения строится на правилах комбинаторики, в результате чего выделяются термины первого порядка, состоящие из простых понятий, термины второго порядка, представляющие два простых понятия, термины третьего порядка, которые можно разложить либо на три термина первого порядка, либо на комбинацию двух терминов первого порядка с одним термином второго порядка. Соответственно рассуждения можно заменить вычислениями, используя естественные символы, которые, выступая в качестве международного вспомогательного языка, смогут выражать все существующее или возможное значение и служить благодаря использованию определенных формальных правил орудием открытия новых истин из уже известных.

Сам формализованный язык в проекте Лейбница выглядит следующим образом. Девять последовательных цифр обозначают первые девять согласных латинского алфавита (1 = b, 2 = c и т. п.), десятичные разряды соответствуют пяти гласным (10 = а, 100 = e и т. п), а единицы более высоких разрядов могут быть обозначены двугласными сочетаниями (например, 1000000 = au). Эти идеи Лейбница впоследствии получили развитие в символической логике.

Не остались в стороне от указанной проблематики и английские ученые, среди которых называют имена первого председателя лондонского Королевского общества Джона Уилкинса (1614–1672) и особенно знаменитого Исаака Ньютона (1643–1727), написавшего свой труд в 1661 г., когда ему было 18 лет. Согласно Ньютону, на каждом языке должен быть составлен алфавитный список всех «субстанций», после чего каждой единице списка должен быть поставлен в соответствие элемент универсального языка, причем в тех случаях, когда в естественном (английском) языке «субстанции» могут быть выражены словосочетаниями, в «идеальном» языке им обязательно соответствует одно слово. Сами слова выступали как имена, а обозначение действий или состояний производилось путем присоединения словообразовательных элементов.

Если рассмотренные выше философско‑лингвистические концепции за редким исключением относительно мало пересекались с нормативно‑практической работой грамматистов и лингвистов, то несколько по‑иному обстояло дело со знаменитой «Грамматикой Пор‑Рояля», авторы которой стремились синтезировать собственно лингвистическое описание с философскими осмыслением языка как феномена, что и дало повод многим историкам науки считать ее первым опытом создания общелингвистической теории. Ввиду той роли, которую сыграла названная работа в развитии нашей науки, она требует отдельного рассмотрения.

Грамматика Пор‑Рояля и ее продолжатели

В 1660 г. во Франции вышла в свет без упоминания имени авторов относительно небольшая книга с длинным – по обычаю того времени – заглавием: «Грамматика общая и рациональная, содержащая основы искусства речи, изложенные ясным и естественным образом, толкование общего в языках и главные различия между ними, а также многочисленные новые замечания о французском языке». Создателями этого труда (сокращенно называемого также «Универсальной грамматикой», «Рациональной грамматикой», «Всеобщей грамматикой» и, наконец, по месту где она создавалась – женскому монастырю Пор‑Рояль под Парижем, вокруг которого сложился кружок замечательных ученых, – «Грамматикой Пор‑Рояля») были выдающийся логик и философ Антуан Арно (1612–1694) и крупнейший педагог, знаток классических и новых языков Клод Лансло (1616–1695). Благодаря столь гармоничному содружеству эта работа смогла совместить высокий теоретический уровень с достаточно хорошо представленным языковым материалом.

Основным фундаментом, на котором строилась «Грамматика Пор‑Рояля», традиционно называют рационалистическую философию Декарта. Исходным тезисом рационализма было положение, согласно которому разум, теоретическое мышление являются высшей по сравнению с чувственным восприятием ступенью познания, и поэтому именно они должны считаться важнейшим и истинным критерием истинности последнего. Не отказываясь полностью от нормативного подхода (сама грамматика определяется как «искусство речи») и указывая в ряде случаев, какие обороты следует «рекомендовать к употреблению», Арно и Лансло прежде всего стремились создать такую грамматику, которая позволила бы разумно объяснить явления либо общие для всех языков, либо присущие лишь некоторым из них. В качестве фактического материала использовались (естественно, кроме французского) данные традиционных классических языков (латинского, древнегреческого, древнееврейского), а также в определенной степени ряда романских языков. Говоря об основных положениях «Грамматики Пор‑Роля», исследователи обычно выделяют следующие моменты:

1. Существует общая логическая основа всех языков, от которой, однако конкретные языки отклоняются в той или иной степени. Поэтому грамматика теснейшим образом связана с логикой, призвана ее выражать и базируется на ней, а грамматический разбор тесно связан с логическим. Характерно, что Антуан Арно был соавтором еще одного известного труда – «Логики, или искусства мыслить», написанного в соавторстве с Пьером Николем (1625–1695), в котором отмечалось: «Не столь уж важно, куда относятся эти вопросы – к грамматике или к логике, а надо просто сказать, что все, что получено для целей каждого искусства, к нему и относится».

2. Между грамматикой и логикой нет однозначного соответствия. Логически сложные понятия могут выражаться в простых словах, а простые понятия – в сложных терминах.

3. В каждом языке можно выделить «ясные» и «сложные» значения. Первые логически упорядочены и доступны логическому анализу, по существу и воплощая мысль, которая выражается в языке, вторые представляют собой языковые выражения, логически не упорядоченные, противоречивые, управляемые только обычаем, подверженные моде и капризам вкуса отдельных людей. В современных трудах по теории лингвистики (например, в работах Ю.С. Степанова) это положение интерпретируют как развитие идеи о двух языках или двух слоях (уровнях) языка – высшем и низшем.

4. Между двумя слоями языка – рациональным и обиходным – существуют сложные отношения. «Обиход» не всегда согласуется с разумом: например, собственные имена, обозначая вещь единичную и определенную, не нуждаются в артикле, однако в греческом последний часто ставится даже с именами людей, а в итальянском такое употребление стало обычным. Аналогичными «причудами обихода» можно объяснить, например, родовую принадлежность тех существительных, у которых она не мотивирована: например, латинское arbor («дерево») – женского рода, а французское arbre – мужского.

5. Люди, нуждаясь в знаках для обозначения того, что происходит в их сознании, должны были неизбежно прийти к наиболее общему развитию слов, одни из которых обозначали бы объекты мысли, а другие – их форму и образ. К первому типу относятся имена, артикли, местоимения, причастия, предлоги и наречия; ко второму – глаголы, союзы и междометия. Причем имена подразделяются на существительные и прилагательные на основе того, что в них «ясные значения» соединены с «неотчетливыми». К ясному значению атрибута (признака) прилагательные присоединяют смутное значение субстанции, к которой относится данный атрибут.

6. Определяя предложение как «высказанное нами суждение об окружающих предметах» и утверждая, что каждое предложение имеет обязательно два члена: субъект, о котором что‑то утверждается, и атрибут – то, что утверждается, авторы «Грамматики Пор‑Рояля» обращают внимание на те случаи, когда одно предложение может заключать в себе несколько суждений: например, в предложении «Невидимый Бог создал видимый мир» наличествуют три суждения: 1. Бог невидим; 2. Он создал мир; 3. Мир видим. Главным здесь является второе предложение, тогда как первое и третье представляют собой придаточные, входящие в главное как его собственные части. «…Подобные придаточные предложения часто присутствуют лишь в нашем сознании, но не выражены словами» (хотя и могут быть выражены при помощи относительного местоимения: «Бог, который невидим, создал мир, который видим»).

7. В отличие от философов XVIII в. Арно и Лансло не говорят прямо о происхождении языка, но по используемым ими выражениям «люди изобрели», «люди придумали» и т. п. можно заключить, что они в какой‑то степени могут быть признаны предшественниками теории «общественного договора».

8. Расхождение между «разумом» и «обычаем» и наличие в языке двух слоев ставит вопрос о двух типах грамматик – общей и частной, а также о соотношениях между ними. Эта идея нашла наиболее четкое выражение уже в работе Цезаря Шесно дю Марсэ (1676–1756) «Законы грамматики». Отмечая наличие двух видов принципов в грамматике: тех, которые представляют неизмененную истину и всеобщий обычай, и тех, которые представляют обычай только какого‑либо народа, свободно принявшего эти принципы и способного изменить последние или отказаться от их применения, и определяя первые как предмет «Всеобщей грамматики», а вторые как область различного рода «частных грамматик», дю Марсэ резюмирует: «“Всеобщая грамматика” есть наука, поскольку имеет своим предметом лишь чисто теоретические рассуждения о неизменных и всеобщих принципах речи. Грамматическая наука предшествует всем языкам, поскольку ее принципы, – это вечные истины и предполагают лишь возможности языков. Грамматическое искусство, напротив, следует за языками, поскольку обычаи конкретных языков должны существовать, прежде чем их можно будет путем искусства соотнести со всеобщими принципами. Несмотря на указанное различие грамматической науки и грамматического искусства, мы не думаем утверждать, что необходимо или хотя бы возможно разделить их изучение».

Дальнейшая судьба «Грамматики Пор‑Рояля» оказалась достаточно сложной. В течение последующих десятилетий появился, прежде всего в самой Франции, целый ряд трудов, исходивших из ее основных положений, но модифицирующих и уточняющих их. Особую роль сыграли примечания к ней, выполненные в 1754 г. королевским историографом Шарлем Пино Дюкло (1704–1772), который, касаясь крайне важного для нормативной грамматики вопроса о соотношении между «разумом» и «обиходом» и возможности сознательного «исправления» языка, писал: «Говорят, что властелином языка является обиход, или языковой обычай. При этом подразумевается, что подобное утверждение относится равно как и к устной речи, так и к письменной. Я же собираюсь различать роль обихода по отношению к двум указанным видам речи… языковой обычай является полноправным хозяином разговорного языка, тогда как писатели имеют право на письменную речь… В этой области истинными законодателями являются грамматисты и литераторы».

Воздействие «Грамматики Пор‑Рояля» не ограничивалось пределами Франции. Будучи переведенной на ряд европейских языков, она послужила толчком для создания целого ряда аналогичных исследований, среди которых выделяют труд английского ученого Джеймса Харриса (1709–1786) «Гермес, или философское исследование о языке и универсальной грамматике», вышедший в 1751 г. Сам же принцип логического подхода к описанию языка продолжал сохраняться еще во многих лингвистических трудах первой половины XIX в., найдя свое воплощение в трудах немецкого ученого Карла Беккера (1775–1848).

Однако с возникновением сравнительно‑исторического языкознания «Грамматика Пор‑Рояля», попавшая в «донаучное» изучение языка, стала объектом ожесточенной критики прежде всего за то, что в ней отсутствовала идея исторического развития языка, а сами языковые факты втискивались в логические схемы. И лишь XX столетие, в свою очередь пересмотревшее претензии компаративистики на исключительную «научность», вновь «реабилитировало» труд Арно и Лансло, в чем весьма активную роль сыграл создатель порождающей грамматики Ноам Хомский, объявивший представителей «картезианской лингвистики» своими предшественниками.

Несколько особняком среди «философских грамматик» стоит опубликованный посмертно труд известного философа Бенедикта Спинозы (1632–1677) «Очерк грамматики еврейского языка». Занимаясь еврейским языком в связи с толкованием библейских текстов, Спиноза отмечал, что последние «должны содержать природу и свойства языка, которым их авторы обыкновенно говорили». Считая, что в еврейском все слова, исключая междометия, союзы и пару частиц, имеют свойства имени (именем ученый называет слово, которым обозначается или указывается что‑либо, подпадающее под человеческое понимание), Спиноза утверждает, что принятые для латинской грамматики восемь частей речи не подходят для еврейского, где можно выделить шесть имен: имя существительное, подразделяемое на имена нарицательные и собственные, прилагательное, предлог, причастие, инфинитив и наречие, к которым можно присоединить заменяющее существительное местоимение. Однако незаконченный латинский труд Спинозы был относительно мало известен и не оказал на современную и последующую лингвистическую мысль существенного влияния.