Это она копала Очаковскую крепость? Я видел их раскоп в девяносто седьмом

Да, она кинулась на Очаков и провозгласила себя первой раскопщицей предроссийской Тавриды, желая сделать ее исконно украинской. И действительно, первую же найденную турецкую керамику объявила украинской. Хотя и копала на бабки потомков турецких оккупантов. Но работала под Институтом, поскольку у него была вся реальная власть. Единственным темным пятном на ее горизонте вдруг оказалась моя скромная особа. Почему ей это все было надо? Дело в том, что Беляева тогда уже была теткой не первой свежести, и ей срочно требовалось стать доктором. Она им, кстати, и не стала, что не имеет в данном случае особого значения. По своей старой теме – она некогда занималась славянами или какой-то херней четырнадцатого века – сумела защитить кандидатскую. Теперь к ее горлу протянулись трясущиеся, но неумолимые руки пенсионного возраста, и следовало удержаться на плаву в Институте.

Я-то о ней вообще менее всего думал, но, как выяснилось, с ее точки зрения, создавал ей немалые проблемы самим фактом своего существования. Мало того, что я доктор наук, сволочь такая, и моложе ее лет на пятнадцать, так еще и являюсь автором первых раскопок турецкого Измаила, которые уже давно опубликованы. Эти раскопки следовало каким-то образом прикрыть, чтобы объявить ее новатором в данной тематике. Но сделать это трудно, поскольку раскопки уже состоялись, отчет лежит в Институте и прошел обсуждение на секторе, не вызвав никаких претензий. Потом я копал Чуфут и сдал еще один отчет, который тоже прошел без претензий и был сдан в архив. Мало того, по Измаилу делал доклад у них на отделе, который был одобрен. Как же это все уничтожить и забыть?

Никак.

Раз так, то надо очень постараться этого не заметить. А также больше никогда не давать мне копать. Никто официально мне об этом не говорил, кроме моей тогдашней подруги Лены Столярик, которая уехала потом в Америку. Она передала мне свою беседу с Самойловой, которая ей так прямо и заявила: «Через мой труп. Я скорее лягу в гроб, чем этот твой дружок воткнет мне тут лопату в землю. Не дождетесь». И все за то, что я перепрыгнул через их смердящий труп и стал доктором без их разрешения. Подобная агрессия меня даже удивляла. Я полагал, что, уйдя в другую систему, я как бы перестаю быть им соперником. В данном случае я рассуждал этологически верно, но наивно. Потому что я их всех сильно унизил и оказался вне досягаемости в своем педине. Страшная «оскорбуха прямо в ухо», как выражаются наши студенты. Короче говоря, меня следовало каким-то образом скомпрометировать и упиться моей поганой кровью. Но сделать это было непросто – я не копал и не давался в руки.

После Чуфута я пропустил полевой сезон по технической причине. Во-первых, мне нечем было копать – у меня не было денег. Во-вторых, на мою жену свалилось наследство в виде дома в Славяногорске. Умерла ее тетка, которая завещала этот дом. И для того, чтобы вступить в права наследства, мы туда поехали вдвоем, так как Галка боялась одна. Юлю оставили на хозяйстве, а взяли с собой Лизу. В Славяногорске оказалось так хорошо, что мы проторчали там почти все лето, купаясь в Северском Донце и раздумывая, что делать с этим домом.

За это время происходила какая-то возня в Очакове. Сотрудники Беляевой были несколько удивлены ее пренебрежением ко мне. В ее команде работал один парень, его звали Саша Гудим-Левкович. Он приезжал специально в Одессу, для того чтобы со мной проконсультироваться. И каждый раз спрашивал Беляеву, почему она игнорирует измаильские раскопки и не консультируется со мной в сложных ситуациях. Ведь мой приоритет в области археологии турецких памятников Северо-Западного Причерноморья был очевиден. Он не мог понять, почему она даже при упоминании моего имени нервно дергается. Я мало обращал на это внимание, работая в своем вузе. Мне было некогда.

Но потребность копать – это как наркомания. Или как похоть – думаешь о лопате, и руки начинают трястись от возбуждения. Я не могу долго не копать. Если пропустишь полевой сезон, начинается настоящая ломка. Так начинаешь себя чувствовать, если бросаешь курить или пить. Перефразируя Свана, «любовь к ней (в моем случае, к лопате) до такой степени пропитала весь мой организм, что вырвать ее оттуда – все равно, что меня разрушить. Я не операбелен».

А копать при этом нечего, нечем и не на что. Хоздоговоры развалились. Время настало совершенно другое. Все живут непонятно на какие деньги. В этой обстановке надо возвращаться к Измаилу или же продолжать раскопки Чуфута. Но в Крыму работать невозможно. Там местная мафия. Все контакты с Россией прервались. Железный занавес пал, но появился занавес другой. Мы были настолько нищими, что даже поездка в Киев превращалась в серьезную финансовую проблему. Не говоря уже о том, чтобы поехать в Петербург. Зарплату не выплачивали. Дома мы ели сухари. Причем, не такие, как сейчас под пиво продают, а самые настоящие, как в тюрьме. Я помню, что в булочной покупал хлеб такой твердости, как эта скамейка. На прилавке лежало несколько батонов, и никто их не брал. А я пришел и купил. За мной стоял человек. Он извинился и спросил, как я собираюсь его есть. Я сказал, что его можно облить водой и засунуть в духовку. Тогда хлеб становится мягким. Человек переспросил: «Вы точно знаете, что он будет мягким?» Я говорю: «Точно. Меня мама научила. У нее опыт со времен военного коммунизма». Тогда он тоже купил буханку...

В главном корпусе нашего университета не горел свет. Опасно было пройти по коридору в ректорат, паркет бил по ногам. Следовало пробираться осторожно, надо было знать места, чтобы не сломать ногу или, там, шейку бедра. Периодически свет горел, но чаще нет. Аудиторий не было. Те, что были, зачастую доставались без стульев.