Решили за счет властей сделать карьеру

Да, я вдруг понял, что мы должны добиваться посадки. Надо сделать так, чтобы нас вытащили из раскопа с ментами. Ты представляешь, какой шорох будет, когда страна узнает, что доктора археологии за сам факт открытия археологического памятника, пытаются посадить в тюрьму органы охраны культурного наследия? Это будет круче, чем карьера Бродского с его высылкой из СССР. Отныне на раскопе всегда был наготове фотоаппарат, чтобы фиксировать происходящее на пленку. Я рисковал стать первым археологом в мироздании, которого посадили за попытку спасти памятник. Ради этого стоило жить. Ясное дело, что теперь все последующие, более крутые наезды, стали нам не страшны.

И судьба нам улыбнулась… Дети работают.... Вскоре я пригнал на раскоп второй курс, который должен был идти на музейную практику. Они все хотели копать, а не сдувать пыль с музейных полок... А телевизионщики всех телекомпаний, в том числе и всеукраинских, не отходят от бровки. Работа кипит. В частности нас спас в тот день репортаж, который снял для телеканала «Интер» Юрий Селиванов. Власти увидели все это безобразие по республиканскому телевидению. За все время раскопок Селиванов пустил в эфир два больших, хороших репортажа, что для «Интера» несвойственно – обычно, они не повторяют темы репортажей в столь короткий промежуток времени.

Эти кадры увидела вся страна. Меня потом узнавали в Крыму. Тощев и Андрух болели за нас перед экранами телевизоров. Помимо «Интера», с нами работали еще какие-то киевские каналы, бесконечные репортеры из газет и интернет-изданий, одесские телевизионщики...

Они, конечно же, очень помогли нам выправить ситуацию, в которую я по дурости вляпался, устроив скандал из-за окурка. Разгорающийся скандал в прессе был управлению совсем ни к чему.

Но они не успокоились. И с утра следующего дня был неожиданный удар. Произошло то, к чему мы не подготовились. Пришел человек из Специнспекции. Звали его Владимир Андреевич. Я его знал по старым делам. Он куратор нашего участка, скажем так. Человек немолодой, ходит медленно. «Вы, – говорит, – должны прекратить раскопки. Мы дали вам неправильное разрешение».

Я выкручиваюсь, как угорь: «Так это же ваша ошибка. Вы нарушаете, а не мы». Он говорит: «Я человек маленький и принес предписание от начальника». «Где оно?» Он говорит: «Я вам сейчас его выпишу». И достает вонючий желтый советский бланк с красной полосой по диагонали. Пишет: «Немедленно остановить все раскопочные работы». Я понимаю, что какой бы ни был бланк – нам хана. Цепляюсь за соломинку: «На бланке нет исходящего номера. Что вы мне суете? Где печать? Вы не официальное лицо». Он равнодушно согласился с замечаниями и пообещал подготовить официальное письмо, которое будет в ректорате. За неделю вокруг раскопа успели вырасти шикарные отвалы. «Если мы остановим раскоп, – говорю в отчаянии, – куда девать эти кучи?». Он отвечает: «Это вы должны засыпать». «Вы останавливаете земляные работы, при этом требуете, чтобы мы и засыпали». «Ничего не знаю. После предписания остановить раскопки, вы должны благоустроить раскоп». Я говорю: «О! Пишите на предписании, что надо благоустроить». Он и написал, что следует благоустроить раскоп в течение трех дней.

В тот момент я понял, что это шанс. И стихийно защищаюсь: «Конечно же, мы благоустроим раскоп. Куда деваться. Но жара-то какая, Владимир Андреевич. Охота ли вам таскаться по городу, письма разносить по ректоратам, ноги дряхлые бить? Лучше бы пива выпили». «Неплохо бы. Да где ж взять». «Я охотно поставлю. Пошли?». Он говорит: «Ну, пошли».

Мы сели на террасе у Потемкинской лестницы. Кружка стоила пять гривен. Превращаюсь в сгусток обаяния. «Как мне неприятно, – говорю, – что судьба сталкивает нас в такой скверной ситуации». Он кивает: «А как мне это все надоело. Вы мне эти концерты устраиваете». «Вы взрослый человек, Владимир Андреевич, и знаете меня давно. Я же ничего дурного не делаю. Зачем вы носите мне эти предписания?». «А что я могу поделать? Я на работе. Мне начальник сказал – я принес». «Поймите, я тоже на работе. Мне начальник сказал копать – я и копаю. Зачем вы мне принесли это предписание? Без распоряжений своего начальника я не остановлю работы». «И кто ваш начальник?» «Ректор. Когда он распорядится, я прекращу раскопки. Эти злые люди нас с вами стравливают. С одной стороны они подписали мне разрешение на раскопки, с другой запрещают их проводить». «Безобразие»…

На первом бокале мы договорились, что он пойдет к своему начальнику и подготовит письмо. В письме будет указано о необходимости благоустроить раскоп. Таким образом, у нас появлялись дополнительные три дня. После чего я ему говорю: «Неплохо бы еще по пиву, правда? Жарко». Он говорит: «Да, неплохо бы». Я заказал еще. За второй бокал я выторговал еще несколько дней. «Идите, – говорю, – к ректору с этой бумагой и мне ее даже не показывайте». «Верно, но ходить туда-сюда...». «Правильно, ходить незачем. Почему мы должны делать больше, чем нам полагается? И чего вы попретесь в этот ректорат. Ректор вас даже не примет. Он передаст это письмо в канцелярию. И канцелярия в установленном порядке, в течение десяти дней ответит. А вы будете бить свои утомленные жизнью ноги. Лучше ведь на пляж пойти, поплавать, на девочек посмотреть. Ах, какие там красотки! Пальчики оближешь. Отправьте лучше письмо по почте. Вы выполнили распоряжение, и я выполнил распоряжение. Давайте выпьем». Чудесно договорились...

Чтобы продолжать раскопки следовало постоянно затягивать исполнение предписаний. Мы старались максимально бюрократизировать процедуру общения с инстанциями, чтобы выиграть время. Помню, как в минуту слабости, по дороге из ректората, я ехал по Троицкой. И, проезжая мимо управления, даже остановил велосипед. Стоял около дверей, думая идти к Сунцову мириться. Но в ту же минуту передумал: много чести, рано еще мириться, еще не проиграли.

Главный день на раскопе – пятница. Выиграв пятницу, мы выигрываем выходные и первую половину понедельника. Правильно заметила моя умная дочь – они всего лишь чиновники, они ходят только на работу. Это у них неприятности, а у меня другая работа. Я себе – профессор, я себе копаю, а все остальное плохо вижу.

И действительно, в пятницу приходит на раскоп новый курьер, приносит новое и последнее предписание Сунцова. Дело подавали в прокуратуру. Тогда я собрал студентов и говорю: «Ребята, нам запретили копать. Немедленно прирезку в два квадрата в северной части!». Мы прекрасно понимали, что пятница – короткий рабочий день. Суббота и воскресенье – выходные. А в понедельник, к обеду, будет видно. В отличие от властей, мы работали ежедневно, от девяти утра до девяти вечера. Прирезка оказалась реакцией на запрет и угрозу управы. И эту деятельность мы пытались выдать за благоустройство раскопа...

Днем того же дня я проезжал на велосипеде мимо деканата и встретил Чумака. Увидев меня, у него последние волосы на голове встали дыбом: «Прокуратура! Ужас! Мне звонила Самойлова! Возбуждено уголовное дело. Она меня призывает остановить тебя. Пойми, нас всех посадят. С прокурором не шутят». Я отвечаю: «Если бы они могли передать дело в прокуратуру, то давно бы сделали это. Истерика началась, потому что они проворовались. И вообще, тебе-то что, извини, пожалуйста? Ректор в курсе, я подчиняюсь ему и заведующему кафедрой». Он говорит: «Я так Тане и ответил, дело на контроле у ректората».

В один прекрасный день на раскоп пришла Редина с двумя аспирантками. Набралась смелости. В этот раз она была серее тучи. Молча продефилировала по бровке, остановилась напротив зерновых ям, посмотрела керамику. Потом сказала, что мы все ямы соорудили ночью, а керамику привезли в торбах с Березани. Самое интересное, что слои в стратиграфическом разрезе она видела. Слой подделать нельзя. Игнорировать памятник дальше было невозможно.

Приходил Охотников, тоже опасливо, издалека подбирался.

Это уже было после наезда прокуратуры…

По наводке Штербуль пришел следователь природоохранной прокуратуры. Звали его, как сейчас помню, Владимир Ильич. Маленький, щупленький, в пиджаке, галстуке и темной рубашке.