О наивной и сентиментальной поэзии (1794—1796)

<...>

Я должен еще раз напомнить, что сатира, элегия и идиллия — в том смысле, в котором я здесь указываю на них, как на три единствен­но возможных рода сентиментальной поэзии, — не имеют с тремя особыми видами стихотворных сочинений, которые известны под теми же наименованиями, ничего общего, кроме характера восприятия, присущего им. Но уже из самого понятия сентиментальной поэзии не­трудно заключить, что вся ее область в целом исчерпывается этими тремя видами восприятия и творчества, единственно возможными вне границ наивной поэзии.

Сентиментальная поэзия тем именно и отличается от наивной, что действительное состояние, далее которого наивная поэзия не идет, она сближает с идеями, а идеи применяет к действительности. Поэто­му, как мы уже сказали выше, она всегда имеет дело с двумя вступаю­щими в спор объектами — идеалом и опытом, — между которыми возможно мыслить лишь три рода отношений. Душа может быть по преимуществу занята противоречием действительного состояния идеалу, либо их согласованностью, либо, наконец, она может разде­литься между ними. В первом случае ей приносит удовлетворение сила внутренней борьбы, энергия движения, во втором случае — гар­мония внутренней жизни, энергия покоя, в третьем — смена борьбы и гармонии, движения и покоя. Из этого троякого состояния воспри­нимающей души возникают три различных вида поэтических сочине­ний, которым вполне соответствуют общепринятые наименования: сатира, элегия и идиллия, — если при этом помнить только о на­строении, в которое ввергают душу названные три разновидности, если отвлечься от средств, которыми достигается их воздействие.

Если кто-либо спросит меня, к какому же из трех родов я отношу эпопею, роман, трагедию и т.д., это будет значить, что он совсем меня не понял. Эти особые поэтические произведения вовсе не определя­ются или определяются лишь частично родом восприятия; следова­тельно, они могут быть выполнены в духе нескольких из названных мною поэтических родов. <...> Опыт учит, что в руках сентименталь­ных поэтов (даже лучших) ни одна стихотворная форма не осталась та­кой же, как у древних, и что здесь под старыми названиями обычно разрабатываются новые формы.

Ф. Шиллер [ПИСЬМО! ВОЛЬФГАНГУ ФОН ГЕТЕ (27 марта 1801 г.)

<...>

За последние годы, стремясь поднять поэзию, внесли путаницу в самое понятие поэзии. Всякого, кто в состоянии вложить свои чувства в объект, так чтобы данный объект принудил меня ощутить эти чувст­ва, а следовательно, действовал на меня как нечто живое, я называю поэтом, творцом. Но не всякий поэт превосходен. Степень его совер-

9-3039 129 шенства зависит от богатства, от содержательности, которые он носит в себе и, следовательно, передает вовне, и от степени убедительности, с которой его произведение воздействует налюдей. Чем субъективнее его чувства, тем они случайнее; объективная сила покоится на идеаль­ном. Поэтическое произведение должно выражать общее, потому что каждое поэтическое произведение должно быть типическим, иначе это не поэтическое произведение; совершенный же поэт выражает все человеческое.

Сейчас есть несколько настолько образованных людей, что удовле­творить их может только вполне совершенное произведение, но они не способны создать сами что-либо хотя бы только хорошее. Они не могут ничего сделать, дорога от субъекта к объекту для них закрыта; но именно этот шаг от субъекта к объекту и делает, по-моему, поэта. <...>

Ф. Шлегель КРИТИЧЕСКИЕ ФРАГМЕНТЫ (1797)

<...> [42.] Философия — это подлинная родина иронии, которую можно было бы назвать логической красотой. Ибо везде, где в устных или письменных беседах философствуют не вполне систематически, следует поощрять иронию; даже стоики считали культуру (Urbanitat) добродетелью. Правда, существует и риторическая ирония, при осто­рожном употреблении оказывающая превосходное воздействие, осо­бенно в полемике. Однако в сравнении с возвышенной культурой со­кратовской музы она то же, что великолепие блестящей художествен­ной речи в сравнении с древней трагедией высокого стиля. Только по­эзия и с этой стороны может возвыситься до философии, и она не основывается на иронических эпизодах, подобно риторике. Существу­ют древние и новые поэтические создания, всецело проникнутые бо­жественным дыханием иронии. В них живет подлинно трансценден­тальная буффонада. С внутренней стороны — это настроение, огля­дывающее все с высоты и бесконечно возвышающееся над всем обу­словленным, в том числе и над собственным искусством, добродетелью или гениальностью; с внешней стороны, по исполнению — это мими­ческая манера обыкновенного хорошего итальянскогобуффо. <...>

[48.] Ирония — форма парадоксального. Парадоксально все хо­рошее и великое одновременно.

[108.] Сократовская ирония — единственное вполне непроиз­вольное и вместе с тем вполне обдуманное притворство (Verstellung). Одинаково невозможно как измыслить ее искусственно, так и изме­нить ей. У кого ее нет, для того и после самого откровенного призна­ния она останется загадкой. Она никого не должна вводить в заблуж­дение, кроме тех, кто считает ее иллюзией и либо радуется этому вели­колепному лукавству, подсмеивающемуся над всем миром, либо злит­ся, подозревая, что и его имеют при этом в виду. В ней все должно быть шуткой и все всерьез, все чистосердечно откровенным и все глу­боко сокрытым. Она возникает, когда соединяются понимание искус­ства жизни и научный дух, совпадают законченная философия приро­ды и законченная философия искусства. Она содержит и пробуждает чувство неразрешимого противоречия между безусловным и обуслов­ленным, между невозможностью и необходимостью исчерпывающей полноты высказывания. Она самая свободная из всех вольностей, ибо благодаря ей можно возвыситься над самим собой, и в то же время са­мая закономерная, ибо она безусловно необходима. Весьма хороший знак, что гармоническая банальность не знает; как ей отнестись к это­му постоянному самопародированию, когда вновь и вновь нужно то верить, то не верить, пока у нее не закружится голова и она не станет принимать шутку всерьез, а серьезное считать шуткой.

<...>