Друзья встречаются вновь

Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на протяжении всей дороги от Мюнхена до Сен‑Реми Генрих не слышал не только смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!

Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен‑Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.

– Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! – искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…

– Как это праздновали траур? Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.

– Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…

– И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! – в тон собеседнице закончил фразу Генрих.

– Ой, курица пережарится! – воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной, фигуры живостью убежала в кухню.

– Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.

– Кому, мама, и что?

– Я сболтнула мсье Гольдрингу…

– Генриху? Он приехал?

– Сидит в голубом кабинете… И я… Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.

– Привет моей маленькой учительнице! – Генрих радостно вскочил с места и пожал обеими руками узкую ладонь девушки. – Ну, рассказывайте, как это вы тут праздновали траур?

– Что праздновали? – удивилась Моника. Генрих пересказал свой разговор с мадам Тарваль. Девушка рассмеялась.

– Это мама ошиблась!

– Я уверен, что ошиблась! Ведь вы три дня носили траур, молились богу и ни разочка не улыбнулись. Правда?

– А я уверена, что ваше сердце разрывалось от горя и тоски.

– Оно действительно разрывалось, только по совершенно иным причинам. Эти три дня я не забуду до самой смерти.

– У вас были неприятности? – взволновалась девушка. Появление мадам Тарваль, которая принесла ужин, прервало разговор.

– Да, чуть не забыла! Сегодня несколько раз звонил мсье Лютц, спрашивал, не вернулись ли вы? – сказала она, накрывая на стол.

– Он, кажется, болен, – прибавила Моника. Генрих поспешил к телефону.

– Привет, Карл, это я, Генрих… Что? Обязательно приеду, только поужинаю, а то я очень голоден.

Мадам Тарваль вышла, чтобы приготовить Генриху кофе, и Моника попробовала вернуться к прерванному разговору.

– Так что же с вами случилось, Генрих, в эти дни?

– Это очень длинная и серьёзная история, чтобы рассказывать её между двумя глотками вина. Лучше расскажите о себе.

– А почему вы думаете, что мой рассказ можно уместить между двумя глотками вина? Возможно, и со мной произошло нечто очень важное и серьёзное!

– Тогда я не уйду, пока вы мне не скажете, что именно!

– О, в таком случае вам придётся сидеть очень долго, – рассмеялась девушка – Может быть, всю жизнь…

– Это означает, Моника, что вы не верите мне?

– Это значит, что я не доверяю ещё самой себе.

– И долго это будет продолжаться?

– Пока я не буду убеждена, что вы не скрываете от меня своих тайн, Генрих.

– Это намёк на Мюнхен?

– На Мюнхен на Бонвиль, на Сен‑Реми…

– Вас мучит женское любопытство?

– Нет, меня мучит…– девушка вскочила с места. Спокойной ночи, Генрих! – крикнула она и исчезла за дверью. Быстро поужинав, Генрих, несмотря на поздний час, пошёл к Лютцу.

Гауптман полулежал в кровати, подложив под голову несколько подушек. Рядом, на небольшом столике, стояла тарелка с нехитрой закуской, пепельница и бутылка грапа. Пустые бутылки валялись под столом и под кроватью.

– Что с тобой, Карл? Ты заболел? И почему не прибрано в комнате? Денщик!

– Я слушаю, герр обер‑лейтенант! – денщик стоял на пороге, вытянувшись, хотя по пятнам на лице можно было догадаться, что и он испробовал крепость грапа.

– Немедленно убрать! Живо!

Денщик начал собирать бутылки, валявшиеся на полу. Одна из них оказалась полной, и Лютц, наклонившись, взял её и спрятал под подушку.

– А это зачем, Карл?

– Пить буду! Сегодня, завтра, послезавтра! Каждый день!

– Что с тобой? – взволновался Генрих. Он знал, что Лютц никогда не пил в одиночестве, да ещё так много. Тревогу вызывал и нездоровый вид Карла, его чересчур блестящие глаза. – Ты болен?

– Болен? Нет, я здоровее, чем когда‑либо. И именно потому, что я выздоровел, я не могу оставаться трезвым! Лютц схватил со стола недопитую бутылку и приложил её к губам. Генрих отобрал бутылку, поставил её на столик.

– Ну, Карл? Лютц молча приподнялся.

– Скажи, пожалуйста, если бы к тебе в комнату ворвался, допустим, Миллер? Пьяный и нахальный. Улёгся бы в сапогах на твою кровать, а тебе предложил или убираться из номера, или спать на полу. Чтобы ты сделал?

– Вышвырнул его прочь, спустил с лестницы!

– А чего же мы, чёрт подери, требуем от французов? зло выкрикнул гауптман и, сжав кулак, резким движением откинул руку. Недопитая бутылка, стоявшая на столике, отлетела в угол комнаты и со звоном разлетелась вдребезги. Перепуганный денщик заглянул в дверь.

– Уберите и ступайте домой, вы нам сегодня не нужны, – приказал Генрих. Ему не хотелось, чтобы то, что говорил болезненно возбуждённый гауптман, слышал кто‑либо посторонний.

– Карл, тебе надо успокоиться, ты болен!

– А я тебе докажу, что я абсолютно здоров! Хочешь, докажу? Ну, говори, хочешь?

– Я слушаю!

– Тебе не приходилось бывать в герцогстве Люксембургском?

– Как‑то был, проездом.

– Верно, оно совсем крошечное? Ведь так?

– Ну?

– Так вот, я подсчитал: если все население всего земного шара собрать вместе и выстроить колоннами, то оно уместится на половине территории герцогства Люксембургского, а вторая половина останется свободной. Слышишь, все население земного шара! Ты представляешь, как мало людей на этом, богом проклятом, свете? Всех их можно собрать на половине территории Люксембурга, и земной шар будет пуст! Вое богатства, все моря, поля, подземные сокровища – все к услугам этой горсточки людей, собранных на маленьком клочке земли.

Лютц схватил карту земного шара, которая лежала у него на кровати, и поднёс к глазам Генриха.

– Видишь? Вот здесь может разместиться все человечество! А это все к услугам людей. Весь мир! Какая прекрасная жизнь могла быть на нашей планете!

Генрих прошёл в другую комнату, где стоял умывальник, смочил полотенце и положил его Лютцу на лоб. Он силой заставил Карла лечь.

– Да я не болен, пойми!

Не слушая протестов, Генрих вынул из кармана порошок и протянул его Карлу.

– Что это?

– Снотворное.

– Дай мне лучше чего‑нибудь такого, чтобы я заснул навсегда. Ведь страшно собственной рукой послать себе пулю в лоб!

– Ты что, сошёл с ума?

– А ты не лишился бы рассудка, если б при тебе Миллер сбросил пятерых мужчин… с обрыва… а беременной женщине послал две пули в живот?.. Понимаешь, беременной женщине! О, я не могу, не могу… Я не могу это забыть! – выкрикивал Лютц в исступлении. Его трясло, слова прерывались рыданиями. Это была настоящая истерика.

Генрих знал, что в таких случаях надо молчать и ни о чём не спрашивать. Он заставил Лютца принять порошок, укрыл его одеялом до самого подбородка, дал выпить грапа, чтобы больной поскорее согрелся.

– Лежи и постарайся уснуть.

– Уснуть… я так хочу уснуть… я уже три ночи не могу спать! С того времени, как Миллер…

– Молчи! Слышишь, ни о чём не говори! Я все равно заткну уши и не стану слушать.

Возбуждение медленно спадало, и через полчаса снотворное подействовало. Лютц заснул.

Генрих не решился оставить его одного, хотя очень устал с дороги. Подложив под голову старую шинель Карла, он улёгся на диван, но заснул не сразу.

Ночь прошла спокойно, больной не просыпался. Утром пришёл денщик. Генрих, приказав не будить гауптмана, сколько бы он ни спал, ушёл в штаб.

Эверс встретил своего офицера по особым поручениям приветливо, но на сей раз был неразговорчив. На левом рукаве его мундира все ещё чернела траурная повязка, хотя официально объявленный траур уже кончился.

– За все прожитые мною шестьдесят пять лет, обер‑лейтенант, это самые чёрные дни в истории военных побед Германии. Самой блестящей операцией девятнадцатого столетия был Седан! Величие нашей победы под Седаном померкло перед позорным поражением на берегах Волги!

– Я слышал от своего отца, что в генштабе сейчас разрабатывают планы новых операций, которые помогут не только выправить положение, а и… Генерал безнадёжно махнул рукой.

– Хочу верить, но… Впрочем, будущее покажет! А теперь, обер‑лейтенант, идите, отдыхайте с дороги. Если будут поручения, я вызову вас.

После обеда Генрих снова зашёл к Лютцу, но тот, измученный трехдневной бессонницей, ещё не просыпался. Может быть, пойти к Миллеру и осторожно выведать у него, что именно так повлияло на Карла? Генрих позвонил начальнику штаба службы СС. Но к телефону подошёл Заугель. Он сообщил, что Миллер вчера уехал и, возможно, вернётся к вечеру. Пришлось остаться в номере.

Вечером Карл встретил Генриха смущённой улыбкой. Он уже совсем успокоился, но был ещё очень слаб. Очевидно, возбуждение последних дней истощило организм больного.

Теперь Лютц мог спокойно рассказать, что послужило причиной его болезни. Выяснилось, что Миллер, не предупредив в чём дело, повёз гауптмана на расстрел шести французов, среди которых была беременная женщина. Сцена эта так повлияла на Лютца, что, вернувшись домой, он слёг.

– Ты понимаешь, Генрих, мне после этого стыдно носить мундир офицера. А больше всего угнетает то, что я должен молчать, скрывать свои мысли. Скажи я что‑нибудь, и тот же самый Миллер столкнёт меня с обрыва, как тех французов.

– Да, Миллер способен на это…

– Я дрался под Дюнкерком, меня никто не может упрекнуть в трусости. Но я хочу воевать, а не истязать беременных женщин. Зазвонил телефон, Генрих поднял трубку.

– Это Гольдринг и есть. Что? Сейчас буду!

– Верно, бог услышал твои молитвы. Карл, Миллера ранили маки, он просит меня и Заугеля приехать к нему.

– Оказывается, на свете ещё существует справедливость! А где он сейчас, дома?

– Нет, Заугель говорит, что в госпитале. Если рано вернусь, зайду к тебе и все расскажу.

По дороге в госпиталь Заугель рассказал Генриху, что Миллера привезли часа два назад и уже успели сделать операцию. Какое он получил ранение, Заугель не знал, но надеялся, что лёгкое, иначе раненого отправили бы в Шамбери, а не оставили здесь, в Сен‑Реми, где был небольшой и неважно оборудованный госпиталь.

Миллеру отвели отдельную комнату на втором этаже. Врач проводил посетителей до самой двери и предупредил:

– После операции ему необходим покой! Очень прошу долго не задерживаться.

Это предупреждение было сделано скорее для проформы, раненый чувствовал себя неплохо, хотя побледнел и ослаб.

Он коротко рассказал Генриху и Заугелю, как всё произошло. Оказывается, вчера вечером большая группа маки атаковала егерскую роту, охранявшую один из наиболее крупных перевалов, разметала её и спустилась с гор. Миллер очутился на перевале случайно, не оставалось ничего другого, как тоже принять бой, во время, которого осколок партизанской гранаты попал ему в левую лопатку.

– Ещё полсантиметра, и осколок был бы у меня в лёгком! – с гордостью сообщил Миллер, теперь, когда всё закончилось благополучно, он действительно гордился, что ему довелось участвовать в бою, – медаль за ранение обеспечена, а это ещё одна заслуга перед фатерландом.

– Напрасно вы впутались в эту историю, Ганс, ведь все могло кончиться значительно хуже, – укоризненно заметил Генрих. – А куда девалась охрана перевала?

– Она разбежалась после первого же натиска. Моё счастье, что я успел вскочить в машину… Теперь от маки можно ждать всяких неожиданностей. То, что такая большая группа спустилась с гор, требует от нас особых предосторожностей. Конечно, командование дивизии сделает всё необходимое, но служба СС должна работать особенно чётко. Очень плохо, что я вынужден лежать, когда надо действовать. Я позвал вас, чтобы посоветоваться стоит ли просить кого‑либо в помощь Заугелю на время моей болезни? О моём ранении нужно немедленно сообщить в Лион…

Генрих взглянул на помощника Миллера. Покрытые нежным румянцем щеки лейтенанта пошли красными пятнами, губы обиженно дрогнули.

– Простите, герр Заугель, и вы, Ганс, что я первым решил высказаться, – ведь я могу выступать лишь в роли советчика. Но мне кажется, Ганс, что ваш помощник полностью справится с обязанностями начальника, даже в такие тревожные дни. Да и вы будете прикованы к постели не так уж долго. Конечно, работы у Заугеля прибавится, но он всегда может рассчитывать на мою помощь в делах, не представляющих особой секретности.

– Я очень рад, Генрих, что наши мнения совпали. Появление нового человека лишь усложнит дело и отвлечёт Заугеля от основной работы – придётся вводить вновь прибывшего в курс дел, знакомить с обстановкой, а это вещь хлопотливая. А за ваше предложение помочь – очень благодарен! Признаться, я на это рассчитывал.

– Свидание окончено! – недовольно заметил врач, просовывая голову в полуоткрытую дверь.

– Одну минуточку, я только дам несколько распоряжений своему помощнику. Генрих поднялся.

– Тогда не буду вам мешать. Я подожду герра Заугеля в вестибюле или в машине.

«Конечно, хорошо бы послушать, – думал Генрих, спускаясь по лестнице, – но не следует показывать Заугелю, что меня хоть чуточку интересуют дела службы СС. Он умнее Миллера и не зависит так от меня, как тот. Пока что! Но мне надо найти уязвимое место этого „аристократа духа“… Он слишком много мнит о своей особе, это ясно! Его разговоры о сверхчеловеке, коим он себя, безусловно, считает… Своеобразная мания величия! У таких людей обычно очень развито честолюбие и болезненное самолюбие. На этих струнах и будем пока играть». Появление лейтенанта прервало размышления Гольдринга. Лицо Заугеля сияло.

– Я искренне благодарен вам, барон, за высокую оценку моих способностей! – сказал он, садясь в машину. Действительно, было бы очень неприятно тратить время на знакомство с временным начальством. С Миллером я уже свыкся, и хотя у него, как и у каждого из нас, есть некоторые недостатки, но мы с ним нашли общий язык.

– О Герр Заугель, я лишь высказал то, что думал и в чём твёрдо уверен. Не надо быть очень наблюдательным, чтобы понять, должность помощника Миллера – масштабы для вас слишком ничтожные. Вы знаете, мы с Гансом очень дружим, я ценю его отношение ко мне, сам искренне ему симпатизирую, но… Заугель бросил на собеседника вопросительный, нетерпеливый взгляд.

– Но, – продолжал Генрих после паузы, – надо быть откровенным: Миллер – это уже анахронизм, он живёт исключительно за счёт старых заслуг и заслоняет дорогу другим. Слово «другим» я употребляю не в том примитивном значении, которое ему обычно придают. Это не просто более молодые и даже более талантливые работники. Это совершенно новая порода людей, родившихся в эпоху высшего духовного подъёма Германии и поэтому воплотивших в себе все черты людей совершенно нового склада, завоевателей, господ, хозяев.

– Вы, барон, оказывается, тонкий психолог и очень интересный собеседник. Сейчас не поздно, и я был бы рад, если бы вы на часок заглянули ко мне. Мы бы продолжили этот разговор за чашкой крепкого кофе. К сожалению, не могу предложить вам ничего другого – мне сегодня ещё надо работать, и я должен быть в форме.

– Чашка крепкого кофе и разговор на философские темы – это такая редкость в Сен‑Реми. Я с радостью принимаю ваше предложение. Соскучился и по первому и по второму! – рассмеялся Генрих.

В небольшой трехкомнатной квартирке Заугеля пахло духами, хорошими сигарами, настоящим мокко. Очевидно, комнаты редко проветривались – эти запахи были так устойчивы, что создавали своеобразную удушливую атмосферу, царящую обычно в будуарах кокоток. Да и всё остальное скорее напоминало будуар, чем комнату офицера, да ещё в военное время: мягкие ковры на стенах и на полу, кружевные занавески на окнах, бесконечное множество статуэток, вазочек, флакончиков. И единственной вещью, которая резко дисгармонировала со всем, был огромный портрет Ницше, вставленный в чёрную, простую, без всяких украшений раму. Заметив, что Генрих смотрит на портрет, Заугель патетически произнёс:

– Мой духовный отец! С этим портретом я не расстаюсь никогда! И с этими книгами тоже.

Заугель подошёл к этажерке и снял с верхней полки несколько книг в дорогих переплётах. «По ту сторону добра и зла», «Так говорил Заратустра», «Сумерки богов» Ницше, «Майн кампф» Гитлера.

Захотелось на свежий воздух, мутило от духоты, и Генрих уже подыскивал предлог, чтобы поскорее вырваться, но в это время денщик принёс кофе, лимоны, бутылочку ликёра.

Попивая чёрный кофе, Генрих и Заугель долго разговаривали на философские темы. Выяснилось, что лейтенант немного знаком с новыми философскими течениями. Он кое‑что читал даже из старой немецкой философии. Этих куцых знаний было мало для того, чтобы мыслить логично, но хватало на то, чтобы обо всём говорить с апломбом невежды. И Заугель крушил Канта и Гегеля, высмеивал Маркса, снисходительно похлопывал по плечу Шопенгауэра и, захлёбываясь от восторга, расхваливал гений своего Ницше. Его он считал предвестником новой эры расы победителей, которые поднимутся над гранью, отделяющей добро от зла, и достигнут сияющих вершин, где царствует человек‑бог. Генриху пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не расхохотаться, слушая этот бред, и поддерживать разговор. А Заугель был в восторге, что нашёл такого внимательного слушателя и, как он считал, единомышленника.

Постепенно от высоких материй разговор перешёл на темы более житейские, на обстановку, создавшуюся в связи с усилением активности маки.

Генрих ещё раз напомнил Заугелю, что согласен помогать ему во время болезни Миллера, если возникнет такая надобность.

– Я с радостью воспользуюсь вашими услугами, барон, я даже имею кое‑что на примете. Но сначала я хотел вас предостеречь… если вы разрешите, конечно…

– О, пожалуйста!

– Вы ведёте себя неосторожно, барон, немного легкомысленно в выборе знакомых…

– Что вы хотите этим сказать?

– Припомните все свои симпатии и скажите – можете ли вы за всех поручиться?

– Понимаю, понимаю, милый Заугель, на что вы намекаете! Спасибо за деликатность, с которой вы подошли к этому интимному вопросу. Но, уверяю вас, в данном случае надо подходить с другой меркой. В моих отношениях с женщинами я придерживаюсь одного – красива эта женщина или нет! Ведь женщины, как и ваш сверхчеловек, стоят по ту сторону добра и зла!

– Вы так думаете? А если я скажу, что родной брат мадемуазель Моники французский террорист?

– Не может быть! Такая добропорядочная семья!

– Печально, что приходится вас разочаровывать, но это так. Вчера на следствии один пойманный маки сообщил мне эту интересную подробность из биографии мадемуазель. Не исключена возможность, что и она сама…

– Фи, как неприятно! Хорошо, что вы меня предупредили, теперь я перед вами в долгу! Надо будет присмотреться повнимательнее…

– Я уже давно установил за нею наблюдение – моё внимание привлекло, что она часто ездит на электростанцию, якобы к своему жениху. До сих пор я воспринимал это как нечто совершенно естественное. Но тот же маки, которого я допрашивал, работает именно на электростанции и уверяет, что встречи мадемуазель со слесарем Франсуа Флорентеном никак не напоминают встреч влюблённых.

– Я вообще впервые слышу, что у неё есть жених! Так вот чем объясняется её неприступность! Нет, это просто смешно, что моим соперником может быть какой‑то слесарь! Барон и слесарь! Знаете что, Заугель, доставьте мне удовольствие, разрешите побеседовать с этим маки.

– Это очень легко сделать, но не сегодня: он согласился давать мне кое‑какую информацию, и я отпустил его. Как только он появится – специально вызывать его мне не хочется, чтобы не привлекать внимания, – я тотчас сообщу вам.

– Прикинуться такой скромницей! Никогда не думал, что женщина может так меня околпачить!

– А что, если мадемуазель использовала знакомство с вами, чтобы добывать сведения для маки?

– Тогда ей не очень повезло! У меня правило – с женщинами о делах и даже о серьёзных вещах не говорить.

– Ну, иногда случайно можно обмолвиться словечком…

– Вы правы, чёрт побери! Нет, только подумать: маки хотят использовать в своих целях сына генерал‑майора Бертгольда! Парадокс, настоящий парадокс!

– Я хочу предупредить вас, барон всё, что я сказал, пока наша с вами тайна. Даже герр Миллер не знает о моих подозрениях. Мы сами с вами проверим.

– Я помогу вам, герр Заугель.

– Это очень просто сделать: завтра я дам вам один документ, якобы секретного характера, вы оставите его у себя в номере и ушлёте денщика, чтобы мадемуазель не знала. Остальное я беру на себя Согласны?

– Считаю долгом чести помочь вам в этом деле. И надеюсь в скором времени отблагодарить за оказанную мне сегодня услугу. Вы открыли мне глаза на истинное положение вещей. Жених он ей или нет, все равно меня обманывали. А этого я никому не прощаю.

Идти к Лютцу было поздно, и, распрощавшись с Заугелем, Генрих поспешил в гостиницу. По дороге он старался не думать о тех неприятных вещах, про которые узнал. Надо было успокоиться, дать отдохнуть голове. И на улице она действительно прояснилась. Свежий воздух, словно прохладная купель, смывал с тела усталость, и Генрих почувствовал себя готовым к борьбе.

Да, бороться придётся, это очевидно. И поединок с Заугелем будет у него ожесточённый. Заугель ухватился за кончик ниточки, и рано или поздно она приведёт его к клубку. Если её не перервать сразу. Но как это сделать? Прежде всего уничтожить провокатора! Он может ускорить ход событий! Это особенно важно теперь, когда Заугель напал на верный след Франсуа – Моника, Моника – Франсуа. А от них к нему тоже ведёт ниточка, и не сегодня – завтра Заугель может нащупать её. Ведь о том, что на плато были отпущены два партизана, знают не только мадам Тарваль и старая крестьянка, а кое‑кто из маки, возможно, и этот провокатор с электростанции. Если это так, Заугель ухватится за ниточку: Гольдринг – Моника – Франсуа. Итак, прежде всего надо покончить с провокатором!

В эту ночь Генрих долго не спал, а утром спустился завтракать значительно раньше обычного. Но Моника, как на грех, уже ушла из дому по каким‑то хозяйственным делам. Генрих встретил её на улице возле самого штаба.

– Моника, я должен поговорить с вами об очень важном деле. Прошу быть сегодня дома и никуда не выходить. Я постараюсь быстро освободиться, но может случиться, что генерал меня задержит. Всё равно, ждите пока я приду. Долго разговаривать на улице нам неудобно по ряду причин, поэтому никаких объяснений дать вам сейчас не могу. Скажу лишь одно – за вами установлено наблюдение.

Генрих, смеясь, пожал девушке руку и скрылся в дверях штаба. Моника весело помахала ему вслед. Никому из прохожих, наблюдавших эту сцену, даже не пришло в голову, как тревожно бились в эту минуту сердца стройного весёлого офицера и красивой улыбающейся девушки.

– Вам телеграмма, герр обер‑лейтенант, – доложил дежурный по штабу. «Сегодня в 16.20 буду в Шамбери. Встречайте. Бертина».

«Какого чёрта тебе тут надо?» – про себя выругался Генрих и, ещё раз прочитав телеграмму, сверил дату. Бертина телеграфировала сегодня утром в шесть. Генрих постучал в кабинет Эверса.

– Герр генерал, сегодня будут какие‑либо поручения?

– Сегодня? Нет.

– Тогда разрешите обратиться к вам с просьбой.

– Буду рад её удовлетворить.

– Я только что получил телеграмму от племянницы Бертгольда. Она просит встретить её в четыре с минутами в Шамбери. Если вы разрешите… Генерал взглянул на часы.

– Вам, как всегда, везёт, обер‑лейтенант, через тридцать минут помощник Миллера Заугель в сопровождении охраны выезжает на моей машине в Шамбери встречать пропагандиста от штаб‑квартиры. Вы можете поехать с ними.

– Бесконечно вам благодарен, герр генерал!

Заугель очень обрадовался, узнав, что у него будет такой спутник, как Гольдринг, и пообещал ровно через полчаса ждать с машиной у гостиницы. Не поднимаясь к себе в номер, Генрих разыскал Монику.

– Обстоятельства складываются так, что я сейчас должен ехать. Со мной едет помощник Миллера Заугель, сказал он поспешно. – Вот против этого Заугеля я и хочу вас предостеречь. Он сказал мне, что на электростанция, куда вы часто ездите, работает его агент, которого вы все считаете маки, и что у этого агента возникло подозрение, касающееся вас и Франсуа Флорентена. По распоряжению Заугеля за вами установлено постоянное наблюдение. Очевидно, и за Франсуа Флорентеном тоже. Выводы сделаете сами. А теперь я выйду и подожду Заугеля у входа в гостиницу. Не надо, чтобы он видел нас вместе.

Услышав, что к дверям подъехала машина, Моника быстро скрылась в дверях буфетной, не успев промолвить ни слова. Только её благодарный взгляд успел поймать Генрих.

– Кого это вы встречаете с таким почётом? – спросил Генрих Заугеля, когда их «хорх» помчался по шоссе вслед за автомашиной с пятью автоматчиками.

– Пфайфера, самого Пфайфера, барон. Генрих пожал плечами, эта фамилия ничего ему не говорила.

– Как, вы не знаете Пфайфера? – удивился Заугель. Да ведь это же один из лучших ораторов Германии, один из ближайших помощников Геббельса. – Очевидно, у Заугеля были основания так говорить: в Шамбери им сообщили, что выступления Пфайфера проходят с огромным успехом. Он, как выяснилось, прибыл утром и успел сделать доклады офицерам гарнизона и двум подразделениям солдат. Тема всех выступлений была одна – что произошло под Сталинградом.

Разыскивая Пфайфера, Генрих и Заугель побывали на митинге и выслушали две речи современного Цицерона. Пфайфер, плотный человек с солидным брюшком, действительно был неплохим оратором. На тему «Сталинград» он выступал, очевидно, много раз. Докладчик сыпал цифрами, именами, названиями населённых пунктов, не заглядывая ни в тезисы, ни в блокнот, которым помахивал, держа его то в левой, то в правой руке. По Пфайферу выходило, что причиной поражения под Сталинградом была растянутость линии фронта, затруднения с транспортом. Когда сократится линия фронта, армия фюрера наберётся сил, всё пойдёт хорошо, и уже в этом, 1943, году она отомстит большевикам за погибших на берегах Волги.

Пфайфер был красноречив, говорил горячо. Голос его, сильный, хорошо натренированный, то снижался до шёпота, слышного даже в дальних рядах, то раскатисто звучал над толпой, словно грохот грома. Генрих наблюдал за лицами слушателей и должен был констатировать: ораторское искусство Пфайфера влияло на аудиторию: солдаты вместе с ним кричали «хох», когда того хотел оратор, и чуть не плакали там, где он, приглушив голос, трагически дрожавший в наиболее патетических местах, говорил о гибели армии Паулюса.

Когда закончился второй митинг, Заугелю, наконец, удалось поймать пропагандиста, но Пфайфер категорически заявил, что до восьми вечера нечего и думать о выезде из Шамбери, потому что ему нужно выступить ещё в нескольких местах.

– Смею напомнить, герр Пфайфер, что у нас теперь не очень спокойно, лучше выехать пораньше или заночевать в Шамбери, а в дорогу тронуться утром, – заметил Заугедь.

– С какого это времени офицеры армии фюрера стали бояться темноты? Я привык думать, что её боятся лишь дети? – пошутил Пфайфер и победоносным взглядом окинул большую толпу, окружавшую его. Присутствующие расхохотались, Заугель покраснел и отошёл.

– Герр Пфайфер, очевидно, не знает условий, сложившихся у нас в последнее время, – пожаловался он Генриху.

– Герр Заугель, я считаю, что вы совершенно правильно сделали, предупредив гостя о том, как опасны ночные поездки. Меня удивляет его легкомыслие и этот чисто демагогический приём. Поглядим, куда денется его храбрость ночью, если действительно на нас наскочат маки?! Нам что, мы люди военные, привыкли глядеть в глаза опасности, а этот болтун, верно, и не нюхал пороха.

И Заугелю пришлось скрыть своё волнение. Не мог же он признаться Генриху, что сам боится ехать ночью, особенно теперь, когда большой отряд маки спустился с гор. В шестнадцать двадцать Генрих и Заугель встречали на вокзале Бертину.

– Какой счастливый ветер занёс вас в наши края? – спросил гостью Генрих, как только она появилась на ступеньках вагона. Бертина была в парадной форме. Заугель не скрывал своего восхищения, глядя на приезжую.

– Попутный, барон, который дует для тех, кто умеет управлять парусами… А кто это? – Бертина протянула руку Заугелю. – У меня такое впечатление, Генрих, что в вашей дивизии собрались самые красивые офицеры нашей армии. Так куда и как мы поедем сейчас?

– Всё зависит от вашего желания: мы можем выехать машиной сегодня вечером или поездом завтра утром.

– Меня устраивает и первый, и второй вариант, так что поступайте как хотите.

Генрих заранее заказал для Бертины номер в офицерской гостинице, но она заявила, что отдыхать не станет. Зато жаждет пообедать, а потом пройтись по городу.

Попросив прощения, Заугель пошёл к Пфайферу уточнять время отъезда, а Бертина и Генрих спустились в ресторан.

– Вы так и не объяснили, Бертина, какой попутный ветер пригнал вас к нашим берегам и надолго ли? – снова спросил Генрих, когда они уютно расположились в отдельном кабинете и официант, подав заказанное, вышел.

– Иначе говоря откуда вас принесло и как долго вы будете докучать мне? – рассмеялась Бертина и с вызовом взглянула на собеседника.

– Я, кажется, не дал вам ни малейшего повода для такого вывода.

– А ваше упорное нежелание отвечать на мои письма, а то, что вы даже ради проформы не пригласили меня на помолвку?

– Вы женщина, Бертина, и должны быть догадливой. Я не переписывался с вами и избегал вас именно потому, что очень хотел этого.

– О Генрих, это почти объяснение! Смотрите, чтобы я не поймала вас на слове! Ведь я теперь буду вашей соседкой и должна предупредить: хочу отблагодарить эту курносую Лорхен, украв у неё из‑под носа жениха.

– Как это – будете моей соседкой? Ведь, концлагерь, в котором вы работаете, насколько я помню, находится в Восточной Пруссии? Бертина приподняла одно плечо и повернула его к Генриху.

– Вы очень невнимательны, барон, обратите внимание вот на это, – Бертина постучала пальцем по новеньким погонам.

– О, да вас можно поздравить!

– Как видите. А это означает не только повышение в чине, но и в должности. Я назначена начальницей женского концлагеря спецрежима в Понте‑Сан‑Мартин, это, кажется, недалеко от Сен‑Реми.

– Спецрежима? Что это значит, если перевести на обычный человеческий язык?

– Это значит, мне оказано особое доверие: приняв лагерь, я должна сдать своеобразный экзамен, то есть установить в нём такой режим, который превратит этих пленных в обычную рабочую скотину, и они забудут не только о непокорности, но даже о том, что когда‑то считали себя людьми.

Бертина выпила рюмку коньяку и затянулась сигаретой. Её большие синие глаза лихорадочно блестели, тонкие ноздри вздрагивали, губы были плотно сжаты.

– Тогда я не понимаю, почему именно вас назначили в этот лагерь? Ведь вы всё‑таки женщина, Бертина!

– Вы могли бы сказать любезнее, красивая женщина.

– Это вряд ли кто посмеет оспаривать. Тем более я. Но вы всё‑таки не ответили на мой вопрос.

– Боже мой, Генрих. Вы страшно старомодны, трогательно старомодны. Теперь я понимаю, почему вы выбрали в подруги жизни Лору. Самочка, которая вяжет своему хозяину тёплые носки и напульсники, Маргарита с прялкою в руках, в лучшем случае маленькая актриса кабаре, с лёгким привкусом порока. У вас не тошнит от этого идеала добропорядочных немок? Нам, настоящим арийкам, это осточертело!

– Бертина! Это ж крамола, настоящая крамола! Вы забываете, что сказал фюрер об обязанности женщины, о её месте в обществе?

– А, три «к». Законы устанавливаются для масс, а у каждой нации есть свои избранники, которые эти законы сочиняют. И я буду принадлежать к этим избранникам, я уже к ним принадлежу. Напрасно вы не приехали к нам в лагерь, помните, я вас приглашала. Вы бы увидели, как дрожит передо мною весь этот сброд – француженки, русские, голландки, польки, бельгийки… даже немки, оскорбившие свою расу! О, у меня были неограниченные права, и, будьте уверены, я ими воспользовалась. – Откинувшись на спинку стула, Бертина прищурила глаза, словно всматриваясь в какую‑то далёкую картину, возникшую перед ней, и вдруг рассмеялась.

– Что способствовало вашему дальнейшему продвижению? Ведь вы продвинулись очень быстро?

– О, просто молниеносно быстро. Я ввела кое‑какие усовершенствования в систему охраны пленных и в режим для них. Кроме того, я отлично изучила вкусы своего начальства… Когда прибывала партия новых пленных, я отбирала самых молодых и красивых и знала, кому и каких направить. К концу года я была уже помощником начальника всего лагеря.

– Так вы скоро дослужитесь до генерала.

Захваченная своими воспоминаниями, Бертина не заметила ни иронического тона Генриха, ни злых огоньков в его глазах.

– Что касается моей дальнейшей карьеры, то я возлагаю большие надежды на этот концлагерь, который должна сейчас принять. Недавно там убили начальника, старшую надзирательницу и одного солдата‑охранника, который их сопровождал. Специальная комиссия расследовала этот случай, многих повесили, но настоящие виновники убийства так и не найдены. Мне поручено установить в этом концлагере самый жестокий режим, и я уже разработала план мероприятий. О, я совершенно уверена, что добьюсь своего какой угодно ценой, даже если бы мне пришлось повесить каждую третью.

Генрих почувствовал, что у него темнеет в глазах. Лицо Бертины отодвинулось, стало маленьким, словно змеиная головка, потом снова приблизилось и так расплылось, что Генрих уже не различал отдельных черт.

– Что с вами, Генрих? – услышал он голос Бертины и словно проснулся.

«Она не доедет до лагеря. Как это сделать – не знаю. Но до лагеря она не доедет!» – твёрдо решил он, и ему сразу стало легче.

– О чём вы задумались?

– После контузии, полученной мною во время нападения маки, у меня часто внезапно начинает болеть голова и темнеет в глазах, – пояснил Генрих.

– Бедненький! – Бертина перегнулась через столик и провела рукой по волосам Генриха.

Появление Заугеля прервало эту лирическую сцену. Он сообщил, что Пфайфер согласен взять с собой даму, даже очень доволен, только просил их своевременно прибыть в штаб корпуса.

Из Шамбери выехали ровно в восемь вечера. На переднем сидении, рядом с шофёром; сидел Пфайфер, на среднем Заугель, на заднем Бертина и Генрих.

Как только машина отъехала, Бертина крепко, всем телом прижалась к Генриху и взяла его под руку.

– Неужели я хуже этой курносой утки Лорхен? – тихонько прошептала она.

– Вы её превзошли во всём! – многозначительно улыбнулся Генрих.

Бертина с благодарностью пожала ему руку и отодвинулась, Пфайфер, немного поёрзав на месте, обернулся к пассажирам, сидевшим позади него.

– Так вы считаете, что вечером ехать по этой дороге опасно? – спросил он Заугеля тихим голосом.

– Днём спокойнее, – уклонился от прямого ответа Заугель.

– А как вы думаете, герр обер‑лейтенант?

– Я считаю, герр Пфайфер, что во время войны всюду опасно, – равнодушно ответил Генрих. – Только вчера в нашем районе спустилась с гор большая группа маки.

– Большая, говорите? – в голосе прославленного оратора звучал страх.

– Больше роты.

– А разве они отважатся напасть на нас, если впереди едут автоматчики, а позади мы – трое вооружённых пистолетами мужчин и шофёр с автоматом!

– Обратите внимание: дорога не прямая, она круто поворачивает то вправо, то влево, и эти повороты…

– Да, да, понятно, – поспешно согласился Пфайфер. Может быть, действительно, нам лучше вернуться в Шамбери?

Генриха разбирал смех. Он вспомнил, как самоуверенно держался прославленный оратор днём, вспомнил провозглашённые им на митинге слова: «Немцы боятся только бога, и никого иного».

– Можно, если хотите, вернуться, но как это расценят ваши слушатели в Шамбери? Мы же не дети, чтобы бояться, как вы сказали, темноты. Да и возвращаться уже поздно: маки могут быть сзади так же, как и спереди. Пфайфер замолчал.

– А тут действительно опасно? – испуганно прошептала Бертина.

– Очень!

– Боже мой, а я в военной форме.

В машине наступила та напряжённая тишина, какая возникает среди людей, думающие об одном, но не решающихся вслух высказать свои мысли.

– Вы должны были все это объяснить мне в Шамбери, а не здесь, посреди дороги! – вдруг пискливым голосом выкрикнул Пфайфер и угрожающе взглянул на Заугеля.

– Я вам говорил, но вы высмеяли меня перед всеми присутствующим! – огрызнулся Заугель.

– Чёрт знает что, поручают охранять тебя каким‑то мальчишкам и даже не предупреждают об обстановке!

Машина на полном ходу пролетела маленький населённый пункт Монт‑Бреоль, и дорога начала круто подниматься вверх.

– Может быть, заночуем в этом селении? – спросил Пфайфер, обращаясь к Генриху.

– Здесь нас наверняка перестреляют, как цыплят, – ответил тот. Ему хотелось нагнать страх, на этого толстого труса, который в Шамбери призывал других к храбрости.

Поворотов становилось всё больше, машины сбросили скорость до минимума и ехали почти впритык друг к другу.

– Дайте сигнал автоматчикам, пусть едут быстрее! В случае чего мы даже не сможем повернуть назад! – раздражённо воскликнул Пфайфер.

– На этой дороге машину повернуть нельзя; – спокойно пояснил Генрих.

Моторы ревели. Шофёры, не имея возможности разогнать машины, нажимали на газ, и рокот разносился среди гор.

– Теперь нас слышно километров за пять, – словно ненароком бросил Генрих.

– А не лучше ли остановить машину, приглушить мотор и переждать здесь ночь? – голос прославленного оратора утратил басовые нотки.

– Нет, мы сейчас в самом опасном месте.

Все молчали. Бертина дрожала, её била лихорадка. В полном молчании проехали километров десять. Поворотов стало меньше, и автоматчики, отъехали на указанную дистанцию, метров за сорок от легковой машины. Вот они уже приблизились к скале, которую огибала дорога.

Как неприятно ехать и ехать под нависшими каменными глыбами. Поскорее бы свернуть, увидеть, что впереди нет засады! Идущая впереди грузовая машина уже полускрылась за поворотом… вот исчезла совсем. У всех вырывается вздох облегчения.

И вдруг точно, гром прокатился над горами. Скала словно раскололась надвое, загородив дорогу машинам, а откуда‑то сверху на дорогу с грохотом посыпались каменные глыбы, заглушив слабые звуки пулемётных очередей,

Шофёр легковой машины на полном ходу затормозил, Генрих почувствовал, как его швырнуло вперёд, и он больно ударился подбородком о переднее сидение. Рванув дверцу машины, Генрих выскочил на дорогу.

Прячась за машину, Генрих прополз до склона шоссе и скатился в кювет. Длинная пулемётная очередь веером трассирующих пуль прошла над ним. Не поднимая головы, Генрих повернулся лицом к скале и вытащил свой крупнокалиберный пистолет, потом осторожно выглянул. Впереди, поперёк дороги, припав на задний спущенный скат, стояла грузовая машина. Через её борт, лицом вниз, перегнулся убитый солдат. Три неподвижных тела лежали у грузовика. И только впереди, возле небольшой глыбы, загородившей дорогу, из кювета зло огрызался немецкий автомат. Прижавшись лицом к земле, Генрих посмотрел налево. В нескольких метрах от него лежал Заугель. Выставив автомат и спрятав голову, он наугад бил по скале. Дальше Генрих заметил тушу Пфайфера, прижавшуюся к камню, за ним, очевидно, лежала Бертина. Генриху показалось, что там промелькнула её нога в светлом чулке.

Пулемётная очередь снова прошла над головой Гольдринга, но никого не задела.

«Маки хотят прижать нас к земле, чтобы взять живьём», – промелькнуло в голове.

Генрих снова взглянул на Заугеля. Тот немного изменил позу, он лежал теперь так, что было видно его перекошенное животным страхом лицо. Отвратительное лицо палача, который замучил сотни, а может, тысячи людей и будет мучить дальше, получая наслаждение. «Поэт допросов», как назвал его Миллер.

«Лучшего случая не представится». Генрих повернул кисть правой руки с зажатым в ней пистолетом и выстрелил. Заугель качнул головой и ткнулся лбом в приклад автомата.

Прижавшись головой к земле, неподвижно лежал и Генрих. Он поднял её лишь тогда, когда пулемёт внезапно смолк. Но теперь к голове вплотную были прижаты три автоматных дула.

– Встать! Руки вверх!

Генрих встал и увидел, как под дулами автоматов медленно поднимаются из кювета три фигуры – Пфайфер, Бертина, шофёр. В сумерках, которые быстро заволокли все вокруг, их лица казались белыми масками. Один из автоматчиков подошёл к Заугелю.

– Готов! – бросил он кому‑то из партизан. – В голову!

– Всех связать! К Генриху подошли двое, один быстро его обыскал.

– Ишь, падаль! Два пистолета имел! – злобно проговорил он, протягивая найденный в кармане маузер и указывая глазами на крупнокалиберный пистолет, лежавший на земле.

– И, вероятно, оба не заряжены.

– Они перед мирными жителями храбрые.

– У, гадина! – один из маки со всей силы ударил Генриха по лицу. Тот упал.

– Хватит вам! – послышался голос. – По машинам и домой! Быстро!

Подталкивая задержанных автоматами, маки подвели Генриха, Пфайфера, Бертину и шофёра к машине и приказали сесть на задние сидения. Напротив них уместились два маки с пистолетами наготове. На передних сиденьях ещё двое, один из них, очевидно командир, крикнул:

– Возвращаться старой дорогой и не задерживаться.

Машина дала задний ход и так ехала, верно, метров двести, пока маки, сидевший за рулём, не свернул в какую‑то узенькую и в темноте почти незаметную расселину. Ехали, не включая фар, переезжали через груды каких‑то камней, проваливались передними колёсами в глубокие выбоины и снова взбирались в гору. Машину всё время бросало из стороны в сторону, и Генрих всякий раз стукался то лбом, то виском о голову Пфайфера.

Наконец машина выскочила из ущелья на ровную дорогу и помчалась с огромной скоростью. Приблизительно через час она остановилась. Маки, который сидел рядом с шофёром, открыл дверку и завёл с кем‑то, не видимым в темноте, приглушённый разговор, потом дверца захлопнулась, машина двинулась дальше.

Лишь поздно ночью они прибыли в горное селение. Пленных вывели по одному и бросили в сарай, где пахло навозом и соломой.

– Никто не ранен? – тихо спросил Генриха, услышав, как щёлкнул замок на двери.

– Я – нет, – первым откликнулся шофёр.

– А вы, герр Пфайфер?

– О, ради бога, не называйте хоть моей фамилии! – простонал пропагандист.

– У вас отобраны документы, и ваша фамилия все равно известна маки. Пфайфер не то вскрикнул, не то всхлипнул.

Генрих сел на солому. От удара, каким его угостил маки, страшно болела голова, а левый глаз совсем скрылся за опухолью, всё время увеличивающейся.

– Генрих, Генрих, – послышался шёпот Бертины. – Как вы думаете, они нас расстреляют?

– Сначала допросят! – зло отрубил Генрих. Бертина упала на солому, но тотчас снова вскочила.

– Они не имеют права так обращаться с женщиной!

– Во‑первых, вы для них не женщина, а начальница лагеря, где пытают их матерей, сестёр, любимых, во‑вторых…

– Сорвите зубами погоны, – Бертина прижалась плечом к плечу Генриха, но тот отстранился.

– Лишние хлопоты, – насмешливо сказал он. – Ведь и ваши документы они забрали.

– Это из‑за вас, из‑за вас так случилось! О, зачем, зачем я с вами поехала!

Генрих отошёл в угол сарая и сел, прижавшись опухшей щекой к холодной каменной стене. Этот своеобразный компресс успокоил боль, опухоль под глазом чуть опала. Напрягши мускулы связанных за спиной рук, Генрих попробовал крепость верёвки, плотно охватившей его кисти. Но петлю расширить не удалось, верёвка лишь содрала кожу у запястья. Убедившись, что освободить руки невозможно, Генрих стал покорно ждать рассвета.

О приближении утра говорила серая полоса, которая вначале легла у порога, а потом светлым пятном обозначила и весь прямоугольник двери. Пятно становилось всё ярче, его окрашивали уже не серые, а розовые тона, потом вдруг они исчезли, и сквозь щели словно брызнуло золото длинные пряди солнечного света легли на солому, на заднюю стенку сарая. Дверь открылась.

– Пфайфер, выходи! – послышался суровый окрик. Пропагандист вздрогнул и с ужасом отодвинулся в глубь сарая.

– Приглашать тебя, что ли! Маки подошёл к Пфайферу и, схватив его за шиворот, поднял на ноги.

– Пошли! Быстрей!

Упитаннее тело пропагандиста исчезло за дверью. Через десять минут вызвали шофёра. Тот молча поднялся и, бросив присутствующим «прощайте», вышел следом за маки.

– Генрих, я не могу, я не хочу, они не имеют права! – закричала Бертина и зашлась плачем. – Скажите им, что они не имеют права! Слышите? Вы богаты, вы можете предложить им деньги! О, почему вы на меня так смотрите? Предложите им деньги, и они нас отпустят! Я отблагодарю вас, Генрих! Я…

– Гольдринг! – послышалось от двери.

Вслед за своим конвоиром Генрих вышел на залитый солнечными лучами двор. Солнце ослепило его, и он прищурил глаза.

– Ишь, какой красавец! – долетел до него женский голос.

С подбитым глазом, с всклокоченными волосами, в которых запуталась солома, Генрих действительно напоминал разбойника с проезжей дороги.

– Попади к такому в руки, одного вида испугаешься! – бросила вторая женщина.

– А ему уже не придётся кого‑либо пугать! – успокоил женщин маки, сопровождавший пленного, – А ну, ты, трогай вперёд к штабу.

В комнате, куда вошёл Генрих, сидело трое. Два маки, в типичной одежде французских крестьян, и один в поношенном немецком мундире.

– Вы кто? – оглядывая пленного с ног до головы, спросил седоусый француз. – Генрих назвал себя, назвал и должность, седоусый сверил с документами, которые держал в руках.

– Важная персона! – на плохом французском языке бросил тот, кто был в немецком мундире.

– Знаете расположение вашей дивизии и численность гарнизонов по населённым пунктам?

– Я прошу провести меня к командиру отряда! – твёрдо проговорил Генрих.

– Вы, кажется, и здесь хотите диктовать свои условия? – смеясь заметил маки, одетый в немецкий мундир. Объясните ему, Оливье, что он в плену, а не на дипломатическом приёме.

Генрих более внимательно пригляделся к маки, который бросил эту фразу. Да, он не ошибся. Перед ним русский. Широкое, круглое лицо, типичные черты славянина, светлые волосы, а главное – этот акцент.

– Если я хочу видеть командира, то я знаю, для чего что нужно, – на чистейшем русском языке проговорил Генрих. Разорвись в этот момент бомба, это произвело бы меньшее впечатление.

– Земляк, что ли? – удивлённо спросил русский, с любопытством приглядываясь к Генриху.

– Мне нужен командир, больше я ничего не скажу.

– Мельников, позовите командира, – приказал седоусый на французском языке.

Тот, кого назвали Мельниковым, вышел, ещё раз окинув вопросительным взглядом пленного. Через минуту он вернулся в сопровождении человека, одетого в обычный штатский костюм. Взглянув на него, Генрих поспешно отвернулся.

– Вы хотели меня видеть? – спросил командир отряда, обращаясь к пленному.

– Да, да и разговаривать тет‑а‑тет, – улыбаясь ответил Генрих, он медленно повернулся. В глазах командира можно было прочесть удивление, затем догадку, потом они словно засветились изнутри, и в них вспыхнули весёлые огонёчки.

– Оставьте нас одних, – приказал командир присутствующим. Все вышли.

– Боже мой, каким образом, и в каком виде? – радостно проговорил Андре Ренар, протягивая Генриху обе руки.

– Для того, чтобы пожать мои руки, их прежде всего надо развязать, – смеясь, напомнил Генрих.

– Тьфу, дурень, – выругал себя Ренар и, вынув из кармана нож, перерезал верёвку, которой были связаны руки пленного. Но поздороваться старые знакомые не смогли, руки Генриха так онемели и набрякли, что тотчас же бессильно свесились. Содранная кожа на правом запястье привлекла внимание Андре Ренара.

– Сестру! Пусть захватит бинты и йод, – крикнул он, приоткрыв дверь. Потом подошёл к Генриху, обнял за плечи и крепко встряхнул.

– Так вот кого схватили наши вчера! Генрих спрятал руки за спину.

– Я вас очень прошу выслушать меня. Перевязку сделаем после.

Генрих рассказал Ренару о мерах, разработанных штабом дивизии для того, чтобы придушить деятельность маки.

– Итак, Андре, задержав меня, вы лишились союзника в штабе дивизии и нарушили все мои планы.

– Теперь я догадываюсь какие. Нет, нет, я не собираюсь нарушать наш уговор о молчании. До определённого времени мы этот вопрос оставим открытым. Для меня достаточно знать, что вы друг…

– Который как можно скорее должен вас покинуть. В этом заинтересованы и вы, и я. Но нужно, чтобы обо мне знало как можно меньше народу.

– Понимаю.

– Тем более, что среди ваших людей есть провокаторы, об одном таком я хочу вас предупредить. Он работает на электростанции, возле Сен‑Реми, его арестовало гестапо, но тотчас же выпустило. Он напал на след ваших связных и уведомил об этом гестаповцев. Кстати, помощник начальника службы СС Заугель во время нападения на нашу машину убит. Вы избавились от опасного врага, тем более что именно он через провокатора напал на след ваших людей. Я думаю, что провокатора надо немедленно убрать, а связных в Сен‑Реми на время удалить от работы…

– Спасибо. Все эти сведения для нас чрезвычайно ценны. Но как же нам поступить с вами? Может, останетесь у нас?

– Рано, Андре. Не имею права.

– Тогда надо инсценировать ваш побег. Я сейчас позову начальника штаба. Он мастер на такие трюки.

– Но он человек надёжный?

– Совершенно. За него я ручаюсь головой. Он ненавидит фашизм, умеет молчать и отчаянно храбрый, как все русские.

– Ладно. Вызовите его.

Через несколько минут на пороге появился знакомый Генриху маки в немецком мундире.

– Вот что, друг, мы поймали не того, кого надо, и сейчас должны исправить свою ошибку, но так, чтобы об этом знали только ты да я. Вначале познакомьтесь – это тот офицер, который приезжал ко мне в Ла‑Травельса. И об этом знаем лишь ты да я. Широко улыбаясь, Мельников крепко пожал руку Генриха. Тот скривился.

– Больно? А глаз не болит? Не думал я, что это вы!

– Так этот синяк я получил от вас?

– От меня, – Мельников виновато вздохнул, взглянул на свой кулак и укоризненно покачал головой.

Объяснив свой план инсценировки побега, Андре Ренар вопросительно взглянул на своего начальника штаба.

– Единственный выход! А инсценируем все так, что комар носа не подточит. Это я уже беру на себя. Только не покажется ли командованию дивизии и гестапо подозрительным, что из всех задержанных спасся лишь Гольдринг? Может, для компании выпустим девушку и шофёра? Пропагандиста, признаться, мне жаль отпускать.

– Бертину Граузамель! – даже подскочил Генрих. – Да вы знаете, с какой целью она послана во Францию и что она собой представляет?

– Мы ещё не допрашивали её, но я думаю, что женщину…– взглянув на Гольдринга, Мельников замолчал, потрясённый выражением его лица.

– Вчера, когда мы выехали, – произнёс Генрих раздельно, – я дал себе слово, что Бертина Граузамель не доедет до места своего назначения. И не называйте её девушкой, женщиной. Это эсэсовка, она приехала сюда с полномочиями установить в лагере спецрежим. – Генрих рассказал всё, что знал о Граузамель.

Мы будем судить её судом народа, – сурово сказал Андре Ренар. – Мельников, прикажи отделить её от мужчин и внимательно сторожить… А Пфайфером тебе придётся поступиться, этот пропагандист теперь не причинит много бед. Сами события агитируют теперь лучше слов.

Почтя час просидели Андре Ренар, Пётр Мельников и Генрих Гольдринг, обдумывая план побега. Когда Генриха снова привели в сарай, он увидел лишь Пфайфера и шофёра.

– А где же фрейлейн Граузамель?

– На допросе, – ответил шофёр.

Пфайфер сидел, понурив голову, неподвижным взглядом уставившись в пол. Руки его, как и у всех пленных, были крепко связаны за спиной. Красная повязка с белым кругом и свастикой, словно тряпочка, моталась на рукаве. Очевидно, допрос лишил пропагандиста надежды на более или менее счастливый исход.

– Герр Пфайфер, я хотел призвать вас к мужеству и сказать, что никогда не следует терять надежды, даже тогда, когда у тебя связаны руки и завтра тебя ждёт суд маки.

– Суд? Какой суд? – встрепенулся Пфайфер.

– А разве вам не сказали, что завтра утром всех нас будут судить партизанским судом?

Пфайфер, которого вопрос Генриха пробудил от апатии, снова понурил голову. Вся его фигура оцепенела.

– Как, по‑вашему, герр Пфайфер, мы должны держать себя на суде? – Генрих подсел к пропагандисту.

– Всё равно, один конец. – Равнодушно, уже ни на что не надеясь, ответил тот.

– О нет, чёрт побери! Офицер армии фюрера должен умереть красиво. Я покажу им, как умирает настоящий ариец, и призываю вас к этому.

– Ариец не ариец, какое это имеет сейчас значение? А умирать? Разве не всё равно, как умирать?

– В своих речах вы призывали к другому. Так ведь?

– Трепать языком, конечно, легко, – зло бросил шофёр, – а мы, дураки, слушаем! Эх, мне бы сейчас кружку воды да сигарету в зубы, и тогда я, кажется, охотно проглотил бы и пулю маки. Тем более, что вооружены они нашими же автоматами. Выходит, и пуля будет немецкой! криво улыбнулся шофёр. Генрих поднялся, подошёл к двери и начал стучать в неё ногой.

– Тебе чего? – неприветливо донеслось со двора.

– Позовёте начальника караула.

– Обойдёмся и без него. Генрих снова забарабанил в дверь.

– Чего ты там толчёшься?

– Я буду стучать, пока ты не позовёшь начальника караула, – зло крикнул Генрих.

– Герр офицер, герр офицер! Оставьте, умоляю вас, испуганно шептал Пфайфер, – они нас убьют.

За дверью послышались шаги, щёлкнул замок, и на пороге появился Мельников в сопровождения ещё одного маки.

– Чего тебе? – спросил начальник штаба.

– Можете нас судить, можете после суда делать с нами что угодно, но сейчас измываться над нами вы не имеете права! – почти кричал Генрих. Пфайфер глазами, исполненными животного страха, глядел на маки.

– Кто над вами измывается?

– Со вчерашнего вечера нам не дали ни капли воды, ни куска хлеба, до сих пор не развязали рук.

– На тот свет примут и с пустым желудком.

– Я требую воды, хлеба и сигарет! – кричал Генрих.

– Чего орёшь? – Мельников, сжав кулаки, подступил к Генриху – Марш на сено! – приказал он в неожиданно толкнул пленного, Генрих пошатнулся и упал.

В тот же миг Генрих зацепил правой ногой ногу начальника штаба, а левой ударил его что было силы пониже колена. Это был один из приёмов джиу‑джитсу, которыми хорошо владел Генрих.

Мельников упал как подкошенный, маки, сопровождавший начальника штаба, подбежал к Генриху и с силой толкнул его прикладом в грудь. «Это уже сверх программы!»– подумал Генрих.

– Ну, погоди, я отплачу тебе! – проговорил Мельников и вышел. Генрих поднялся, подошёл к двери и снова ударил по ней ногой.

– Ради бога! Сядьте! Из‑за вас нас всех убьют! – вспылил Пфайфер.

– Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего!

Дверь снова открылась, и на пороге появились те же, Мельников и маки. Позади них стояла женщина, которая держала в руках три куска хлеба, кувшин с водой и чашки.

Мельников с автоматом в руке остался у двери, а его спутник стал развязывать пленным руки.

– Ешьте, только побыстрее, нам некогда с вами нянчиться! – нетерпеливо крикнул Мельников.

– А мы вас не задерживаем! – с издёвкой ответил Генрих и, откусив кусочек хлеба, запил его глотком воды.

После вкусного обеда, которым его угостили Андре Ренар и этот же Мельников час назад, чёрствый хлеб буквально не лез Генриху в горло. Шофёр и Пфайфер мигом проглотили и хлеб, и воду, а Генрих все ещё дожёвывал свой ломоть.

– Долго я буду ждать? – Мельников выхватил из рук Генриха чашку.

– Ну и подавись своей водой! – равнодушно бросил Генрих и с удовольствием затянулся сигаретой, которую ему чуть пораньше протянула женщина.

– Связать руки! – приказал Мельников, когда пленные докурили сигареты. Пленных связали, на закрытой двери щёлкнул замок.

– Ну, что, полегче стало? – спросил Генрих Пфайфера.

– Я умоляю вас, не надо их больше раздражать! – заскулил пропагандист. – Они и так на нас злы, а теперь ещё больше разозлятся.

– Это только начало, увидите как я буду вести себя на суде. А сейчас я попробую уснуть, советую вам сделать то же самое.

Генрих плечом пододвинул солому, устроился на ней и через десять минут спокойно спал.

Вечером снова всех по одному вызывали на допрос. Пфайфера и шофёра отпустили быстро, допрос Гольдринга длился значительно дольше. Он продолжался ровно столько, сколько потребовалось, чтобы окончательно уточнить детали намеченного плана. После допроса всем пленным завязали глаза, посадили, в машину и куда‑то повезли.

Ехали долго вероятно, часа два. Наконец машина остановилась у какого‑то строения. В темноте лишь неясно вырисовывались его контуры. Всех ввели в помещение и неизвестно для чего развязали глаза. Пленные видели сейчас не больше, чем тогда, когда на глазах были повязки.

– Шофёр, вы здесь? А вы, герр Пфайфер? А где же Бертина Граузамель? Меня беспокоит, что её отделили от нас. Может быть, выпустили?

– Вот именно! На ней эсэсовская форма, они её любят так же, как коричневый костюм штатских национал‑социалистов, – мрачно сказал шофёр. Пфайфер не то вздохнул, не то простонал.

– Майн герр, – тихо прошептал Генрих, – когда нас везли сюда, мне посчастливилось развязать руки, сейчас я развяжу и вам. Очевидно, это последняя наша остановка на пути к… смерти… Я попробую перехитрить её. Спустя, некоторое время я попрошусь по интимным делам во двор, когда меня выведут – попробую удрать. Если повезёт, сделаю всё возможное, чтобы спасти вас. Генрих развязал руки шофёру, потом Пфайферу. Тот дрожал всем телом.

– Если вам удастся бежать – они убьют нас без суда! – крикнул он и схватил Генриха за рукав – Я не пущу вас, я не позволю рисковать нашей жизнью.

– Хватит вам ныть! – вмешался шофёр. Теперь, когда речь шла о жизни и смерти, он не выбирал выражений и совсем непочтительно схватил Пфайфера за плечи – Мы теряем единственную надежду на спасение, а вы мешаете!

Он оттянул пропагандиста от двери и заткнул ему рот рукой. Генрих так же, как днём, в сарае, стукнул в дверь ногой.

– Чего тебе? – послышался голос Мельникова.

– После вашего угощения у меня болит живот, черт вас всех побери! – крикнул Генрих.

Мельников выругался, но дверь открыл. Послышалась команда держать автоматы наготове. Кто‑то вошёл в помещение и, подталкивая пленного в спину, вывел его во двор. Потом щёлкнул замок.

Пфайфер и шофёр, затаив дыхание, прислушивались. Но вокруг всё было тихо, ни звука, ни шелеста. Лишь минут через пять послышались восклицания, топот.

– Стой! Лови! Один выстрел, второй, пулемётная очередь. Все удалилось, стихло.

Когда через час начальник шестого штуцпункта лейтенант Швайцер увидел Гольдринга, он ужаснулся. С подбитым глазом, окровавленными руками, Генрих мало напоминал офицера по особым поручениям, которого лейтенант не раз видел в штабе.

– Немедленно свяжите меня со штабом дивизии! – приказал Гольдринг. Лейтенант вызвал штаб.

– Говорит обер‑лейтенант фон Гольдринг. Да, да… Об этом потом… Не прерывайте меня и слушайте, дорога каждая минута… Передайте генералу, что нас всех вчера захватили маки. Я бежал из плена. Герр Пфайфер и шофёр находятся в нескольких километрах от шестого штуцпункта, утром их расстреляют. Я прощу немедленно выслать роту егерей, дорогу я знаю, поведу сам. Ради бога, не мешкайте, дорога каждая секунда. Генрих положил трубку и упал на стул.

– Сигару! Со вчерашнего вечера не курил!

Но у лейтенанта Швайцера сигар не было. Пришлось удовлетвориться дешёвой сигаретой.

– На ваши поиски брошено несколько отрядов, – сообщил лейтенант, увидев, что его неожиданный гость пришёл в себя.

– В штабе дивизии уже всё известно?

– Лишь то, что на машину наскочили маки. Но труп лейтенанта Заугеля навёл всех на мысль, что и с остальными пассажирами произошло большое несчастье.

Рота егерей прибыла, как показали часы, за сорок пять минут. Вместе с ней на машине Генриха, которую вёл Курт, приехал и Лютц.

– Вот к чему привело твоё легкомыслие! – ещё с порога набросился он на приятеля.

– А при чём тут моё легкомыслие?

– Надо было взять больше охраны и не выезжать вечером.

– Карл! Ты, забыл, что об охране должен был позаботиться Заугель, покойный Заугель, я был лишь пассажиром. На том, чтобы ехать вечером, настаивал сам Пфайфер, но обо всём этом потом. Сколько прибыло солдат?

– Сто шестьдесят человек и десять ручных пулемётов, – отрапортовал командир роты.

– Карту!

Расстелив карту, такую же, как та, которую он вчера внимательно изучил с Андре Ренаром и Мельниковым, Генрих стал отдавать распоряжения.

– Вы, герр обер‑лейтенант Краузе, берите взвод и наступайте по этой дороге. Будете главной колонной. Если вашу колонну не обстреляют, что маловероятно, вы свернёте от селения налево, чтобы отрезать маки дорогу в горы. Я приму команду над двумя взводами и буду наступать вслед за вами, на правом фланге, а теперь действуйте.

Привыкшие к горным операциям, егери шли быстро, почти неслышно. Когда до селения осталось метров пятьсот, взвод под командой лейтенанта Краузе свернул налево. Генрих подал команду, и два взвода тихо рассыпались цепью. В это время застрочили пулемёты партизан. Генрих залёг рядом с Лютцем.

– Слева перебежками вперёд! – подал он команду.

Не ослабляя огня на правом фланге, партизаны с неожиданной силой набросились на левый. «Это уже вопреки плану! Мельников доиграется, пока его окружат!»– нервничал Генрих и перебежками стал продвигаться вперёд.

Партизаны прекратили огонь так же внезапно, как и открыли. Когда минут через десять рота егерей с криком ворвалась в небольшое селение, состоявшее всего из нескольких домиков, там не было ни единой живой души. Генрих и Лютц подбежали к каменному сараю, сбили замок.

– Герр Пфайфер, вы живы? – крикнул Генрих. Лютц посветил фонариком. Прижавшись друг к другу, в углу сидели шофёр и почти потерявший от страха сознание пропагандист.

– О герр обер‑лейтенант! – наконец пришёл в себя Пфайфер. И с рёвом, похожим на рыдание, упал на грудь Генриха.

Лютц и Генрих вывели Пфайфера на воздух, поддерживая, словно больного, под руки. Рядом с большой дверью, из которой они только что вышли, находилась маленькая, распахнутая настежь. Лютц заглянул в неё, посветил фонариком и вскрикнул. Генрих подбежал к нему. У порога лежала Бертина Граузамель.

– Мёртвая! – констатировал Лютц, склонившись над убитой.

– Может быть, наша пуля и убила её, – бросил Генрих.

– По крайней мере, умерла он