От переходного объекта к использованию объекта

Как-то Гёте сказал, что ему претит все, что просто снабжает сведениями, но не повышает живость ума или не увлекает непосредственно. В определенном смысле это относится и к Винникотту. Он мог учиться чему-то у других только в том случае, если это делало его более внимательным по отношению к самому себе. Я вспоминаю один свой воскресный визит к нему - у меня была с собой книга профессора Лайонела Триллинга "Фрейд и кризис нашей культуры" (1955), и я уговаривал его ее прочесть. Он сложил руки перед лицом, застыл на какое-то время, затем резко перевел взгляд на своего посетителя и сказал: "Нет смысла, Масуд, требовать от меня, чтобы я что-то прочел! Если мне будет скучно, я засну на первой же странице, а если интересно, то уже после первой страницы начну книгу переписывать". Разумеется, он подшучивал над собой и вдвойне надо мной, и для этого он был поистине одарен, как кобольд. Но вместе с тем он сказал правду, а правда для нас, людей, является настоящей только тогда, когда подается в форме метафоры и парадокса. Математическая точность - это удел машины, но не свидетельство человеческих истин.

Нет ничего удивительного в том, что именно этот человек одарил нас понятиями переходного объекта, переходных феноменов и переходного пространства. Возвести абстрактное осмысление им клинического опыта до уровня концепций и провозгласить их догмой означало бы исказить его образ мышления. Эти абстракции более точны и претендуют быть тем, что Ницше называет "регулирующими фикциями". Ни одна из "регулирующих фикций" Винникотта не нашла такого признания, как понятие переходного объекта. За этим понятием, которое кажется таким простым и ясным (сам Винникотт иначе его и не рассматривал), стоит сложная предыстория.

За сорок лет своей работы в детской больнице Педдингтон-грин и в Детском королевском госпитале Винникотту пришлось иметь дело почти с шестьюдесятью тысячами младенцев, детей, матерей, отцов, бабушек и дедушек. Свои первые заметки об этой области исследования Винникотт сделал в статье под названием "Наблюдение за младенцами в определенной ситуации" (1941). В ней он описывает определенный паттерн поведения, который младенец проявляет по отношению к медицинскому шпателю в ситуации беседы врача с матерью. Его высказывания об этих процессах настолько важны, что я должен воспроизвести их здесь подробно:

"СТУПЕНЬ 1: Младенец кладет свою руку на шпатель, но в тот же момент обнаруживает вдруг, что ситуация требует некоторой осторожности. Он оказывается в затруднительном положении. Он то смотрит, держа неподвижно руку на шпателе и замерев всем телом, на меня и свою мать, наблюдая и выжидая, то - в определенных случаях - полностью теряет свой интерес и зарывается лицом в блузку матери. Как правило, имеется возможность организовать ситуацию таким образом, что ребенка активно не поощряют, и очень интересно наблюдать, как интерес ребенка постепенно и вместе с тем спонтанно возвращается к шпателю.

СТУПЕНЬ 2: В течение всего этого 'периода нерешительности' (как я его называю) тело ребенка является неподвижным (но не жестким или напряженным). Постепенно он снова набирается мужества, чтобы дать простор своим чувства, и тогда картина очень быстро меняется. Момент перехода от этой первой фазы ко второй очевиден, поскольку принятие реальности желания обладать шпателем проявляется у ребенка в изменениях в его ротовой полости. Он засыпает, язык становится толстым и мягким; обильно течет слюна. Проходит какое-то время, и ребенок засовывает шпатель в рот, жует его или как бы подражает отцу, когда тот курит трубку. Изменение в его поведении удивительно. Вместо ожидания и покоя теперь возникают доверие к себе и свободные телесные движения, причем последние относятся к манипуляции с шпателем.

Я часто пытался добиться того, чтобы уже на стадии нерешительности ребенок засунул шпатель в рот. Но независимо от того, соответствовала ли нерешительность гипотетической нормальной степени или же она отличалась от нее по интенсивности или качеству, я всякий раз убеждался: добиться на этой стадии того, чтобы ребенок засунул шпатель в рот, можно разве что с применением силы. В определенных случаях острого торможения любое действие, выражающееся в движении шпателя в направлении ребенка, вызывает плач, внутренний дискомфорт или даже настоящую колику.

Ребенок, похоже, испытывает теперь чувство того, что шпатель находится в его владении, возможно, даже в его власти - но во всяком случае, что он располагает им в целях самовыражения. Он бьет им по столу или по металлической чашке, которая находится рядом на столе, пытаясь произвести как можно больше шума. Или же он держит его перед моим ртом или ртом своей матери и очень радуется, когда мы изображаем, будто он нас кормит. Он совершенно определенно хочет, чтобы мы играли в эту игру, и негодует, когда мы оказываемся такими глупыми, что и в самом деле засовываем предмет в рот и тем самым портим всю игру.

Здесь я, пожалуй, должен упомянуть, что никогда не находил доказательств того, что ребенок оказывался, например, разочарован из-за того, что шпатель не был съедобным или не содержал чего-то съедобного.

СТУПЕНЬ 3: Существует и третья ступень. Теперь ребенок как будто случайно роняет шпатель на пол. Когда его ему возвращают, он радуется, опять с ним играет и опять делает так, чтобы он упал, но на этот раз уже не случайно. Когда ему снова его возвращают, он намеренно бросает его на пол, при этом радуется тому, как он агрессивно его бросает, и особенно тогда, когда при ударе о пол раздается громкий звук.

Конец этой третьей фазы наступает тогда, когда ребенок либо испытывает желание направиться к шпателю, лежащему на полу (в этом случае он опять начинает засовывать его в рот и с ним играть), либо когда шпатель наскучивает ему и он начинает хватать другие находящиеся рядом объекты" (Winnicott 1958, 53-54).

Я хотел бы здесь еще раз вернуться к выделенному Винникоттом "периоду нерешительности" и рассмотреть его более детально. Уже при беглом ознакомлении с материалом, представленным в работе "Терапевтические консультации в детской психиатрии" (1971), становится совершенно очевидным: самое важное в игре в каракули заключается в том, каким образом Винникотт создает пространство, переходное пространство, в котором этот "период нерешительности" не только может быть пережит в полной мере, но и выражается в творческом акте, в рисовании каракулей как таковом. Это является важным понятием и для психоаналитической теории в целом, и для нашей клинической работы со взрослыми в частности. Концепция "периода нерешительности" расширяет классическую концепцию сопротивления, которая известна нам благодаря трудам Фрейда. В аналитических работах часто встречаются интерпретации сопротивления у пациентов, которые на самом деле находятся в "периоде нерешительности"; другими словами, пациент ощупью пытается найти "своего рода интимное доверие" в аналитической ситуации, в которой он постепенно становится способным выражать себя вербально или жестами. Концепция "периода нерешительности" представляет собой также связующее звено между работой Винникотта и исследованиями Гартманна (1939) бесконфликтной сферы Я (см. также статью Г. Ф. Вальдхорна в этом томе).

Эту тему Винникотт развивает в своей статье "Примитивное эмоциональное развитие" (1945). Обсуждая то, как мать вначале воспринимает младенца, он пишет: "В отношениях между младенцем и грудью матери (я не утверждаю, что грудь важна в качестве посредника материнской любви) младенец имеет инстинктивные потребности и грабительские представления (ideas). У матери есть грудь, она обладает способностью продуцировать молоко, а также представлением, что должна позволить голодному младенцу себя атаковать. Два этих феномена не становятся взаимосвязанными, пока мать и ребенок не живут и не переживают вместе. Мать благодаря своей зрелости и физическим способностям должна быть человеком, проявляющим терпимость и понимание, а потому она создает ситуацию, результатом которой при некотором везении является первая связь младенца с внешним объектом, объектом, который с точки зрения ребенка находится вне его самого.

Я представляю себе этот процесс в форме двух линий, которые, имея в начале противоположные направления, постепенно друг с другом сближаются. Когда они пересекаются, возникает момент иллюзии - небольшая часть опыта, которую младенец может воспринимать либо как свою собственную галлюцинацию, либо как предмет, принадлежащий внешней реальности" (Winnicott 1958, 152).

То, что Винникотт в своем предисловии к работе "Терапевтические консультации в детской психиатрии" назвал "своего рода интимным доверием", он здесь описывает как отношения, в которых мать и ребенок "вместе живут и переживают". Он также добавил к своему прежнему описанию игры со шпателем новый элемент, а именно "момент иллюзии". Именно это и явилось исходным пунктом для следующего шага, сделанного им при разработке понятий "переходный объект" и "переходный феномен".

Понятие переходного объекта хорошо известно. Винникотт подробно описал его в своей книге "Игра и реальность" (1971b). Здесь я хотел бы привести резюме Винникотта особенностей отношения младенца к переходному объекту.

"1. Ребенок предъявляет по отношению к объекту права, с которыми мы как взрослые соглашаемся. Тем не менее определенный отказ от собственного всемогущества с самого начала является характеристикой этих отношений.

2. К объекту проявляются нежные чувства, но также с ним обращаются со страстной любовью и жестокостью.

3. Ему не положено изменяться, если только ребенок сам его не меняет.

4. Он должен 'пережить' страстную любовь точно так же, как ненависть, а иногда и агрессию в чистом виде.

5. Тем не менее он должен обеспечивать ребенка ощущением теплоты и благодаря движениям, внешним качествам и действиям создавать впечатление, что он является живым и обладает собственной реальностью.

6. Для нас, взрослых, он относится к внешнему миру, но не для ребенка; с другой стороны, он не относится и к внутреннему миру; он не является галлюцинацией.

7. Ему уготована участь постепенно лишиться катексисов, а потому по прошествии лет он хотя и не предается забвению, все же оказывается в чулане. Под этим я имею в виду, что переходный объект у здоровых детей не интернализируется, но связанные с ним чувства не обязательно подвергаются вытеснению. Он и не забывается, и не вызывает чувства печали. С течением времени он теряет свое значение, поскольку переходные феномены становятся менее четкими и выходят за пределы промежуточной области между 'внутренней психической реальностью' и 'внешним миром, совместно воспринимаемым двумя людьми', то есть распространяются на всю культурную сферу" (Winnicott 1971b, нем. изд. 141).

Следует подчеркнуть, что переходный объект важен не потому, что он является вещью; его предметность важна лишь постольку, поскольку она помогает ребенку сохранять разрастающуюся и развивающуюся внутреннюю реальность; она помогает ему также отличать эту внутреннюю реальность от внешнего мира.

Сам Винникотт говорит, что переходный объект не является платком или плюшевым мишкой, с которым обращается ребенок; он является не столько использованным объектом, сколько использованием объекта. "Я обращаю внимание на парадокс, который получается в результате использования маленьким ребенком так называемого переходного объекта. Мой вклад заключается в требовании признать и принять этот парадокс, а не пытаться его разрешить. Его можно было разрешить, лишь обратившись к расщепленным интеллектуальным функциям; но за это пришлось бы заплатить тем, что парадокс в таком случае утратил бы свою ценность" (там же, 8).

Винникотт прекрасно понимал, что его концепция переходного объекта имеет соответствия в искусстве и литературе. Например, кубистские коллажи Брака и Пикассо, несомненно, имеют качество переходных объектов, поскольку они уподобляют то, что было дано заранее, созданному, а воображаемое - тому, что было найдено на поверхности (на холсте); соединяя то и другое, они образуют новое единство и новую реальность. Аналогичным образом Малларме в своей эстетике и Джойс в своей трактовке Эпифании пытаются осмыслить ту же самую форму человеческого поведения и переживания. По этой причине Винникотта позднее, в конце его жизни, гораздо больше интересовало то, каким образом культура благодаря всему своему богатству символов и символических действий помогает человеку найти себя и реализоваться. Концепция переходного объекта помогла психоаналитикам по-новому оценить роль культуры и увидеть в ней позитивное расширение человеческого опыта, а не только причину неудовлетворенности.

Однако самым важным результатом исследований в этой области явилось разграничение Винникоттом в поздних работах феноменов установления контактов с объектом (объектной отнесенности) и использования объекта. В статье "Использование объекта" (1969) он объясняет это различие. В своем резюме Винникотт отмечает: "Объектную отнесенность можно охарактеризовать в терминах опыта субъекта, описание использования объекта предполагает рассмотрение природы объекта. Я предлагаю обсудить причины того, почему способность к использования объекта, на мой взгляд, является в психическом отношении более дифференцированной, чем способность к установлению контактов с объектом: контакты могут быть направлены на субъективный объект, но использование объекта предполагает, что объект является частью внешней реальности. Можно установить такую последовательность: 1) субъект устанавливает отношения с объектом; 2) в результате определенного процесса объект обнаруживается субъектом во внешнем мире, а не помещается им туда; 3) субъект разрушает объект; 4) объект выдерживает свое разрушение; 5) субъект может использовать объект.

Объект постоянно разрушается. Это разрушение становится бессознательной основой любви к реальному объекту, то есть к объекту, недоступному всемогущему контролю субъекта. Изучение этой проблемы предполагает поэтому и рассмотрение позитивных ценностей деструктивности. Разрушение и выживание объекта выводят его за пределы области, захваченной объектами, созданными проективными психическими механизмами. В результате возникает мир общей реальности, который субъект может использовать и который в виде 'субстанции, отличной от меня' может проникать в самого субъекта" (Winnicott 1969, 94).

Выводы, вытекающие из этой гипотезы и позволяющие понять то, что происходит при переносе, являются крайне интересными и разнообразными, поскольку благодаря им понятие деструктивности в общей атмосфере психоаналитической ситуации приобретает новое измерение. Концепция переходного объекта и разграничение объектной отнесенности и использования объекта помогают нам совершенно иначе оценивать и исследовать общее поведение пациента в клинической ситуации. Если пациент не вступает в контакт, не устанавливает отношений, то это еще не означает отказа от установления контактов - речь может идти о попытке перехода от установления отношений с объектом к использованию аналитика как объекта. Таким образом, классическая концепция переноса, в которой перенос рассматривается прежде всего как воспроизведение прежних объектных отношений и бессознательных фантазий, отражающих архаичные импульсы Оно, приобретает б?льшую глубину и значимость. Благодаря использованию аналитика как переходного объекта, с одной стороны, и как объективного объекта - с другой, в клиническом пространстве и во взаимодействии между аналитиком и анализандом появляются новые возможности для самореализации, в которой проявляются фантазии и чувства пациента. Винникотт подчеркивает здесь, что в этой сфере психической жизни речь прежде всего "идет о парадоксе и принятии парадокса: ребенок создает объект, но объект уже существовал здесь раньше, ожидая лишь своего создания и превращения в катектированный объект". В случае переноса это означает, что аналитик и пациент включены в общий процесс в клинической среде, в которой каждый из них "создается" и "отыскивается" другим. Эта взаимность и рефлексивность создают новую диалогическую динамику, не ограничивающуюся простым принятием отношений к объекту при переносе. Винникотт (1970) сообщает о "переживании взаимности" во время проводившегося им анализа сорокалетней замужней пациентки, имевшей двоих детей. После шести лет терапии у коллеги Винникотта она обратилась к нему для продолжения анализа: "Момент, который я хотел бы здесь описать, связан с неодолимой потребностью этой пациентки время от времени вступать со мною в телесный контакт. (Она не могла признаться в этой потребности прежним своим аналитикам-женщинам, боясь оказаться заподозренной в гомосексуализме.)

Были опробованы всевозможные формы телесной близости, главным образом те, что относятся к кормлению и уходу за младенцем. Иногда происходило нечто странное. В конце концов дошло до того, что мне приходилось поддерживать ее голову своими руками.

Без каких-либо намеренных действий с моей или ее стороны возникали ритмические покачивающие движения. Мы совершали примерно 70 движений в минуту (ср. частоту пульса), и мне в известной степени приходилось напрягаться, чтобы поддерживать этот темп. Тем не менее мы были вместе, и взаимность выражалась в незначительных, но постоянных покачивающих движениях. Мы понимали друг друга без слов. Это произошло на ступени развития, не требовавшей от пациентки большей зрелости, чем та, которая у нее имелась при регрессии на ступень зависимости (соответственно фазе ее анализа).

Этот часто повторявшийся опыт оказался важным для терапии, а активное поведение, предшествовавшее этому опыту, воспринималось теперь таким, каким оно и было: как подготовка и детальная проверка способности аналитика принимать различные техники взаимопонимания раннего детства и на них отвечать".