2015-05-23
508
"В глубине души я все-таки убежден, что столь любимые мною люди (за отдельными исключениями) - сброд".
Из письма Фрейда к Лу Андреас-Саломе (28. 7. 1929)
"О! У нас было слишком преувеличено мнение о человеке в маске!"
Сен-Жон Перс. "Горечь"
Фрейд заглянул в душу человека и обнаружил лишь жалкое существо, постоянно ощущающее угрозу своему существованию. Он рассматривал уникальное творение человека, культуру, и повсюду находил лишь "недомогание" и увертки (Freud 1930). Никто не мог отрицать, что Фрейд был прав в своем резком суждении. И все же в человеческой жизни имеется нечто большее, чем просто принятие "общей нужды" (Freud 1895) и неудовлетворенности. Хотя Винникотт происходил из другой культурной и религиозной традиции, чем Фрейд, он также использовал его инструмент, но пришел к совершенно иному выводу о жизненной ситуации отдельного человека. Именно в уязвимости человека Винникотт видел истинные потенциальные возможности установления отношений с другими людьми, основывающихся на потребностях и желаниях, а не просто ради того, чтобы изолированно удовлетворять посредством других людей настойчивые импульсы Оно. Он ощущал тайну, которую называл парадоксом, пытался ее понять и не довольствовался поверхностным ее объяснением. Благодаря этому его работа с детьми приобрела свое ни с чем не сравнимое качество внезапных открытий и удивления (Winnicott 1971a). Пожалуй, можно утверждать, что Винникотт разделял убежденность Монтеня: "Удивление - это фундамент философии, вопросы - ее прогресс, невежество - конец".
На протяжении многих лет своей клинической работы Винникотт постоянно сталкивался с самыми разными человеческими недугами и страданиями. Он никогда не вел себя, словно закрытая для других машина, дающая клинические интерпретации. Его работа являлась жизненно важной частью самопознания. Несмотря на всю боль и отчаяние, которые он переживал вместе со своими пациентами, Винникотт видел судьбу отдельного человека в розовом свете. Он считал индивида, живущего в своей культуре, жизнеспособным и творческим существом. В некотором смысле Винникотт был настоящим индивидуалистом, но все же индивидуалистом, для которого другие люди являлись средством самопознания, но вместе с тем и их жизнь обогащалась благодаря встрече с ним. Поэтому неудивительно, что в последние годы своей жизни он уделял огромное внимание двум важнейшим вопросам человеческого переживания - одиночеству и беспокойству.
Веками мудрецы, мистики, поэты и философы идеализировали одиночество благородного человека и прославляли приносимые им страдания. Пожалуй, наиболее ярким символом этого состояния в христианских культурах Запада является распятый на кресте Иисус. Винникотт рассматривал одиночество человека с иных позиций, его соответствующие высказывания (1958) являются ясными и лаконичными: "Наверное, с полным правом можно сказать, что в психоаналитической литературе писалось больше о страхе перед одиночеством или стремлении к одиночеству, а не о способности быть наедине с собой; кроме того, много внимания уделялось состоянию уединенности - защитной организации, указывающей на боязнь оказаться преследуемым. Мне кажется, что назрела необходимость обсуждения позитивных аспектов способности к одиночеству" (Winnicott 1965b, нем. изд., 36).
Примерно за двести лет до этого Жан-Жак Руссо в своем сочинении "Les Reveries du Promeneur Solitaire" (1776) с воодушевлением писал о своем отказе от всех человеческих отношений и от общества, который должен был привести к окончательному овладению своей собственной Самостью. Едва ли можно найти лучший пример одиночества, которое Винникотт называет "состоянием уединенности, защитной организацией, указывающей на боязнь оказаться преследуемым".
Примерно через сто лет после Руссо Фридрих Ницше в своей последней книге "По ту сторону добра и зла" (1885) попытался изобразить сущность благородного, одинокого человека, выбирающего одиночество по собственной воле: "Духовное высокомерие и брезгливость каждого человека, который глубоко страдал, - как глубоко могут страдать люди, это почти определяет их ранги - его ужасающая уверенность, которой он насквозь пропитан и окрашен, уверенность, что благодаря своему страданию он знает больше, чем могут знать самые умные и мудрые люди, что ему ведомо много далеких и страшных миров, в которых он некогда 'жил' и о которых ' вы ничего не знаете!'... это духовное безмолвное высокомерие страдальца, это гордость избранника познания, 'посвященного', почти принесенного в жертву, нуждается во всех видах переодевания, чтобы оградить себя от прикосновения назойливых и сострадательных рук и вообще от всего, что не равно ему по страданию. Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет"2).
Винникотт предлагает нам третью альтернативу: "Какие бы формы переживаний ни вели к появлению способности к одиночеству, существует все же один основной вид опыта, без которого способность к одиночеству не возникает: этот опыт заключается в том, чтобы в младенчестве и раннем детском возрасте быть наедине с собой в присутствии матери. Следовательно, в основе способности быть наедине с собой содержится парадокс; речь идет об опыте оставаться наедине с собой в то время, когда рядом находится кто-то другой" (Winnicott 1965b, нем. изд., 38).
Таким образом, Винникотт изображает одиночество не только как человеческое переживание, но и как переживание, относящееся к Я, которое позитивным образом включает в себя других людей. Он аргументирует: "Лично я предпочитаю выражение отнесенность к Я, практическое удобство которого заключается в том, что по смыслу оно противоположно термину отнесенность к Оно, обозначающему постоянное усложнение так называемой жизни Я. Отнесенность к Я указывает на взаимоотношения между двумя людьми, один из которых (или даже оба) находятся наедине с собой, однако присутствие одного из них является важным для другого. Я считаю, что при сравнении значений слов 'нравиться' (like) и 'любить' (love) можно увидеть, что 'нравиться' является вопросом отнесенности к Я, тогда как 'любить' является скорее вопросом отношений Оно в чистом или сублимированном виде... Главная мысль моего тезиса заключается в том, что мы должны быть способны говорить о простой форме одиночества, и даже если мы согласимся, что способность к настоящему одиночеству не является чем-то первоначальным, эта способность все же основывается на раннем опыте одиночества в присутствии другого человека. Пребывание в одиночестве в присутствии другого человека может переживаться на очень ранней стадии, когда незрелость Я естественным образом компенсируется поддержкой Я со стороны матери. С течением времени индивид интроецирует мать, поддерживающую его Я, и тем самым становится способным быть наедине с собой, не обращаясь часто к матери или к символу матери" (там же, 38, 40-41).
Винникотт рассматривал отнесенность Я как "материал, из которого возникает дружба. Она может также иногда становиться матрицей переноса ". В заключение Винникотт говорит: "Я думаю, все мы единодушны в том, что импульс Оно важен только тогда, когда он содержится в жизни Я. Импульс Оно либо разрушает слабое Я, либо усиливает сильное. Можно сказать, что отношения Оно усиливают Я, если они осуществляются в рамках отнесенности к Я. Если это принять, то тогда становится понятным и то, почему так важна способность к одиночеству. Лишь в одиночестве (то есть в присутствии другого человека) младенец может открыть свою собственную личную жизнь. Патологической альтернативой является ложная жизнь, основанная на реакциях на внешние раздражители. Когда младенец находится в одиночестве (в том смысле, в котором я использую это выражение), и только тогда, когда он одинок, младенец может делать то, что взрослые называют 'расслабиться'. Младенец может позволить себе оказаться дезинтегрированным, впасть в состояние, в котором нет ориентации; он может некоторое время существовать, не реагируя на внешние стимулы и не проявляя активности, связанной с направленным интересом или направленными движениями. Создается почва для переживания Оно, и со временем возникает ощущение или импульс. В этих рамках ощущения или импульсы воспринимаются как реальные и действительно становятся личным опытом" (там же, 42-43).
Кульминацией отнесенности к Я является "оргазм Я". Это является новым понятием, которое вводит здесь Винникотт, и он отождествляет оргазм Я с экстазом. Винникотт противопоставляет оргазму Я "оргазм локального телесного возбуждения". Поэтому Винникотт отделяет отнесенность к Я и оргазм Я от отношений Оно и оргазма влечений. Это разграничение является очень важным для нашей клинической работы. Только в рамках теоретической конструкции отнесенности к Я, "ориентированной на отношения между двумя людьми, из которых хотя бы один находится наедине с собой", мы можем обсудить представления Винникотта о способности беспокоиться.
С тех пор как появились статья Фрейда "Печаль и меланхолия" (1917) и новаторские работы Карла Абрахама (Abraham 1924), посвященные депрессивным и меланхолическим состояниям, считается, что роль (бессознательных) чувств вины является крайне важной в этиологии личностных конфликтов и эмоциональных расстройств. Мелани Кляйн своими работами (Klein 1935; 1957) развила эти представления и в значительной степени способствовала их утверждению.
Винникотт обучался в традиции кляйнианской школы, однако чем более самостоятельным и динамичным становился его собственный клинический опыт, тем резче он стал критиковать радикальность, с которой Мелани Кляйн подчеркивала роль чувств вины в психическом развитии маленького ребенка, о чем можно судить по двум его статьям - "Психоанализ и чувство вины" (1958) и "Мое личное отношение к вкладу Мелани Кляйн в понимание ранних стадий эмоционального развития" (1962). В конечном счете в работе под названием "Развитие способности беспокоиться" (1963) он сформулировал собственный подход к объяснению соответствующих феноменов. Эта статья важна для нас не только с точки зрения понимания окончательно сложившихся представлений Винникотта, но и для оценки направления, в котором движется сегодня психоаналитическое исследование.
Винникотт излагает свою позицию с присущей ему непосредственной ясностью: "Слово 'обеспокоенность' (concern) используется для того, чтобы позитивным образом определить феномен, негативно обозначаемый термином 'чувство вины' (guilt). Чувство вины - это страх, связанный с понятием амбивалентности; оно предполагает определенную степень интеграции индивидуального Я, обеспечивающую сохранение имаго хорошего объекта наряду с представлением о его разрушении. Обеспокоенность предполагает дальнейшую интеграцию и дальнейший рост; она позитивно связана с чувством ответственности индивида, прежде всего в аспекте отношений, в которые входят влечения.
Обеспокоенность обозначает тот факт, что индивид чем-то озабочен или что у него есть нечто, за что он чувствует себя ответственным" (Winnicott 1965b, нем. изд., 93).
Винникотт считает, что способность беспокоиться возникает еще до того, как для ребенка становится возможной ситуация эдипова треугольника. Он рассматривает способность беспокоиться, как "вопрос здоровья" и как результат достаточно хорошего ухода за младенцем. Далее он указывает на "Я, которое начинает отделяться от вспомогательного Я матери". Здесь Винникотт снова проводит важное разграничение, касающееся общего переживания младенца, - разграничение "матери-объекта" и "матери-среды": "Имеет смысл говорить о существовании у незрелого ребенка двух матерей - я бы назвал их матерью-объектом и матерью-средой. У меня нет желания изобретать названия, которые закрепятся и в конце концов станут ригидными и обструктивными, но в данном контексте представляется возможным использовать выражения 'мать-объект' и 'мать-среда' для описания существенного различия между двумя аспектами ухода за младенцем - матерью как объектом или обладательницей частного объекта, способным удовлетворять настоятельные потребности младенца, и матерью как человеком, защищающим ребенка от всего непредсказуемого и активно за ним ухаживающим. То, что делает младенец на пике напряжения Оно и в какой степени он использует объект, представляется мне совершенно иным, чем использование младенцем матери как части внешнего мира в целом.
В этом выражении мать-среда получает все, что можно обозначить как нежность и чувственное сосуществование; мать-объект становится мишенью для возбужденных чувств, которые подкрепляются напряжением от влечений в чистом виде. Я утверждаю, что обеспокоенность проявляется в жизни ребенка как в высшей степени дифференцированное переживание, как соединение матери-объекта и матери-среды в душе ребенка" (там же, 96-97).
Из этого высказывания можно сделать важные выводы, касающиеся определения того, каким образом пациент относится к нам при переносе в клинической ситуации. Однако мне бы хотелось вернуться к идеям Винникотта, которые достигают здесь своей кульминации: "При благоприятных условиях создается техника разрешения этой сложной формы амбивалентности. Младенец испытывает тревогу, поскольку, поглощая мать, ее теряет, однако эта тревога меняет свое качество в результате того, что ребенок может оказывать содействие матери-среде. Растет уверенность, что появится возможность содействия, возможность дать нечто матери-среде; эта уверенность позволяет младенцу совладать со своей тревогой. Страх, преодолеваемый подобным образом, приобретает другое качество и трансформируется в чувство вины.
Влечения являются причиной безрассудного использования объектов, а затем и чувства вины, которое ребенок способен выдержать и смягчить благодаря содействию, на протяжении нескольких часов оказываемому младенцем матери-среде. Возможность давать и восстанавливать, которую предоставляет мать-среда благодаря своему надежному присутствию, позволяет ребенку все более смело переживать собственные влечения Оно; другими словами, она освобождает жизнь влечений младенца. Таким образом, чувства вины не ощущаются, а сохраняются в виде дремлющего потенциала; они проявляются (в виде печали или подавленности) только тогда, когда возможность для возмещения отсутствует.
Если возникла вера в этот благотворный цикл и в ожидаемую возможность, то чувство вины по поводу влечений Оно изменяется еще больше; теперь нам требуется более позитивное выражение, такое, например, как 'обеспокоенность' (concern). Младенец способен теперь беспокоиться, брать на себя ответственность за собственные инстинктивные импульсы и соответствующие функции. Это является одним из основных элементов игры и труда. Однако в процессе развития именно возможность содействия и стала причиной возникновения у ребенка способности беспокоиться" (там же, 98).
Круг замкнулся, и младенец, о котором заботятся, теперь начинает сам заботиться и беспокоиться. Это является началом существования в более широких рамках - существования в культуре, где человек живет и разделяет свою жизнь с другими людьми, во взаимодействии между личными стремлениями и вопросами, которые решают другие.
Здесь мне бы хотелось вкратце остановиться на высказывании Винникотта о юношеском возрасте, ибо юность представляет собой переход от жизни ребенка, о котором заботится его семья, к жизни взрослого человека в обществе. В своей статье "Пубертатный возраст: борьба посредством хандры" (1971d) Винникотт утверждает: "...Когда юноша естественным образом оставляет позади себя данную фазу развития, мы должны разобраться в явлении, которое можно было бы назвать стагнацией у подростка. Общество должно считаться с нею как типичной особенностью, терпимо к ней относиться и не пытаться от нее избавить".
Таким образом, мы приходим к кредо, которое оставил нам после себя Винникотт в работе "Локализация культурного опыта" (1967 [1971b]). Я процитирую его основные тезисы:
"1. Культурный опыт локализован в области творческого напряжения между индивидом и внешним миром (первоначально: объектом). То же самое относится к игре. Культурный опыт начинается с творческой жизни, впервые проявляющейся в виде игры.
2. Для отдельных людей возможность пользоваться этой сферой возникает благодаря жизненным переживаниям в самые ранние фазы своего существования.
3. С самого начала переживания в потенциальной сфере между субъективным объектом и объективно воспринимаемым объектом, между Я и 'не-Я', являются у ребенка необычайно интенсивными. Эта сфера напряжения возникает в результате взаимодействия между исключительным переживанием собственного Я ('нет ничего вне меня') и переживанием объектов и феноменов вне Самости и ее всемогущего контроля.
4. В этой сфере каждый ребенок обладает собственными хорошими и плохими переживаниями. Господствует абсолютная зависимость. Сфера напряжения возникает лишь в связи с чувством доверия со стороны маленького ребенка, зависящего от доверительности матери или внешнего мира, доверия, которое выступает свидетельством интроекции доверительности.
5. Если рассматривать игру и вместе с ней культурный опыт отдельного человека, то следует обратиться к судьбе потенциального пространства, существующего между ребенком и фигурой матери, которая как человек способна совершать ошибки и по своей сути - из любви - склонна к приспособлению.
Если понимать эту сферу как часть организации Я, то становится очевидным, что речь должна идти о части Я, не являющейся телесным Я, то есть о сфере Я, которая строится не на паттернах телесного функционирования, а на телесном опыте. Этот опыт относится к неоргазмическим объектным отношениям, к 'отношениям, ориентированным на Я', то есть является переходом от непрерывности к сосуществованию" (Winnicott 1971b, нем. изд., 116-117).
Таким образом, постепенно разрабатывается концепция "переходных феноменов" младенческого возраста, включающая в себя "потенциальное пространство" жизни взрослого человека в культуре.
В конце своей жизни Винникотт все сильнее стремился понять не то, что делает человека больным, а что позволяет ему развиваться во взаимной заботе среди равных себе людей, живущих в определенных культурных условиях.
Винникотт был совершенно удивительным человеком; подобных ему я никогда больше не встречал.
