Жезл Гермеса

– Скоро все закончится, сынок. Вы просто последите глазами за моим пальцем. Вот так, головой не двигайте. Только глазами.

Доктор Бэллинджер записал что-то в блокнот, со стуком уронил на него ручку, скрестил на груди руки и улыбнулся мне, лучезарно, точно душевный дядюшка.

– И что? – спросил я.

– Думаю, за психику вам тревожиться нечего. Признаки сотрясения отсутствуют. Давление хорошее, пульс тоже. Вы производите впечатление пышущего здоровьем молодого человека.

Ступни мои со страшной скоростью попрыгивали вверх-вниз.

– Да, но память, доктор. Почему я ничего не могу вспомнить?

– Ну, не думаю, что нам следует впадать из-за этого в панику. Такое случается.

Я хмуро кивнул, чувствуя, как ноги мои, овеваемые воздухом из кондиционера, покрываются гусиной кожей.

– Сделайте мне одно одолжение, Майк. Просмотрите содержимое этого бумажника.

На разделявшем нас столе лежал черной кожи бумажник. Стиву пришлось сбегать за ним в ту, чужую, комнату, в которой я нынче утром проснулся.

– Давайте же, он вас не укусит. Возьмите его! Загляните внутрь. И скажите мне, что в нем.

Я вытащил кредитную карточку «Американ экспресс», повертел ее в пальцах. Увидел имя «Майкл Д. Янг», провел большим пальцем по тисненым буквам. «Членство с 1992. Действительна до 08/98».

– Не молчите же, Майк

– Это карточка «Американ экспресс».

– Угу. И чья?

– Ну… моя, наверное. Только я ее до сих пор ни разу не видел.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно. На ней написано «Майкл Д. Янг». А я никогда вторым именем не пользуюсь. Никогда. Получается, моей она быть не может.

– Ладно, ладно. Что еще вы видите в бумажнике?

– Что-то вроде удостоверения личности, водительские права.

– Вы видите водительские права. Чья на них фотография?

– Моя. Фотография моя, но, опять-таки, клянусь, я вижу ее впервые.

– Это ничего. Приглядитесь к правам повнимательнее. В каком штате они выданы?

Я пригляделся, недоумевая.

– Тут написано – штат Коннектикут. Вы это хотели узнать?

– Какие мысли приходят вам в голову, Майк, когда вы произносите слово «Коннектикут»? Какие образы у вас возникают?

– М-м… Пол Ревир?[88]

– Пол Ревир. Хорошо. Расскажите, что вы знаете о Поле Ревире.

– Ночная скачка?

– Ночная скачка, превосходно. Продолжайте.

– Он прискакал из Лексингтона в Конкорд. Или из Конкорда в Лексингтон? Кричал: «Англичане идут, англичане идут!» Кроме этого я ничего не знаю. Боюсь, это не мой период.

«Это не мой период»!

Что-то заворочалось у меня в голове, шелест воспоминаний, удиравших при попытках приблизиться к ним, точно испуганные мыши-полевки.

– Прекрасно. У вас прекрасно получается. Так, что еще вы там видите?

– Ну, еще одну карточку. Тоже с моим именем. Кроме того, на ней имеется греческий символ. Посох, обвитый змеями… э-э, как же он называется?

Бэллинджер пожал плечами:

– Это уж вы мне скажите, Майк.

– Кадуцей! Это кадуцей, жезл Гермеса. Вот! Почему я помню слова наподобие «кадуцей» и не помню, кто я?

– Спокойнее, поспешайте без торопливости. Как по-вашему, что это может быть за карточка?

– Не знаю. Кадуцей – символ медицинский, не так ли? Это национальная медицинская карточка?

– А что такое национальная медицинская карточка, Майкл?

Я вытаращил на него глаза:

– Понятия не имею. Никакого. Просто всплыли в голове эти слова. А вы знаете?

– Это ваша карточка медицинской страховки, Майкл.

– Но я к частникам не хожу.

– Простите?

– Я… у меня нет медицинской страховки. Я пользуюсь Государственной службой здравоохранения, я в этом уверен.[89]

Бэллинджер уставился на меня непонимающим взглядом.

– Майкл, у вас, случаем, нет какой-либо причины симулировать легкое слабоумие? Я вот сижу и гадаю об этом. Какие-нибудь неприятности дома? С девушкой? Может быть, работа вас совсем доконала и вы страшитесь провала?

– Симулировать? Симулировать? Да зачем мне что-то симулировать?

– Я обязан был спросить вас об этом. Хорошо, что такое «государственная служба здравоохранения»?

Я в отчаянии развел руки в стороны:

– Не знаю. Правда, не знаю. Я в этом уверен.

– Понятно. Скажите мне, как по-вашему, кому может принадлежать эта карточка?

Я горестно взглянул на нее.

– Мне, наверное. Должно быть, мне. – Я зажмурился. – Только я не могу припомнить…

– Не насилуйте себя. Положите бумажник. Думаю, будет неплохо, если вы расскажете мне о том, что вы припомнить можете.

Что-то в его тоне сказало мне, что он просто импровизирует. До сей поры ему ни с чем подобным сталкиваться не приходилось, и он блуждает в потемках, пытаясь угадать, какой мне задать вопрос. А еще я чувствовал, что он озадачен не меньше моего, встревожен, – немного, но встревожен тем, что его попытки расшевелить мою память, или выбить из моей головы бредовые фантазии, или разоблачить мое притворство ни к чему не приводят.

– Что же со мной не так, доктор?

– Стоп, стоп, не будем спешить. Сначала ответьте на мой вопрос. Скажите, что вы помните наверняка?

– Ну, я помню, что прошлой ночью мне было плохо. Я бился головой об стену. Словно с цепи сорвался…

– Почему?

– Простите?

– Почему вы сорвались с цепи?

– Ну, потому что перебрал.

– И что же вас так разозлило?

– Разозлило? – недоуменно повторил я. – Да ничего не разозлило…

– Тогда почему вы сорвались с цепи?

– А. – До меня наконец дошло. – Вы имеете в виду «вышел из себя». А я имел в виду «пустился во все тяжкие». Понимаете, в Англии, когда мы говорим «сорваться с цепи»… ну ладно. – Бестолковый взгляд Бэллинджера начинал меня раздражать. – В общем, я помню, как бился головой. Помню автобус. И как проснулся сегодня, чувствуя, что мне как-то не по себе.

– А до того? Что вы помните из прошлого?

– Не знаю, почти ничего. Ну, Кембридж, конечно. Кембридж помню. Собственно, в нем-то я быть и должен.

– Возможно, вы собирались навестить в Гарварде школьных друзей?

– В Гарварде? В каком еще Гарварде?

– Гарвардский университет находится в Кеймбридже, штат Массачусетс, возможно, вы договорились о встрече с тамошними друзьями?

– Да нет! Я говорю о Кембридже. Кембридж, понимаете? Святой Матфей.

– Кембридж, который в Англии?

– Ну да, я должен быть там. Сейчас! Это важно! Я должен сделать что-то, там что-то произошло. Если б я только мог вспомнить …

– Эй, эй! Сядьте, Майкл. Если вы будете так волноваться, это ничем нам не поможет. Давайте сохранять спокойствие.

Я опустился в кресло.

– Ну почему это случилось со мной? – спросил я. – Что происходит?

– Что ж, это мы с вами и пытаемся выяснить. Итак, вы помните Кембридж, тот, что в Англии.

– По-моему, да.

– Вам, может быть, нравится все английское?

– То есть?

Он пожал плечами:

– Ну, например, каковы ваши политические взгляды?

– Политические? У меня нет политических взглядов.

– Политические взгляды отсутствуют, хорошо. Однако ваши родители приехали сюда из Англии, не так ли, Майк? В шестидесятых.

– Мои родители?

– Отец с матерью.

– Да знаю я, что такое родители! – рявкнул я. Повадки Бэллинджера все сильнее действовали мне на нервы – не в меньшей мере, чем неразбериха, царившая в моей голове, действовала, я это видел, на нервы ему.

Он не ответил, лишь записал что-то в блокноте, разозлив меня тем еще пуще. Он просто пытался скрыть неприязнь, которую я у него вызывал.

– Это я знаю, – повторил я. – Отец мой умер, мать живет в Гэмпшире.

– Вы считаете, что ваша мама проживает в Нью-Хэмпшире?

– Нет, не в Нью-Хэмпшире. Просто в Гэмпшире. В старом Гэмпшире. Графство Гэмпшир, Англия, если угодно.

– А вы бывали в Англии, Майкл?

– Бывал? Это мой дом. Я там вырос. Жил. Я и сейчас должен быть там.

– Вам нравятся английские фильмы?

– Мне всякие нравятся. Не только английские. К тому же английских не так уж и много.

– Может быть, они кажутся вам слишком политизированными?

– О чем это вы?

Он не ответил, просто подчеркнул что-то в блокноте, снова уронил на него ручку, поставил локти на стол и подпер ладонями подбородок.

– Быть может, вам хотелось стать киноактером, все дело в этом? Быть может, вы видите себя большой голливудской звездой?

– Актером? Я отроду ни в чем не играл. Разве что в рождественских спектаклях.

– Видите ли, я пытаюсь объяснить себе выговор, который вы подделываете.

– Я ничего не подделываю! Просто я так говорю. Это обычный мой выговор.

Бэллинджер придвинул к себе адресную книгу, пролистал ее, прошелся кончиком ручки по колонке имен.

– Студенты последнего года обучения, – сказал он сам себе. – Так, давайте посмотрим. Энгельс… Юлий… Якобс… ага, вот!

Обведя что-то кружком, он пододвинул книгу ко мне:

– Сделайте мне одолжение, Майк. Взгляните на имя, на номер и скажите, что вы видите.

– Э-э… Янг, Майкл Д., Генри-Холл, 303. 342 1221.

– Хорошо. Теперь я наберу этот номер, а вы последите за мной, ладно?

Бэллинджер нажал кнопку телефонного аппарата, и из динамика полился долгий гудок.

– Назовите мне номер, Майкл.

– Три, четыре, два. Один, два, два, один.

– Три, четыре, два, – повторил, набирая цифры, Бэллинджер, – двенадцать, двадцать один.

Озадаченный, я вслушивался в длинные гудки.

– Но если это мой номер, зачем тогда?… Бэллинджер поднял ладонь:

– Чш! Просто слушайте.

Длинные гудки прервались, раздался щелчок, а следом бодрый голос произнес:

– Привет, я Майк. Вы звоните, а меня нет, но это еще не конец света. Оставьте сообщение после гудка, и, может быть, если вам здорово повезет, я перезвоню.

Бэллинджер отключил громкую связь, скрестил на груди руки и уставился на меня:

– Это ведь были вы, Майк? Разве мы не ваш голос слышали?

Я смотрел на телефон.

– Но это не мог быть…

– Вы знаете, кто это был.

– Но он же американец!

– Вот и я о том же, Майк. Вы и есть американец. Я просмотрел вашу медицинскую карту. Вы родились в Хартфорде, штат Коннектикут, 20 апреля 1972 года.

– Это неправда! Я знаю, вы мне не верите, но, говорю вам, это просто неправда. Нет, насчет даты рождения вы правы, но только родился-то я в Англии, то есть, во всяком случае, вырос в ней.

– И чем вы там занимались?

– Я не знаю! Я жил в Кембридже. Занимался… чем-то занимался. Не могу вспомнить. Господи, это сон, наверняка сон. Все не так, все изменилось. Я хочу сказать, Иисусе, у меня даже зубы другие.

– Зубы?

– Они ровнее, чем следует. Белее. Волосы стали короче. И… – Я умолк, покраснев при воспоминании о том, что увидел под душем.

– Продолжайте.

– Мой пенис, – прошептал я и приложил ладонь ко рту.

Бэллинджер закрыл глаза.

– Так, так, пенис, говорите?

Отвечая, я уже слышал, как он покатывается от смеху, рассказывая всю эту историю коллегам, видел, как пишет научную статью, сокрушенно покачивая головой в такт мыслям о юношеской эротической истерии.

– Да, – сказал я. – Моя крайняя плоть. Она исчезла. Ее больше нет.

Он выпучил на меня глаза, а я, уткнувшись лицом в ладони, заплакал.