Р. Колаингв7Л

226

Идея истории. Часть V

шел, сделав логический вывод из высказываний источника. Этот вывод историк делает, руководствуясь собственными критериями достоверности, собственными правилами метода, собственными принципами определения релевантности ⁴. Доля этих заключений в общем повествовании историка растет вместе с ростом его компе­тентности. В них он опирается на свои собственные силы и делает сам себя авторитетом, в то время как его так называемые автори­теты вообще перестают быть авторитетами и становятся всего лишь источниками.

Однако самое ясное доказательство автономии историка дает историческая критика. Как естественная наука находит соответ­ствующий ей метод в том случае, когда, если пользоваться мета­форой Бэкона, естествоиспытатель допрашивает природу, пытает ее экспериментами, для того чтобы добиться от нее ответов на свои вопросы, так и история обретает соответствующий ей метод, когда историк помещает свои источники на свидетельское место и путем перекрестного допроса извлекает из них информацию, кото­рую скрывают исходные свидетельства либо потому, что их авто­ры не желают ее дать, либо потому, что они не имеют ее. Напри­мер, донесения полководца могут говорить о победе, но историк, критически анализируя их, спросит: «Если он одержал победу, то почему за ней не последовали такие-то и такие-то действия?»; тем самым он может обвинять автора этих депеш в преднамерен­ном сокрытии истины. Или же, прибегая к тому же методу, он может обвинить в невежестве своего менее критичного предшест­венника, принявшего за чистую монету версию сражения, содержа­щуюся в этих депешах.

Автономия историка отражена здесь в ее крайней форме, пото­му что в данном случае, действуя как историк, он считает себя вправе отвергнуть нечто, что прямо утверждает его источник, и заменить чем-то другим. Если такое возможно, то критерием ис­торической истины не может выступать тот факт, что какой-то авторитет утверждает то-то и то-то. Здесь ставится под вопрос достоверность информации, сообщаемой так называемым автори­тетом; а на этот вопрос ответ должен дать сам историк, исходя из своей компетентности. Даже если он примет то, что его источники сообщают ему, он примет это, полагаясь не на их авторитетность, а основываясь на собственном суждении, не потому, что они ут­верждают это, а потому, что их утверждения соответствуют его критерию исторической истины.

Расхожая теория исторического познания, основывающая ис­торию на памяти и авторитете, не нуждается в дальнейших опро­вержениях. Ее несостоятельность очевидна. Для историка вообще не может быть авторитетов, потому что приговор так называемым авторитетам может вынести только он один. Тем не менее эта рас­хожая теория может претендовать на ограниченную и относитель­ную истину. Историк, говоря вообще, имеет дело с предметом,

Исгорическае. воображение

227

который до него изучали другие. И в зависимости от того, на­сколько он новичок (либо в данной конкретной области истории, либо в истории вообще), его предшественники в зависимости от уровня компетентности оказываются авторитетами для него. В пре­дельном случае, когда его невежество и некомпетентность абсолют­ны, его отношение к авторитетам совершенно некритично. По мере того как он овладевает своей профессией и темой исследования, они, эти авторитеты, постепенно перестают быть таковыми и пре­вращаются в его коллег-исследователей, к которым относятся либо с уважением, либо с презрением в зависимости от их заслуг.

Подобно тому как история не зависит от авторитета, она не зависит и от памяти. Историк может вновь открыть то, что было полностью забыто, забыто в том смысле, что никаких свидетельств о нем не дошло до нас от очевидцев. Он может даже открыть что-то, о чем до него никто не знал. Это он делает, частично обраба­тывая свидетельства, содержащиеся в его источниках, частично используя так называемые неписьменные источники, к которым прибегают все чаще, по мере того как история во всевозрастающей степени осознает собственные методы и собственный критерий истины.

Я говорю о критерии исторической истины. Что это за крите­рий? В соответствии с общепринятой теорией исторического по­знания это — соответствие утверждений, сделанных историком, утверждениям, которые он обнаруживает у своих авторитетов. Мы знаем теперь, что такой ответ неверен, и мы должны искать дру­гой. Мы не можем отказаться от этих поисков. Должен быть ка­кой-то ответ на поставленный вопрос, ибо без критерия истины не может быть критики источников. Один ответ был предложен выдающимся английским философом современности Брэдли в брошюре «Предпосылки критической истории». Очерк Брэдли принадлежит к числу его ранних произведений, которыми он был недоволен в свои зрелые годы. Но сколь бы неудовлетворитель­ным он ни был, он несет на себе печать гения Брэдли. В нем Брэд­ли ставит вопрос, как может историк в явном противоречии с об­щепринятой теорией исторического знания отбросить свидетельст­ва так называемых авторитетов и сказать: «Вот что утверждают наши историки, но на самом деле должно было случиться то-то, а не то-то».

Его ответ таков: наш опыт учит тому, что некоторые вещи происходят в мире, а другие не происходят. Этот опыт и пред­ставляет собой критерий, с помощью которого историк оценивает суждения своих авторитетов. Если они говорят ему, что произошли такие события, которые, как говорит его опыт, не должны были случиться, он обязан не верить им. Если же события, о которых они сообщают, таковы, что они, как знает историк из собственно­го опыта, действительно происходят, то он волен принять эти ут­верждения.

8*

т

Идея истории. Часть V

Есть немало очевидных возражений против этого рассуждения, которых я не буду касаться. Оно сильно окрашено философией эм­пиризма, против которой Брэдли вскоре так энергично выступит. Но и помимо того имеется ряд определенных положений в его аргументации, которые представляются мне слабыми.

Во-первых, предложенный критерий является не критерием того, что действительно случилось, а критерием того, что могло случиться. Он не что иное, как аристотелевский критерий допусти­мого в поэзии, и потому не может отделить историю от вымысла. Суждения историка, несомненно, будут соответствовать ему, но в не меньшей степени ему будут соответствовать суждения историче­ского новеллиста. Поэтому он не может служить критерием для критической истории.

Во-вторых, поскольку упомянутый критерий не может нам сказать, что произошло в действительности, то в наших суждениях мы должны полагаться только на авторитет человека, от которого мы получаем информацию. Коль скоро мы применяем его, мы бе­рем на себя обязательство верить всему тому, что сообщает нам наш источник, если удовлетворяется чисто негативный критерий, по которому то, что сообщается, возможно. Все это не ставит под сомнение авторитет источника; мы слепо принимаем все, что он сообщает нам. Критическое отношение к нему здесь невозможно.

В-третьих, опыт историка, связанный с миром, в котором он живет, может помочь ему проверить, хотя бы и в отрицательном плане, утверждения его авторитетов лишь постольку, поскольку они касаются не истории, а природы. Природа же не имеет истории. Законы природы всегда оставались теми же самыми, и то, что про­тиворечит им сейчас, противоречило и две тысячи лет назад; но исторические условия жизни человека в отличие от природных столь непохожи в разные времена, что любой аргумент по анало­гии не имеет силы. То, что греки и римляне показывали своих но­ворожденных детей властям, стремившимся контролировать общую численность населения, остается историческим фактом, несмотря на то что ничего подобного мы не можем отыскать в жизненном опы­те авторов «Кембриджской древней истории». Фактически же раз­работка Брэдли этой проблемы связана не с обычным ходом исто­рических исследований, а с его интересвм к проблеме достоверно­сти преданий Нового завета, и в частности рассказов о чудесах. Но критерий, который служит только для определения достовер­ности рассказов о чудесах, весьма мало полезен для историка, за­нимающегося повседневной работой.

Очерк Брэдли, сколь бы несовершенным он ни был, все же за­служивает внимания потому, что в нем в принципе была соверше­на коперниковская революция в теории исторического познания. Для теории исторического знания в рамках обычного сознания историческая истина ·— это мнения историка, согласующиеся с утверждениями его источников; Брэдли показал, что историк при-

Историческое воображение

229

вносит с собой в изучение своих источников собственный критерий истины, пользуясь которым он и оценивает сами источники. Брэд-ли не удалось выяснить, чем является этот критерий. И нам оста­ется посмотреть, можно ли решение этой проблемы (которая, как i мне кажется, никогда после Брэдли печатно не обсуждалась в анг­лоязычной философии) сколь-нибудь продвинуть вперед через шестьдесят лет после появления его очерка.

Я уже заметил, что наряду с отбором тех утверждений автори­тетов, которые он считает важными, историк выходит за рамки сообщаемого источником в двух направлениях. Во-первых, в смыс­ле критики источника, и это Брэдли попытался проанализировать. Во-вторых, в конструктивном направлении, о котором он ничего не говорил, и к нему я сейчас хочу обратиться. Я определяю кон-' структивную историю как историю, интерполирующую между вы­сказываниями, извлеченными из наших источников, другие выска­зывания, предполагаемые ими. Так, наши источники говорят нам, что в определенный день Цезарь находился в Риме, а позднее -в Галлии. Они ничего не говорят о его перемещении из одного места в другое, но мы интерполируем это перемещение с совершен­но чистой совестью.

Этот акт интерполяции имеет две существенные особенности. Во-первых, он ни в коем случае не является произвольным или | просто плодом фантазии - он необходим, или же, по кантовской j терминологии, априорен. Если мы наполним повествование о дей­ствиях Цезаря вымышленными деталями, такими, как имена лю­дей, с которыми он встречался на пути в Галлию, содержание его разговоров с ними, то конструкция была бы произвольной; факти­чески она была бы конструкцией такого типа, которая создается историческим романистом. Но если наша конструкция не включа­ет ничего такого, что не вытекает с необходимостью из имеющихся данных, она является законной исторической конструкцией, без которой вообще не может быть истории.

Во-вторых, вывод, к которому приходят таким путем, оказы­вается чем-то воображаемым. Если мы смотрим на море и видим корабль, а пятью минутами позже мы снова глядим на море и ви­дим судно в другом месте, мы должны представить себе, что оно занимало все промежуточные позиции между двумя точками в те­чение того времени, когда мы его не видели. Это уже -—пример исторического мышления; и именно таким же образом мы можем вообразить Цезаря движущимся из Рима в Галлию, если нам го­ворят, что он был в этих различных местах в разное время.

Эту деятельность, которой свойственна двойственная природа, я буду называть априорным воображением, и хотя я подробнее ^! опишу ее позже, пока лишь отмечу, что при всей неосознанности действия этого воображения именно оно, заполняя лакуны в расска­зах источников, придает историческому повествованию непрерыв­ность. То, что историк вынужден прибегать к воображению, общее

230

Идея истории. Часть V

место. Вспомним маколеевский «Очерк истории»: «Идеальный исто­рик должен обладать достаточно сильным воображением для того, чтобы сделать свое повествование эмоциальным и живописным». Но это высказывание Маколея недооценивает роль исторического воображения, которое имеет не орнаментальный, а структурный характер. Без него историку нечего было бы украшать. Воображе­ние, эта слепая, но необходимая способность, без которой, как по­казал Кант, мы никогда не смогли бы воспринимать мир вокруг нас, необходимо в том же самом смысле и для истории. Именно оно, действуя не произвольно, как фантазия, а в своей априорной форме, осуществляет всю конструктивную работу в историческом познании.

Следует заранее отвести два возможных недоразумения. Во-первых, можно подумать, что с помощью воображения мы можем предсказать только то, что имеет фиктивный характер, нечто не­реальное. Достаточно только упомянуть этот предрассудок, чтобы его отвести. Если я воображу приятеля, который недавно ушел от меня, входящим в собственный дом, то самый факт, что я пред­ставил себе это событие, отнюдь не дает мне оснований считать его нереальным. Воображаемое как таковое не является ни реаль­ным, ни нереальным.

Во-вторых, само выражение «априорное воображение» звучит парадоксально, ибо воображение обычно мыслится как нечто ка­призное в своей основе, произвольное, как продукт чистой фанта­зии. Но помимо своей исторической функции априорное воображе­ние имеет еще две другие, которые знакомы или должны быть зна­комы всем. Одна из них — чистое, или свободное, но ни в коем случае не произвольное воображение художника. Человек, пишу­щий роман, разрабатывает какую-то фабулу, в которой различные характеры играют разные роли. Характеры и ситуации в романе в равной мере воображаемы, тем не менее главная задача романи­ста — показать эти характеры в действии, а ситуации — в их раз­витии, определяемом необходимостью, присущей им самим. Фабула, если это хорошая фабула, не может развертываться иначе, чем она развертывается; романист, воображая ее, не может представить себе иного ее развития. Здесь, как и в других видах искусства, действует априорное воображение. Его другая известная функция связана с так называемым перцептивным воображением, воображе­нием, дополняющим и консолидирующим данные восприятия спо­собом, так хорошо проанализированным Кантом, воображением, представляющим нам объекты возможной перцепции, не восприни­маемые фактически,— нижняя сторона стола, внутреннее содержа­ние цельного яйца, обратная сторона Луны. Здесь снова вообра­жение имеет априорный характер: мы не можем представить себе, что нечто не имеет места. Историческое воображение отличается от других форм воображения не своей априорностью, а тем, что у него особая задача — вообразить прошлое. Это прошлое не может

Историческое воображение

231

стать объектом чьей бы то ни было перцепции, так как оно уже не существует в настоящем, но с помощью исторического вообра­жения оно становится объектом нашей мысли.

Тем самым картина предмета исследования, создаваемая исто­риком, безотносительно к тому, является ли этот предмет после­довательностью событий или же состоянием вещей в прошлом, представляет собою некую сеть, сконструированную в воображе­нии, сеть, натянутую между определенными зафиксированными точками — предоставленными в его распоряжении свидетельствами источников; и если этих точек достаточно много, а нити, связываю­щие их, протянуты с должной осторожностью, всегда на основе априорного воображения и никогда - на произвольной фантазии, то вся эта картина будет постоянно подтверждаться имеющимися данными, а риск потери контакта с реальностью, которую она отражает, будет очень мал.

Фактически мы именно так и представляем себе труд истори­ка, учитывая, что принятая теория исторического знания переста­ла нас удовлетворять и мы осознали ту роль, которую играет в нем конструктивное воображение. Но эта концепция имеет один серьезный недостаток: она ке учитывает роль критического мыш­ления, не менее существенную, чем роль воображения. Сконструи­рованная в нашем воображении сеть была, так сказать, «привяза­на» к фактам свидетельствами источников, которые мы рассматри­вали как исходные данные или закрепленные точки для нашей конструктивной работы. Но, рассматривая процесс исторического познания таким образом, мы снова вернулись к теории, ложность которой нам сейчас уже известна, теории, утверждающей, что ис­тина дана нам в готовой форме в свидетельствах источников. Мы знаем, что истина обретается не в результате проглатывания того, что говорят нам источники, а благодаря их критике. Значит, все эти якобы закрепленные точки, которые историческое воображение связывает своей сетью, не даны нам в готовой форме, но являют­ся результатом критического мышления.

Выводы этой критики могут быть проверены только обращени-' ем к самой исторической мысли. Детектив, герой романа, мыслит точно так же, как историк, когда на основании самых разных дан­ных и показаний он создает воображаемую картину того, как было совершено преступление и кем. Вначале это просто общая карти­на, ждущая своей верификации, которая может быть получена только извне. К счастью, условности литературной формы требу­ют, чтобы после того, как детектив в уме создаст некую конструк­цию, она нашла недвусмысленное подтверждение в признаниях пре­ступника, сделанных при таких обстоятельствах, чтобы их истин­ность не подлежала сомнению. Историк менее счастлив. Если, убе­див себя па основании уже имеющихся данных, что Бэкон написал пьесы Шекспира или же что Генрих VII убил принцев в Тауэре, историк обнаружит еще и автографический документ, подтверж-

/
232 Идея истории. Часть V

'„дающий это, то такая находка ни в коем случае не подтвердит его выводов. Новый документ не только не решил бы вопрос, но и усложнил бы его, породив новую проблему аутентичности до­кумента.

Я начал с рассмотрения определенной теории, в соответствии с которой историку все дано, т. е. вся истина, в той мере, в какой она вообще доступна историку, открывается перед ним в готовой форме, в завершенных свидетельствах его источников. Затем я заметил, что многое из того, что он принимает за истинное, содер­жится не в источниках, а конструируется его априорным вообра­жением. Но при том я все еще ошибочно полагал, что это вообра­жение основывается на выводах, в которых историк исходит из определенных опорных точек, предлагаемых ему его источниками. Теперь я вынужден признать, что для исторической мысли нет подобных опорных точек; иными словами, я должен признать, что в истории нет как авторитетов в строгом смысле этого слова, так и исходных данных.

Историки, конечно, считают себя людьми, перерабатывающими исходные данные, причем под последними они понимают истори­ческие факты, находящиеся в их распоряжении, факты, так сказать, «готовые» к моменту начала исторического исследования. Такого рода данными было бы, если бы исследование касалось Пелопен-несской войны, например, какое-нибудь утверждение Фукидида, которое все в принципе принимают за истинное. Но когда мы спрашиваем, от кого историческая мысль получает эти данные, 'то ответ очевиден: историческая мысль получает их от самой себя, поэтому в отношении к исторической мысли в целом они не явля­ются данными, а неким ее результатом или завоеванием. Только наше историческое знание говорит нам, что эти забавные знаки на бумаге - греческие буквы, что слова, образуемые ими, обладают определенными значениями в аттическом диалекте, что взятый отрывок действительно принадлежит Фукидиду и не является ин­терполяцией или позднейшим искажением и что в связи со всеми этими обстоятельствами Фукидид знал, о чем говорил, и старался сказать правду. Если отвлечься от этого, то отрывок будет выгля­деть всего лишь как определенное расположение черных знаков на белой бумаге, он вообще является не каким-либо историческим фактом, а чем-то, существующим здесь и теперь и воспринимаемым историком. Все, что историк имеет в виду, когда описывает опре­деленные исторические факты как исходные данные, так это то, что для завершения определенного раздела исторической работы су­ществуют определенные исторические проблемы, релевантные для этой работы, которые он на данный момент предлагает считать ре­шенными. Хотя если они и решены, то только потому, что истори­ческое мышление решило их в прошлом, и они остаются решенны­ми лишь до тех пор, пока он или кто-нибудь другой вновь не захочет поставить их.

Историческое воображение

233

Его сконструированная с помощью воображения сеть не может поэтому приобрести свою валидность⁵ ввиду ее привязки к задан­ным фактам, как я уже описывал это. Я пытался снять с историка ответственность за узловые точки его построения, делая его в то \ же время ответственным за промежуточные связи. Фактически же он отвечает и за то, и за другое. Безотносительно к тому, прини­мает он, отвергает, модифицирует или дает новую интерпретацию тому, что говорят ему его так называемые авторитеты, именно он ответствен за те утверждения, которые он высказывает после долж­ного критического анализа. Критерием истины, оправдывающим его утверждения, никогда не служит тот факт, что их содержание было дано ему источником.

Это снова меня возвращает к вопросу, каков же указанный критерий. В данный момент мы можем дать лишь частичный и предварительный ответ. Сеть, сконструированная в воображении, значительно более проста и крепка, чем мы ее определили вначале. Ее достоверность не только не основывается на фактических дан-¹ ных, она сама служит тем пробным камнем, с помощью которого мы решаем, являются ли так называемые факты истинными. Све-тоний говорит мне, что Нерон одно время намеревался убрать рим­ские легионы из Британии. Я отвергаю это свидетельство Светония не потому, что какой-нибудь более совершенный источник явно противоречит ему, ибо, конечно, у меня нет таких источников. Я отвергаю его, ибо, реконструируя политику Нерона по сочине­ниям Тацита, я не могу считать, что Светоний прав. И если мне заметят, что я просто предпочитаю Тацита Светонию, я это при­знаю. Но само мое предпочтение объясняется тем, что я могу вклю­чить то, о чем поведал Тацит, в собственную связную и цельную картину событий и не могу этого сделать с рассказами Светония.

Таким образом, картина прошлого, принадлежащая историку и\ представляющая собою продукт его априорного воображения, оп­ределяет выбор источников, используемых в его работе. Эти ис­точники являются источниками, т. е. им верят только потому, что они обоснованы таким образом. Ибо любой источник может быть испорчен: этот автор предубежден, тот получил ложную информа­цию, эта надпись неверно прочтена плохим специалистом по эпи­графике, в той допущена ошибка небрежным исполнителем в ка­менном веке, этот черепок смещен из своего временного слоя не­опытным археологом, а тот — невинным кроликом. Критически мыслящий историк должен выявить и исправить все подобные ис­кажения. И делает он это, только решая для себя, является ли картина прошлого, создаваемая на основе данного свидетельства, связной и непрерывной картиной, имеющей исторический смысл. Априорное воображение, создающее исторические конструкции, не­сет с собой и средства исторической критики.

Освобожденная от своей зависимости от заданных точек, по­ставляемых извне, картина прошлого, создаваемая историком, тем

234

Идея истории. Часть V

самым во всех своих деталях становится воображаемой картиной, а ее необходимость в каждой ее точке представляет собой необхо­димость априорного. Все, входящее в нее, входит сюда не потому, что воображение историка пассивно принимает его, но потому, что оно активно его требует.

Сходство между историком и романистом, на которое я уже ссы­лался, здесь достигает кульминации. Каждый из них занимается своим делом, создавая некую картину, в которую отчасти входят рассказы о событиях, а отчасти — описание ситуаций, раскрытие мотивов действий, анализ характеров. Каждый стремится к тому, чтобы сделать свою картину единым целым, где каждый характер и каждая ситуация связаны с остальным таким образом, что дан­ный характер в данной ситуации не мог действовать иначе, чем он действовал, а мы не можем вообразить его действующим иначе. Как роман, так и история должны иметь смысл, ничто не может быть допущено в них, помимо необходимого, и судьей этой необ­ходимости в обоих случаях выступает воображение. Как роман, так и история получают свое объяснение и оправдание в них самих, они продукт автономной, или самонаправляемой, деятельности; и в обоих случаях деятельность — априорное воображение.

И произведения историка, и произведения романиста, будучи продуктами воображения, не отличаются в этом смысле друг от друга. Разница, однако, в том, что картина, рисуемая историком, претендует на истинность. У романиста только одна задача — по­строить связную картину, картину, обладающую смыслом. У исто­рика же двойная задача: он должен, как и романист, построить осмысленную картину, и вместе с тем эта картина должна быть и картиной вещей, какими они были в действительности, и картиной событий, как они случились в действительности. Эта дополнитель­ная обязанность требует от историка подчинения трем методиче­ским правилам, которые в общем необязательны для романиста или художника.

Во-первых, его картина должна быть локализована во времени и пространстве. Художник не обязан этого делать: в сущности, события, воображаемые им, не связаны с определенным местом и временем. О «Высотах Вутеринга» ^с было сказано, что там место действия - ад, хотя географические названия в книге английские, и, несомненно, здоровый инстинкт побудил другого великого ро­маниста заменить Оксфорд Крайстминистером, Вентидикс - Аль-фредстоном, а Фаули- на Меричерч, чтобы избежать диссонанса топографических фактов в том, что должно быть чисто воображае­мым миром.

Во-вторых, всякая история должна быть непротиворечивой. Чисто воображаемые миры не могут вступать в противоречие и не обязаны согласовываться друг с другом. Каждый из них — мир в себе. Но имеется только один исторический мир, и все в нем должно находиться в определенном отношении к чему-то другому,

Историческое воображение

235

даже если это отношение является только топографическим и хро­нологическим.

В-третьих, и это самое главное, картина, рисуемая историком, должна находиться в особом отношении к тому, что называется свидетельством. Для историка и для любого иного человека един­ственный путь решения вопроса об истинности его исторической картины — анализ ее отношения к свидетельствам. А на практике, ставя вопрос об истинности некоторого утверждения исторической науки, мы фактически задаем себе вопрос, может ли оно быть оп­равдано имеющимися свидетельствами, ибо истина, которую нельзя оправдать подобным образом, не представляет никакого интереса для историка. Чем же является эта вещь, называемая свидетель­ством, и каково ее отношение к законченной исторической работе?

Мы уже знаем, чем не является свидетельство. Оно не готовое историческое знание, которое должен поглотить и извергнуть об­ратно ум историка. Свидетельством является все, что историк может использовать в качестве такового. Но что он может исполь­зовать таким образом? Оно должно быть чем-то данным здесь и теперь, воспринимаемым им: эта записанная страница, эти про­изнесенные слова, это здание, этот отпечаток пальцев. Из всех вещей, воспринимаемых им, нет ни одной, которую бы он не смог в принципе использовать в качестве свидетельства для суждения по какому-нибудь вопросу при условии, что он задает правильный вопрос. Обогащение исторического знания осуществляется глав­ным образом путем отыскания способов того, как использовать в качестве свидетельства для исторического доказательства тот или иной воспринимаемый факт, который историки до сего времени считали бесполезным.

Весь воспринимаемый мир тогда потенциально и в принципе может служить свидетельством для доказательства историка. На­стоящим же свидетельством он становится в той мере, в какой мо­жет быть использован. Но историк не может пользоваться им до тех пор, пока не будет располагать необходимыми историческими познаниями. Чем большим историческим знанием мы обладаем, тем больше мы можем узнать от любого конкретного предмета, выступающего в качестве свидетельства. Если же эти знания пол­ностью отсутствуют, мы ничему не можем научиться. Свидетельст­во оказывается свидетельством лишь для того, кто смотрит на него исторически. В противном случае оно просто представляет собой воспринимаемый факт, факт немой в историческом смысле. Из это­го следует, что историческое знание может расти только из исто­рического же знания; иными словами, историческое мышление -—' оригинальная и фундаментальная деятельность человеческого ума, или, как сказал бы Декарт, идея прошлого —«врожденная идея».

Историческое мышление представляет собою ту деятельность воображения, с помощью которой мы пытаемся наполнить внут­реннюю идею конкретным содержанием. А это мы делаем, исполь-

236 Идея истории. Часть V

зуя настоящее как свидетельство его собственного прошлого. Каждое настоящее располагает собственным прошлым, и любая реконструкция в воображении прошлого нацелена на реконструк­цию прошлого этого настоящего, настоящего, в котором происходит акт воображения, настоящего, воспринимаемого здесь-и-теперь. В принципе целью любого такого акта является использование всей совокупности воспринимаемого здесь и теперь в качестве ис­ходного материала для построения логического вывода об истори­ческом прошлом, развитие которого и привело к его возникнове­нию. На практике, однако, эта цель никогда не может быть до­стигнута. Воспринимаемое здесь-и-теперь никогда не может быть /воспринято и тем более объяснено во всей его целостности, а бес­конечное прошлое никогда не может быть схвачено целиком. Но; это расхождение между тем, к чему стремятся в принципе, и тем, что может быть достигнуто на практике, как фатум, тяготеет над I всем человечеством и не составляет специфической особенности ис­торического мышления. Это расхождение показывает только, что в этом отношении история, как и искусство, наука, философия, есть стремление к нравственному идеалу, поиск счастья.

По этой же самой причине в истории, как и во всех серьезных предметах, никакой результат не является окончательным. Свиде­тельства прошлого, находящиеся в нашем распоряжении при ре­шении любой конкретной проблемы, меняются с изменением исто­рического метода и при изменении компетентности историков. Принципы, в соответствии с которыми интерпретируются эти сви­детельства, также меняются, так как эта интерпретация представ-" ляет собой задачу, в решение которой человек должен вложить все, что он знает: историческое знание, знание природы и челове-i ка, математическое знание, философское знание, и не только зна-! ния, но и умственные навыки и умение всякого рода, причем ни одно из этих знаний и умений не остается неизменным. Из-за этих непрекращающихся изменений, сколь бы медленными они ни ка­зались наблюдателю в кратковременной перспективе, каждое но-I ное поколение должно переписывать историю по-своему, каждый же новый историк не удовлетворяется тем, что дает новые ответы на старые вопросы: он должен пересматривать и сами вопросы. А так как история — поток, в который нельзя вступить дважды, то даже отдельный историк, работая над определенным предметом в течение какого-то времени, обнаруживает, когда он пытается вернуться к старой проблеме, что сама проблема изменилась.

Все это не аргументы в пользу исторического скептицизма. Это — всего лишь открытие второго измерения исторической мыс­ли, истории истории, открытие того, что сам историк вместе со сво­им непосредственно данным, данным, образующим всю массу сви­детельств прошлого, доступных ему, занимает свое место в истори­ческом процессе и может смотреть на него только с той точки зрения, которую он занимает в нем в настоящий момент.

Доказательство β исторической науке

237

Но ни сырой материал исторического знания, ни детали непо­средственно данного ему в восприятии, ни различные дарования, служащие ему в качестве вспомогательных средств при интерпре­тации исторических свидетельств, не могут дать историку крите­рия исторической истины. Этим критерием будет идея самой истории, идея воображаемой картины прошлого. Эта идея в карте­зианской терминологии является врожденной, в кантовской—ап­риорной. Она - не случайный продукт психологических причин; Эта идея принадлежит каждому человеку в качестве элемента струк­туры его сознания, и он открывает ее у себя, как только начинает осознавать, что значит мыслить. Подобно другим идеям того же типа она не имеет точного эквивалента в опыте. Историк, одна­ко, сколь бы долго и добросовестно он ни работал, никогда не может сказать, что его работа, даже в самом грубом приближении или до мельчайшей детали, сделана раз и навсегда. Он никогда не может сказать, что его картина прошлого в какой-либо ее точ­ке адекватна его идее о том, каким оно должно быть. Но сколь бы фрагментарными и ошибочными ни были результаты его тру­да, идея, направляющая его деятельность, ясна, рациональна и всеобща. Это идея исторического воображения как формы мысли, зависящей от себя, определяющей и обосновывающей саму себя.

§ 3. Доказательство в исторической науке

Введение

«История,- сказал Бьюри,- является наукой, не менее и не более». Может быть, она и «не менее, чем наука», все зависит от того, что понимать под «наукой». Есть сдвиговое употребление данного термина; подобно тому как слово «холл» обозначает мюзик-холл, а «кино» - кинематограф, под «наукой» понимают естественную науку. Однако нам нет необходимости задаваться вопросом, является ли история наукой. В этом смысле в соответ­ствии с дошедшими до наших дней традициями европейских язы­ков, восходящими к тем временам, когда люди, говорившие по-латыни, переводили греческое втиаттрт} латинским scientia, слово «наука» обозначает любую систему организованного знания. Если «наука» означает это, то Бьюри, бесспорно, прав, утверждая, что история —наука, и «не менее».

Но если она и «не менее, чем наука», то она, вне всякого сом­нения, и нечто большее. Ибо все, являющееся наукой вообще, должно быть и чем-то большим, чем просто наукой вообще,- оно должно быть наукой вполне определенного тина. В любой системе знания мы никогда не сталкиваемся просто с его организацией, но имеем дело с организацией определенного типа. Некоторые си­стемы знания, например метеорология, организуются с помощью сбора данных, относящихся к событиям определенного рода, собы-

/

238 Идея истории. Часть V

тиям, которые ученые могут наблюдать в момент их протекания, хотя и не могут воспроизвести их по своему желанию. Другие си­стемы знания, такие, как химия, организуются не только с помо­щью пассивного наблюдения событий, но и путем воспроизведения этих событий в строго контролируемых условиях. Третьи же си­стемы организуются вообще не с помощью наблюдения, а путем принятия некоторых предположений и развертывания с максималь­ной тщательностью всех следствий, вытекающих из них.

История не организуется ни одним из приведенных способов. Войны, революции и другие события, с которыми она имеет дело, не рождаются по воле историка в лабораторных условиях, для того чтобы подвергнуться точному научному исследованию. Они даже и не наблюдаются историком в том смысле, в каком их на­блюдает естествоиспытатель. Метеорологи и астрономы отправят­ся в трудное и дорогостоящее путешествие, чтобы самим наблю­дать интересующие их события, так как их нормы наблюдения таковы, что они не могут быть удовлетворены описаниями неопыт­ных очевидцев. Но историки не снаряжают экспедиций в страны, где происходят войны и революции. И они не делают этого не потому, что менее энергичны и смелы, чем естествоиспытатели, или же менее способны добывать деньги, которые потребовала бы такая экспедиция. Не делают они этого потому, что факты, кото­рые можно было бы добыть с помощью экспедиции, равно как и факты, которые можно было бы получить путем преднамеренного разжигания войн и революций у себя дома, не научили бы исто­риков ничему такому, что они хотят знать.

Науки, построенные на наблюдениях и экспериментах, сходны в том, что их цель — открытие постоянных или повторяющихся черт во всех событиях определенного типа. Метеоролог исследует один циклон для того, чтобы сравнить его с другим, и, изучив определенное число циклонов, он надеется выяснить, каковы их постоянные свойства, т. е. он стремится выяснить, чем является циклон как таковой. Но у историка нет этой цели. Если вы увиди­те, что в какой-то связи он изучает Столетнюю войну или револю­цию 1688 г., вы не сможете заключить из этого, что он находится на предварительных стадиях исследования, конечной целью которо­го будет получение выводов о войнах и революциях как таковых.

Если он в данном случае и находится на предварительной ста­дии исследования, то, скорее всего, общей задачей его трудов ока­жется изучение средних веков вообще или же семнадцатого века. И это потому, что науки, основанные на наблюдении и экспери­менте, организуются одним образом, а история — другим. При организации метеорологического знания подлинная ценность того, что наблюдалось в связи с одним циклоном, обусловливается его отношением к тому, что наблюдалось в связи с другими циклонами. При организации исторического знания подлинная ценность того, (что нам известно о Столетней войне, обусловливается не его от-

Доказательство в исторической науке

239

ношением к тому, что известно о других войнах, но его отношени­ем к тому, что нам известно о других действиях людей в сред­ние века.

Столь очевидно и различие между организацией истории и ор­ганизацией «точных» наук. Верно, что в истории, как и в точной науке, нормальный процесс мысли имеет выводной характер, т. е. она начинает с таких-то и таких-то утверждений и далее ста­вит вопрос, что они доказывают. Но отправные точки истории и точки наук существенно различаются. В точных науках они пред­положения и традиционный способ выражения их — предложения, начинающиеся со слов, предписывающих делать некие предполо­жения: «Пусть ABC—треугольник, и пусть АВ = АС». В истории; же эти отправные точки не предположения, а факты, и факты, де­лающиеся предметом наблюдения историка. Так, на странице, ле­жащей перед нами, напечатана жалованная грамота, удостоверяю­щая, что какой-то король даровал определенные земли определен­ному монастырю. И выводы в цепи рассуждений историка также* отличны от выводов точных наук. Последние говорят о вещах, не имеющих определенной локализации в пространстве и времени. Если они действительны в одном месте, то они действительны везде, и если они действительны в одном времени, то они действи­тельны всегда. В истории же мы имеем дело с выводами о собы­тиях, имеющих свое место и время. Точное определение места и даты происшедшего, известное историку, меняется, но он всегда знает, что у события были место и время, и в известных пределах он всегда знает это место и время, так как его знание является частью того вывода, к которому он пришел, отправляясь от фактов, находящихся в его распоряжении.

Эти различия отправных точек и выводов предполагают pas личие всей организации соответствующих наук. После того как ма­тематик выбирает проблему, которую он хочет решить, следующим его шагом будет отыскание тех предпосылок, с помощью которых он будет в состоянии ее решить, а этот поиск предъявляет извест­ные требования к его изобретательности. Когда же историк решит для себя, какой проблемой он будет заниматься, следующим его шагом будет определение такой позиции в исследовании, которая позволила бы ему сказать: «Факты, которые я теперь наблюдаю, и есть те факты, на основе которых я могу решить мою пробле­му». В его задачу не входит изобретать что бы то ни было, его задача — обнаруживать имеющееся. И конечные продукты этих наук также организованы по-разному. Схема, по которой тради­ционно строились точные науки, зависела от отношений логиче­ского предшествования и следования: одно предложение помеща­лось перед другим, если понимание первого необходимо для пони­мания второго. Традиционная схема расположения в истории имеет хронологический характер, в соответствии с нею одно событие по­мещается перед другим, если оно произошло раньше.

Идея истории. Часть V

История, таким образом,—• наука, но наука особого рода. Это наука, задача которой — изучение событий, недоступных нашему наблюдению. Эти события исследуются логическим путем, в ре­зультате чего историк, проанализировав что-то иное, доступное нашему наблюдению и именуемое «свидетельством», делает вывод, касающийся интересущих его событий.

I. История как знание, основанное на выводах

С любой иной наукой историю объединяет то, что историк тоже не в праве считать, что он что-то знает, если при этом он не мо­жет показать, в первую очередь самому себе, как и всякому, кто способен и хочет проследить ход его рассуждений, на чем основа­ны е'го знания. Это я и имел в виду выше, когда характеризовал историю как знание, основанное на выводе. Знание, благодаря ко­торому человек становится историком,—это знание находящихся в его распоряжении свидетельств, подтверждающих, что определен­ные события происходили в прошлом. Если бы он или кто иной могли иметь те же самые знания о тех же самых событиях благо­даря памяти, второму зрению или уэллсовской машине времени, дающей возможность заглянуть в прошлое, то все это не было бы историческим знанием, и доказательством служило бы то обстоя­тельство, что он не смог бы предъявить ни себе, ни любому его критику тех свидетельств прошлого, на которых основано его зна­ние. Критику, но не скептику, ибо критик — человек, который хо­чет и может самостоятельно воспроизвести работу чьей-нибудь мысли, чтобы убедиться, была ли она хорошо проделана. Скептик же не желает этим заниматься, и так как вы не в силах заставить человека думать, как лошадь — пить, то в нашем распоряжении нет способов доказать скептику, что определенная мыслительная рабо­та проделана хорошо и, следовательно, нет оснований принимать близко к сердцу его замечания. Любого человека, претендующего на знание, могут судить только равные ему.

Необходимость оправдания любой претензии на знание демон­страцией тех основ, на которых она строится,— универсальная чер­та науки, вытекающая из самого ее характера как организованной системы знания. Сказать, что знание имеет выводной характер,—■ значит выразить иными словами факт организованности знания. Чем является память и представляет ли она собой разновидности познания,— все это вопросы, которыми не следует заниматься в книге об истории; но одно по крайней мере должно быть ясным, а именно: вопреки утверждениям Бэкона и других, память — не история, ибо история — определенный вид организованного или выводного знания, а память вообще не является ни организован­ной, ни выводной.

Если я говорю: «Я помню, что писал письмо такому-то на прошлой неделе»,— то это просто высказывание, основанное на па­мяти, а не историческое высказывание. Но если я при этом могу

Доказательство в исторической науке

241

добавить: «И моя память меня не обманывает, потому что вот его ответ»,— тогда я обосновываю утверждение о прошлом определен­ным фактом, и я уже говорю, как историк. По той же самой при­чине в настоящем очерке нет необходимости рассматривать сира-,¹ ведливость претензий людей, утверждающих, что, когда они нахо­дятся на месте происшествия, они являются очевидцами этих событий. Что фактически происходит в таких случаях и действи­тельно ли люди, которым случилось быть там, получают историче­ское знание,— это, несомненно, интересные вопросы, но данная книга - неподобающее место для их обсуждения, ибо если эти люди даже получают знание прошлого, оно не организованное, не выводное, не научное знание, не история.

II. Различные виды вывода

Разные виды наук организованы различными способами. От­сюда должно следовать (а точнее, это равносильно тому), что для разных видов характерны разные виды логического вывода. И дей­ствительно, способ соотнесения знания и тех оснований, на кото­рых оно строится, не является одинаковым для всех видов знания. Учение об одинаковости логического вывода для всех наук, учение, из которого вытекает, что человек, изучивший природу вывода как такового (назовем его логиком), может верно оценивать основа­тельность какого-нибудь вывода, обращая внимание только на его форму, хотя он и не имеет никаких специальных знаний в отно­шении его содержания, принадлежит Аристотелю; но это учение ошибочно, хотя в него все еще верят многие очень способные люди, которые были обучены чрезвычайно односторонне, только в духе аристотелевской логики или же логик, позаимствовавших у послед­ней свои основные положения ^J*.

Наивысшие научные достижения древних греков были связа­ны с математикой; их главное исследование по логике вывода было поэтому, естественно, посвящено той форме вывода, с которой мы сталкиваемся в точных науках. Когда в конце средних веков нача­ли развиваться современные естественные науки, построенные на наблюдении и эксперименте, то восстание против аристотелевской логики стало неизбежным, и в частности восстание против аристо­телевской теории доказательства, которая ни в коем случае не

Читатель, может быть, простит мне одно личное воспоминание. Я был еще молодым человеком, когда один весьма заслуженный лектор делал перед ака­демической аудиторией доклад, посвященный археологическому вопросу, пред­ставлявшему специальный интерес для меня. Точка зрения, высказанная им была новой и революционной, и мне нетрудно было убедиться в том, что онг была им вполне доказана. Я полагал (достаточно безрассз'дно), что такое ясное и связное доказательство должно убедить любого слушателя, даже та кого, который не имел никаких предварительных знаний в этой области И тот факт, что это доказательство совершенно не убедило (очень ученыа и проницательных) логиков в аудитории, вначале сильно смутил меня, не в конечном итоге оказался весьма поучительным.

242

Идея истории. Часть V

могла охватить технику доказательства, фактически используемую новой наукой. Так постепенно возникла новая логика вывода, основанная на анализе процедур, используемых в новых естествен­ных науках. Учебники по логике, которыми пользуются сегодня, все еще несут на себе следы этой революции в виде того разгра­ничения, которое они проводят между двумя типами вывода — «дедуктивным» и «индуктивным». И только в конце девятнадца­того столетия историческая мысль достигла стадии развития, сравнимой со стадией, к которой подошли естественные науки к началу семнадцатого. Однако это событие все еще не интересует философов, пишущих учебники по логике.

Главной особенностью вывода в точных науках, особенностью, теоретическое объяснение которой пытались дать греческие логи­ки, формулируя правило силлогизма, является известная логиче­ская обязательность, в силу которой человек, делающий опреде­ленное допущение, вынужден, сделав его, делать и другие. Свобода выбора сохраняется за ним в двояком отношении: он не обязан делать начальное допущение (факт, который на языке ло­гики выражается следующим образом: «Исходные посылки в доказательстве сами не доказуемы»), а если он уже сделал его, то у него всегда есть возможность прекратить мыслить, когда он того пожелает. Чего он не может сделать, так это принять исход­ные посылки, мыслить, основываясь на них, и прийти к заключе­нию, которое не является логически правильным.

В том, что называется «индуктивным» мышлением, нет такой обязательности. Сущность мыслительного процесса здесь состоит в том, что, сопоставив определенные наблюдения и найдя, что они создают закономерную картину, мы экстраполируем последнюю на неопределенное множество других случаев, точно так же, как че­ловек, нанесший несколько точек на миллиметровую бумагу и уви­девший, что они образуют параболу, говорит себе: «Точки, на­несенные мною, указывают на то, что форма кривой - парабола»,- • и экстраполирует параболическую линию в обоих направлениях так далеко, как ему захочется. На языке логики это называется дви-жениерл от известного к неизвестному или от частного к общему. Этот переход от известного к неизвестному и составляет сущность «индуктивного» мышления, хотя логики, пытавшиеся построить теорию такого мышления, не всегда понимали, что описанная нами экстраполяция никогда не является логически принудительной. Мыслитель, делающий ее, логически свободен совершать и не совершать эту экстраполяцию, он может поступать, как хочет. В за­кономерной картине явлений, полученной на основе "наблюдений, нет ничего такого, что заставляло бы его или кого-нибудь другого экстраполировать данным конкретным образом или экстраполиро­вать вообще.

Эту вполне очевидную истину часто упускают из виду потому, что люди загипнотизированы авторитетом аристотелевской логики

Доказательство в исторической науке

243

и усматривают более близкое сходство между «дедуктивным» и «индуктивным» мышлением, т. е. между точными науками и нау­ками наблюдения и эксперимента, чем оно есть в действительно­сти. В обоих случаях для любого вывода мы имеем некие исходные I положения, по традиции называемые посылками, и некое завер- ' шающее положение, по традиции называемое заключением, и в обо­их случаях посылки «доказывают» заключение. Но в то время как 1 в точных науках это означает, что они подкрепляют заключение или делают его логически обязательным, в науках, построенных на опыте и эксперименте, «доказательство» означает только оправда­ние заключения посылками, т. е. они дают право любому желаю­щему принять его. Когда говорят, что посылки «доказывают» оп­ределенное заключение в индуктивном выводе, то под этим надо понимать, что они несут с собою не обязательство, а только раз­решение принять заключение. В этом и состоит подлинный смысл глагола «доказывать (approuver, probare), но здесь нет необходи­мости останавливаться на этом.

Если на практике такое разрешение, аналогичное многим дру­гим разрешениям, фактически эквивалентно принуждению, то это происходит только потому, что мыслитель, получив его, не считает себя свободным экстраполировать или не экстраполировать по своему желанию. Он считает себя обязанным совершать экстрапо­ляцию, и совершать ее определенным образом, а обязательства этого рода, если мы углубимся в их историю, имеют свои корни I в определенных религиозных убеждениях, касающихся природы и ее творца — бога. Более детальное развитие этого положения сейчас было бы неуместно. Но все же нам хотелось бы добавить, что если некоторые читатели считают это положение парадоксом, то только потому, что их головы замутнены пропагандистской литературой, литературой, начавшейся с так называемого движения «просвети­телей» в восемнадцатом столетии и продолженной «конфликтом между религией и наукой» в девятнадцатом. Здесь во имя «науч­ной точки зрения» подверглась ожесточенным нападкам христиан­ская теология. Фактически же эта якобы научная точка зрения основывается на этой теологии и ни на минуту не может пережить ее разрушения. Уберите христианскую теологию, и у ученого не J будет больше мотивов делать то, что позволяет ему делать индук-i тивное мышление.И если он продолжит свою деятельность вооб­ще, то только потому, что будет слепо следовать условностям той профессиональной группы, к которой он принадлежит.

III. Свидетельство

Прежде чем дать позитивную характеристику специфических i черт исторического вывода, мы считаем полезным описать их в не­гативном плане, т. е. описать то, что очень часто ошибочно отож­дествляется с ними. Как и всякая наука, история автономна. Исто-

244

Идея истории. Часть V

рик имеет право и обязан, пользуясь методами, присущими его науке, составить собственное суждение о том, каково правильное решение любой программы, встающей перед ним в процессе его работы. У него никогда не существует никаких обязательств, и он не имеет права позволить кому-то другому решать этот вопрос за него. Если же кто-нибудь другой, неважно кто (пусть даже очень ученый историк, или свидетель события, или лицо, пользующееся доверием человека, совершившего историческое действие, или, наконец, сам исторический деятель), поднесет ему на блюде гото­вый ответ на его вопрос, он обязан отвергнуть его, и не потому, что считает своего информатора обманщиком или обманутым, а потому, что, принимая чье-либо суждение, он отказывается от i собственной автономии историка и позволяет другому делать за него то, что, как мыслитель, мыслящий научно, он может сделать только сам. У меня нет необходимости доказывать читателю истин­ность этого положения. Если он знаком с работой историка, то по собственнму опыту знает, что это верно. А если он не знает это­го, то он ничего не знает об истории и чтение этой книги не при­несет ему ни малейшей пользы, так что самое лучшее для него сейчас же на этом месте прервать его.

Когда историк принимает готовый ответ на какой-нибудь зада­ваемый им вопрос, ответ, даваемый другим человеком, то этот дру­гой человек называется «авторитетом», а утверждение этого авто­ритета, принимаемое историком, именуется «свидетельством». В той мере, в какой историк принимает свидетельство авторитета и счи­тает его исторической истиной, он, очевидно, теряет право назы­ваться историком; но у нас нет другого термина для того, чтобы назвать его как-то иначе.

Однако я отнюдь не пытаюсь внушить читателю мысль, что свидетельствами вообще никогда нельзя пользоваться. В практи­ческой повседневной жизни мы постоянно и с полным основанием принимаем информацию, исходящую от других людей, считая их как хорошо информированными, так и заслуживающими доверия, а иногда и располагаем известными основаниями для этого убеж­дения. Я даже не отрицаю, хоть и не утверждаю, что иногда (в тех случаях, например, когда о событии хорошо помнят) наше принятие такого свидетельства может выйти за рамки простой веры и заслужить наименование знания. Я утверждаю только то, что такое принятие свидетельства никогда не может быть истори­ческим знанием, потому что оно никогда не может быть научным знанием. Это ненаучное знание, ибо оно не может быть оправда­но ссылкой на то основание, на котором оно строится. А коль ско­ро у нас есть такое основание, то перед нами уже больше не сви­детельство. Когда свидетельство подкрепляется основанием, то наше принятие его перестает быть принятием свидетельства как такового, это утверждение чего-то, базирующегося на определен­ных основаниях, т. е. историческое знание.

Доказательство β исторической науке

245

IV. Ножницы и клей

Существует разновидность истории, которая полностью зависит от свидетельства авторитетов. Как я уже сказал выше, в действи-,' тельности это вообще не история, но у нас нет другого термина для нее. Метод, с помощью которого она создается, таков: сначала решают, о чем мы хотим знать, затем переходят к поиску свиде­тельств о нем, свидетельств устных или письменных, предположи­тельно исходящих от прямых участников интересующих нас собы­тий, или от их очевидцев, или же от лиц, повторяющих то, что участники и очевидцы событий рассказали им, или их информан­там, или же информантам их информантов и т. д. Обнаружив в такого рода суждении нечто, относящееся к поставленной про­блеме, историк извлекает его из источника и включает, сделав, если нужно, перевод и изложив его в подобающем, по его мнению, стиле, в свою собственную историю. Как правило, в тех случаях, когда в распоряжении историка оказывается много высказываний такого рода, одно из них говорит ему то, чего не говорит другое. Тогда оба высказывания включаются в собственное повествование историка. Иногда же он находит, что одно из этих высказываний противоречит другому. Тогда, если у него нет способа примирить их, он должен решить, какое из них должно быть отброшено, а это, если он добросовестен, приведет его к критическому рас­смотрению относительной достоверности противоречащих друг другу авторитетов. А иногда один из его источников или даже все они расскажут ему нечто такое, чему он просто не сможет пове­рить, историю, типичную, может быть, для предрассудков того времени, когда жил автор источника, или кружка, в который он входил, но не вызывающую доверия в более просвещенную эпоху, историю, которую поэтому следует опустить.

Историю, конструируемую с помощью отбора и комбинирова­ния свидетельств различных авторитетов, я называю историей ножниц и клея. Я повторяю, что в действительности это не исто­рия вообще, потому что в ней не удовлетворяются необходимые условия научного знания; но до недавного времени существовала только такая история, и большая часть того, что люди читают и даже пишут по истории сегодня, принадлежит истории этого типа. Следовательно, люди, которые мало знают об истории (некоторые из них, хотя я недавно распрощался с ними, все еще, может, чи­тают эту книгу), скажут с некоторым нетерпением: «Почему Вы говорите, что это не история, это как раз сама история; ножницы и клей, но это и есть история, и потому история — не наука. Это знают все, несмотря на беспочвенные претензии историков-про­фессионалов, желающих возвысить значение своего труда». Поэто­му я скажу еще несколько слов о пороках истории ножниц и клея.

Метод ножниц и клея был единственным историческим мето­дом, известным поздней античности или средним векам. Он су­ществовал тогда в своей простейшей форме. Историк собирал сви-

246

Идея истории. Часть V

детельства, устные или письменные, исходя из своей оценки их достоверности, и соединял их воедино для публикации. Работа, которую он проделывал при этом, была отчасти литературной — он подавал материал в форме связного, однородного и убедитель­ного повествования,— а отчасти риторической, если уместно прибегнуть к данному слову, чтобы отметить тот факт, что боль­шинство древних и средневековых историков стремились к доказа­тельству какого-нибудь положения, особенно философского, поли­тического или теологического характера.

Только в семнадцатом веке, после того как возрожденческая реформа естествознания была полностью завершена, историки ста­ли думать, что и их дом следует привести в порядок. С этого време­ни начались новые поиски в области исторического метода. Одни из них были связаны с систематическим исследованием авторите­тов для определения их относительной достоверности, в частности исследование принципов оценки достоверности источника. Другие связаны были со стремлением расширить базу истории за счет нелитературных источников, таких, как монеты, надписи и подоб­ные остатки древности, которые до сих пор интересовали не исто­риков, а только собирателей разных достопримечательностей.

Первое направление не преступало границ истории ножниц и клея, но постоянно меняло ее характер. Коль скоро поняли, что утверждение автора никогда не должно приниматься за историче­скую истину, до тех пор пока достоверность этого автора вообще и этого утверждения в частности не будет подвергнута всесторон­ней проверке, само слово «авторитет» исчезло из словаря истори­ческого метода и сохраняется только как архаический пережиток. Ибо тот, кто высказывал определенное историческое суждение, отныне стал рассматриваться не как человек, чьи слова должны быть приняты за истину, что и предполагает само значение слова «авторитет», а как человек, который добровольно занял положение свидетеля на процессе и должен подвергнуться пере­крестному допросу. Документ, до той поры называвшийся автори­тетом, теперь приобрел новый статус, который правильнее всего может быть передан термином «источник», термином, указываю­щим просто, что в нем содержится данное утверждение, но никак не выводы относительно ценности этого утверждения. Послед­няя — sub judice *, и судит о ней историк.

Такова «критическая история» в том ее виде, как она раз­рабатывалась начиная с семнадцатого века. В девятнадцатом же столетии она была официально провозглашена апофеозом истори­ческого сознания. В связи с ней нужно отметить две вещи: во-первых, она все еще была одной из форм истории ножниц и клея; во-вторых, она уже в принципе вытеснялась чем-то другим, ради­кально отличным от нее.

находящееся на рассмотрении судьи (лаг.).

Доказательство в исторической науке

247

1. Проблема, для которой историческая критика предлагает; свое решение, никого не интересует, кроме практика в области истории ножниц и клея. Предпосылкой постановки самой пробле­мы критической истории является то, что в некотором источнике содержится некоторое утверждение, имеющее отношение к пред­мету, исследуемому нами. Проблема сводится к следующему: включим ли мы это утверждение в наше собственное повествова­ние или нет? Методы исторической критики имеют своей целью решить эту проблему одним из двух возможных способов: либо положительно, либо отрицательно. В первом случае отрывок из источника рассматривается в качестве материала, пригодного для включения в папку, где собраны данные, во втором случае он предназначается для корзины.

2. Но многие историки в девятнадцатом столетии и даже в восемнадцатом осознавали ложность этой дилеммы. Сейчас обще­принято мнение, что, если в источнике вы обнаруживаете утверж­дение, которое по каким-то причинам нельзя принять за безуслов­но истинное, вы не должны на этом основании отбрасывать его как бесполезное. Оно может быть определенным способом, и даже общепринятым способом, которым по обычаям того времени, когда оно было написано, выражали что-то, и вы, не зная тех обычаев, ке понимаете его значения.

Первым человеком, высказавшим эту мысль, был Вико, и сде­лал он это в начале восемнадцатого века. Хотя в Германии, в стране, где родилась «критическая история», в конце восемнад­цатого и начале девятнадцатого века значение трудов Вико не было так широко признано, как они того заслуживали, они, однако, не были совсем уж неизвестны там. И в самом деле, некоторые очень, знаменитые немецкие ученые вроде Ф. А. Вольфа⁷, факти­чески заимствовали из них свои идеи. Но всякий, кто читал Вико или даже простое изложение его идей, должен знать, что дейст­вительно важным вопросом о любом утверждении, содержащемся в источнике, является не вопрос, истинно оно или ложно, а что оно означает. Но задать вопрос, что значит то-то и то-то, значит, решительно порвать с историей ножниц и клея и выйти в мир, где история создается не копированием свидетельств лучших источников, но тем, что вы приходите к собственным умозаклю-, чениям в результате собственной мыслительной работы.

Критическая история представляет интерес для современного исследователя исторического метода только как конечная форма, принятая историей ножниц и клея накануне ее упадка. Я бы не рискнул назвать ни одного историка или даже хотя бы одну историческую работу, в которой окончательно исчезли все следы этой истории. Но я осмелюсь сказать, что любой историк (если имеется таковой), который последовательно применяет ее, или любая историческая работа, написанная полностью в соответствии

У

248

Идея истории. Часть V

с предписаниями этого метода, отстают от науки по крайней мере на столетие.

Этого достаточно для характеристики одного из двух движе­ний, вдохнувших новую жизнь в историю семнадцатого столетия. Другое, археологическое движение были совершенно враждебно принципам истории ножниц и клея и могло возникнуть только тогда, когда сами эти принципы уже отмирали. Не нужно осо­бенно разбираться в монетах и надписях, чтобы понять: то, о чем они говорят, никак не может считаться безусловно достоверным и вообще должно рассматриваться скорее как пропаганда, а не как беспристрастная констатация фактов. Тем не менее именно это обстоятельство и придает им историческую ценность, ибо про­паганда тоже имеет свою историю.

Если кто-нибудь из читателей все еще думает, что история в ее современной форме создается ножницами и клеем, и согласен затратить некоторые усилия, для того чтобы решить для себя этот вопрос, то мы рекомендуем ему обратиться к истории Греции до конца Пелопоннесской войны. Этот период может послужить прекрасным примером для иллюстрации моей точки зрения, так как Геродот и Фукидид в наибольшей степени сохраняют здесь положение «авторитетов». Пусть читатель сравнит в деталях описание этого периода у них и у Грота в «Кембриджской древней истории». Пусть он отметит в этой истории предло