Предисловие 23 страница

Он жил теперь в большой комнате в маленьком современном жилом доме на спокойной улочке. Он выбрал этот дом, потому что там не было карнизов над окнами снаружи и панельной обшивки стен внутри. В его комнате было мало мебели; она выглядела чистой, просторной и пустой; посетителям могло показаться, что они вот-вот услышат, как в ее углах раздается эхо.

– Почему бы не пойти? Хотя бы раз, – настаивал Хэллер. – Вряд ли это будет так ужасно. Тебя это даже развлечет. Ты увидишься там со своими старыми друзьями. Джон Эрик Снайт, Питер Китинг, Гай Франкон с дочерью – ты мог бы встретиться с его дочерью. Ты когда-нибудь читал, что она пишет?

– Я пойду, – внезапно согласился Рорк.

– Ты настолько непредсказуем, что даже бываешь иногда разумным. Я заеду за тобой в восемь тридцать в пятницу. Смокинг обязателен. Кстати, он у тебя есть?

– Энрайт заставил меня его купить.

– Энрайт человек весьма благоразумный.

Рорк еще долго сидел за столом. Он согласился пойти на прием, потому что знал: именно там Доминик меньше всего хотелось бы встретить его.

– Нет ничего более бесполезного, дорогая Кики, – сказал Эллсворт Тухи, – чем богатая женщина, которая избрала своей профессией занимать гостей. И все же все бесполезное имеет свое очарование. Как, например, аристократия, одно из самых бесполезных явлений.

Кики Холкомб хитренько наморщила носик в гримасе легкого упрека, хотя сравнение с аристократией понравилось ей. Три хрустальные люстры сверкали в бальном зале флорентийского стиля, и, когда Кики взглянула на Тухи, свет застыл, отраженный в ее глазах, и они влажно заискрились в бахроме ее густо напудренных век.

– Вы говорите отвратительные вещи, Эллсворт. Не знаю, почему я все еще приглашаю вас к себе.

– Именно поэтому, дорогая. Я полагаю, меня будут приглашать сюда, когда мне этого захочется.

– Что может с этим поделать слабая женщина?

– Никогда не спорьте с мистером Тухи, – произнесла миссис Гиллспай, высокая женщина с ожерельем из крупных бриллиантов, одинаковых по размеру с ее зубами – она охотно демонстрировала и их, когда улыбалась. – Это бесполезно. Мы проигрываем, даже не начав играть.

– Спорить, миссис Гиллспай? – возразил Тухи. – В этом нет ни пользы, ни очарования. Оставьте это для умных мужчин. Ум не что иное, как опасное свидетельство слабости. Говорят, мужчины начинают развивать свой ум, когда терпят неудачу во всем остальном.

– Все-то вы шутите, – произнесла миссис Гиллспай, в то время как ее улыбка свидетельствовала о том, что она приняла слова Тухи за приятную для себя истину. Она с видом победительницы завладела им и отвела его в сторону как приз, украденный у миссис Холкомб, которая на минутку отвернулась, чтобы приветствовать новых гостей. – Но вы, умные мужчины, настоящие дети. Вы так чувствительны. Вам надо потакать.

– Я бы не стал этого делать, миссис Гиллспай. Мы бы этим воспользовались, а выставлять напоказ свой ум так вульгарно. Даже вульгарнее, чем выставлять напоказ свое богатство.

– Боже мой, как вы все тонко понимаете! Нынче, как я слышала, вы считаетесь радикалом, но я не принимаю это всерьез. Ни настолечко. Как вам это нравится?

– Мне это очень нравится, – заверил Тухи.

– Меня не проведешь. Не можете же вы заставить меня думать, что вы из опасных людей. Опасные люди все грязные и говорят очень неграмотно. А у вас такой прекрасный голос.

– Что же вас заставляет думать, будто я тщусь стать опасным, миссис Гиллспай? Я просто являюсь – как бы это сказать? – той нежной вещью, которую называют совестью. Вашей собственной совестью, к счастью для вас, воплощенной в другом человеке и готовой принять на себя вашу озабоченность судьбой людей, чья доля менее завидна в этом мире. Так что вы сами уже свободны от этих забот.

– Что за странная идея! Я даже не знаю, ужасно ли это, или очень мудро.

– И то и другое, миссис Гиллспай, как и любая мудрость. Кики Холкомб с удовольствием обозрела свой бальный зал.

Она взглянула на потолок, до которого не доходил свет люстр, и с удовольствием отметила, как он высок, какой он величественный и недоступный. Толпа гостей не могла уменьшить размеров зала; он возвышался над ними как громадная четырехугольная коробка, ни с чем не соизмеримая, и именно это впустую растраченное пространство, как бы втиснутое над залом, придавало всему видимость царской роскоши; потолок можно было сравнить с крышкой ящичка для драгоценностей, излишняя величина которой подчеркивает лежащий на его плоском дне единственный небольшой бриллиант.

Гости двигались двумя меняющими направление потоками, которые рано или поздно прибивали их к двум водоворотам. В центре одного из них стоял Эллсворт Тухи, а другого – Питер Китинг.

Вечерний костюм не шел Эллсворту Тухи: прямоугольник белой манишки удлинял его лицо, как бы унося в двухмерное пространство; бабочка на тонкой шее делала ее похожей на шею ощипанного цыпленка – бледной, голубоватой и почти готовой к тому, чтобы ее одним движением свернула чья-то сильная рука. Однако в его манере носить одежду было больше достоинства, чем у кого-либо из присутствовавших мужчин. Он носил ее с беспечной бесцеремонностью уродца. И сама гротескность его внешности становилась знаком его превосходства, превосходства настолько значительного, что он мог спокойно пренебречь такой мелочью, как внешность.

Он говорил молодой, меланхолического вида женщине в очках и вечернем платье с глубоким вырезом:

– Моя дорогая, вы навсегда останетесь интеллектуальной дилетанткой, если не отдадите себя служению делу, более возвышенному, чем ваша собственная персона.

Он говорил тучному джентльмену с раскрасневшимся от спора лицом:

– Но, друг мой, мне это тоже может не нравиться. Я всего лишь сказал, что таков неизбежный ход истории. И не нам с вами спорить с ходом истории.

Он говорил несчастному молодому архитектору:

– Нет, мой мальчик, если я и имею что-то против тебя, то совсем не из-за того скверного здания, которое ты спроектировал, а из-за того дурного вкуса, который ты проявил, хныкая по поводу моей критики. Надо быть осмотрительнее. А то кое-кто может сказать, что ты не умеешь ни запрячь, ни тронуться с места.

Он говорил вдове миллионера:

– Да, я думаю, это блестящая идея – помочь своим вкладом программе социальных исследований. Так вы сможете погрузиться в великий поток культурных устремлений человечества, не поступаясь ни привычным образом жизни, ни хорошим пищеварением.

Окружающие говорили:

– Не правда ли, это очень остроумно? И какая смелость!

Питер Китинг радостно улыбался. Он чувствовал, что внимание и восхищение текут к нему со всех сторон зала. Он смотрел на людей, на всех этих аккуратных, надушенных, шуршащих шелком людей, отлакированных светом, стекавшим с них, как стекала вода в душе несколько часов назад, когда они готовились идти сюда и трепетно стоять перед человеком по имени Питер Китинг. Бывали минуты, когда он забывал о том, что он Питер Китинг, и смотрелся в зеркало, желая присоединиться к общему восхищению собой.

Когда однажды поток гостей столкнул его лицом к лицу с Эллсвортом Тухи, Китинг улыбнулся, как мальчик, выбравшийся из речки в летний день, искрящийся, полный сил и неуемной энергии. Тухи стоял и смотрел на него; руки Тухи небрежно скользнули в карманы брюк, отчего его пиджак оттопырился поверх тощих бедер; казалось, он слегка покачивался на своих коротких ножках; глаза его были внимательны и загадочно пытливы.

– Ну это… Эллсворт… это… разве это не чудесный вечер? – спросил Китинг, как ребенок спрашивает мать, которая все понимает, и как мужчина, который слегка выпил.

– Ты счастлив, Питер? Сегодня ты – настоящая сенсация. Малыш Питер перешагнул черту славы. Так это и бывает, и никто не определит точно, когда и почему… Хотя, кажется, одна особа явно тебя игнорирует.

Китинг поморщился. Его удивило, когда и как Тухи нашел время это заметить.

– Господь с ней, – сказал Тухи, – к сожалению, исключения подтверждают правило. У меня всегда была абсурдная мысль, что только очень необычный человек сможет привлечь внимание Доминик Франкон. Тогда-то я и подумал о тебе. Так, досужая мысль. Но все же, знаешь, мужчина, который ее получит, будет обладать чем-то таким, чему ты не способен ничего противопоставить. Здесь он тебя и переплюнет.

– Никто еще ею не обладал, – обрезал его Китинг.

– Нет, без сомнения, нет. Еще нет. Это несколько удивительно. Полагаю, для этого надо быть совершенно необычным человеком.

– Послушайте, какого черта вы это говорите? Вам не нравится Доминик Франкон. Разве не так?

– Я никогда не говорил, что нравится.

Чуть позже Китинг услышал, как Тухи мрачно говорил в разгаре какого-то серьезного обсуждения:

– Счастье? Но это же так заурядно и буржуазно. Что такое счастье? В жизни есть многое, что гораздо важнее счастья.

Китинг медленно пробирался к Доминик. Она стояла, отклонившись назад, как будто воздух был достаточно надежной опорой для ее тонких обнаженных лопаток. Ее вечернее платье было цвета стекла. Ему показалось, что он видит сквозь ее платье стенку напротив. Она выглядела до нереальности хрупкой, но эта хрупкость говорила о какой-то пугающей силе, которая привязывала ее к жизни, – в теле, явно не созданном для жизни.

Когда он приблизился, она не сделала никакой попытки ускользнуть; она повернулась к нему, ответила, но монотонная точность ее ответов остановила его, лишила сил и вынудила вскоре отойти.

Кики Холкомб встретила входивших Рорка и Хэллера у двери. Хэллер представил ей Рорка, и она заговорила, как всегда, таким тоном, который подобно несущейся ракете сметал самим своим напором всякое сопротивление:

– О, мистер Рорк, я так хотела увидеться с вами! Мы все здесь так много слышали о вас! Только должна вас сразу предупредить, что мой муж вас не одобряет – из чисто художественных соображений, – но пусть это вас не тревожит, в моем лице вы имеете союзника, и весьма преданного союзника.

– Очень любезно с вашей стороны, миссис Холкомб, – ответил Рорк. – И возможно, излишне.

– О, я обожаю ваш дом Энрайта! Не могу сказать, конечно, что он воплощает мои собственные эстетические воззрения, но культурные люди должны держать свой ум открытым для всего, включая, я полагаю, любую точку зрения в творчестве. Прежде всего, мы должны широко мыслить, вы согласны?

– Не знаю, – возразил Рорк, – я никогда не умел широко мыслить.

Она была уверена, что он не намеревался дерзить ей. Ни в его голосе, ни в его манерах этого не было. Но он сразу показался ей ужасно дерзким. На нем был смокинг, и он хорошо сидел на его высокой худощавой фигуре, но каким-то образом казалось, что эта одежда не для него; его рыжие волосы в сочетании со смокингом казались нелепыми; кроме того, ей не понравилось его лицо – этому лицу больше соответствовала работа у станка или армия, ему не было места в ее гостиной. Она сказала:

– Мы все так заинтересовались вашей работой. Это ваш первый дом?

– Пятый.

– Ах, так? Конечно. Как интересно. – Она всплеснула руками и отвернулась, чтобы встретить нового гостя. Хэллер сказал:

– Кого бы ты хотел увидеть первым?.. А вот и Доминик Франкон. Она смотрит на нас. Пошли.

Рорк повернулся; он увидел Доминик, стоявшую в одиночестве на другом конце зала. На ее лице не было никакого выражения, даже усилия придать ему какое-то выражение; странно было видеть человеческое лицо, которое являло собой только костную структуру и связки мышц, лицо как чисто анатомическое понятие, подобно плечу или руке, не выражающее никаких ощущений. Она смотрела, как они идут к ней. Ее ноги стояли как-то странно: два длинных треугольника, расположенных параллельно, как будто под ними не было пола, лишь несколько квадратных дюймов пространства под подошвами, и она могла устоять, только сохраняя неподвижностьи не глядя вниз. Он почувствовал дикое наслаждение, потому что она казалась слишком хрупкой, чтобы вынести жестокость того, что он делал, и потому что она выносила это безупречно.

– Мисс Франкон, разрешите представить вам Говарда Рорка, – начал Хэллер.

Он не повысил голоса, произнося имя; он удивился, почему оно прозвучало так громко; затем подумал, что тишина поглотила и задержала его, но тишины не было; лицо Рорка было приветливо-безразлично, и Доминик вежливо сказала:

– Добрый вечер, мистер Рорк.

Рорк поклонился:

– Добрый вечер, мисс Франкон.

Она сказала:

– Дом Энрайта… – Она сказала это так, будто не хотела произносить эти два слова и будто они обозначали не дом, но то личное, что стояло за ним.

Рорк ответил:

– Да, мисс Франкон.

Затем она улыбнулась заученно вежливой улыбкой, с которой обычно начинают разговор. Она начала:

– Я знаю Роджера Энрайта. Он почти друг нашей семьи.

– Я не имел удовольствия встречаться с друзьями мистера Энрайта.

– Помню, отец как-то пригласил его пообедать. Это был неудачный обед. Отца называют блестящим собеседником, но даже он не мог выдавить ни звука из мистера Энрайта. Роджер просто сидел. Надо знать отца, чтобы понять, какой это был для него удар.

– Я работал у вашего отца, – ее рука двинулась и остановилась в воздухе, – несколько лет назад чертежником.

Рука опустилась.

– Тогда вы можете понять, что отец не мог поладить с Роджером Энрайтом.

– Нет. Он не мог.

– Думаю, я почти нравилась Роджеру, хотя он никогда не простит мне, что я работаю в газете Винанда.

Стоя между ними, Хэллер подумал, что ошибся, – в этой встрече не было ничего странного, в самом деле ничего. Ему было неприятно, что Доминик не говорит об архитектуре, как можно было ожидать; он с огорчением заключил, что ей не понравился этот человек, как не нравились многие, с кем она встречалась.

Затем миссис Гиллспай завладела Хэллером и увела его. Рорк и Доминик остались наедине. Рорк начал:

– Мистер Энрайт читает все городские газеты. Их приносят ему в контору – с вырезанными передовицами.

– Он всегда так делал. Роджер явно ошибся в выборе профессии. Ему следовало бы стать ученым. Он так привязан к фактам и не переваривает толкований.

– Бывает и иначе. Вы знаете мистера Флеминга? – спросил он.

– Нет.

– Он друг Хэллера. Мистер Флеминг никогда ничего не читает в газетах, кроме страниц с передовицами. Но людям нравится слушать, как он говорит.

Она наблюдала за ним. Он смотрел прямо на нее, очень вежливо, как смотрел бы, встретившись с ней в первый раз, любой мужчина. Ей хотелось найти в его лице какой-нибудь намек на прежнюю ироничную улыбку, даже насмешливость была бы признанием и неким обязательством – она не нашла ничего. Он говорил как посторонний. Он не позволял себе ничего, вел себя как человек, которого ей представили в гостиной, безупречно выполняя то, чего требовал этикет. Она смотрела на эту любезную официальность и думала, что ее платье уже ничего не скрывает от него, что он уже использовал ее для потребностей более интимных, чем потребность в пище, которую он ел, – и вот теперь стоит, соблюдая дистанцию, в нескольких футах от нее, как человек, который никоим образом не может себе позволить стать ближе. Она подумала, что он выбрал именно такой способ издеваться над ней, чтобы показать, что он ничего не забыл, но не подает виду. Она подумала, что он хочет, чтобы она первой все сказала, и тогда он заставит ее пройти через все унижения принятия их прошлого – потому что именно она первой вызвала бы это прошлое к жизни; и он твердо знал, что она не сможет этого не сделать.

– И чем зарабатывает на жизнь мистер Флеминг? – спрашивала в это время она.

– Он производит точилки для карандашей.

– Правда? И он друг Остина?

– У Остина много знакомых. Он говорит, что это его бизнес.

– И ему везет в этом?

– Кому, мисс Франкон? Я не уверен насчет Остина, но мистеру Флемингу очень везет. Он уже открыл филиалы в Нью-Джерси, Коннектикуте и на Род-Айленде.

– Вы не правы в отношении Остина, мистер Рорк. Ему очень везет. В нашей с ним профессии считается, что человеку везет, если она не портит его.

– Как вам это удается?

– Есть только два пути: или не обращать никакого внимания на людей, или, наоборот, быть внимательным ко всему, что с ними связано.

– А какой предпочтительнее, мисс Франкон?

– Тот, что труднее.

– Но желание выбрать самый трудный можно расценивать само по себе как признание собственной слабости.

– Конечно, мистер Рорк. Но это наименее оскорбительная его форма.

– Если вообще есть в чем признаваться.

Вдруг кто-то продрался через толпу гостей и полуобнял Рорка за плечи. Это был Джон Эрик Снайт.

– Рорк! Надо же, вот не ожидал! – вскричал он. – Рад, очень рад! Сколько лет, сколько зим? Послушай, мне нужно с тобой поговорить! Отпусти его со мной на минуту, Доминик.

Рорк поклонился ей, руки его оставались опущенными, но прядь волос упала ему на лоб, и Доминик не увидела его лица, только рыжую голову, вежливо склонившуюся на короткий момент, а затем он исчез в толпе вместе со Снайтом.

Снайт тараторил:

– Господи! И поднялся же ты за последние несколько лет! Послушай, ты не знаешь, собирается ли Энрайт всерьез заняться недвижимостью? Я имею в виду, не собирается ли он строить еще дома?

Появился Хэллер, он оттеснил Снайта и подвел Рорка к Джоэлу Сьюттону. Джоэл Сьюттон был восхищен. Он почувствовал, что присутствие здесь Рорка развеяло последние его сомнения; это было своего рода свидетельство о благонадежности Рорка. Пальцы Джоэла Сьюттона сомкнулись на локте Рорка: пять коротких розовых пальцев на черном рукаве. Джоэл Сьюттон доверительно сглотнул слюну:

– Послушай, мальчик, все решено. Заказ твой. Только не начинай выколачивать из меня последний цент, все вы, архитекторы, головорезы и бандиты с большой дороги. Но я поставил на тебя, ты парень ловкий, объегорил старину Рода, а? Так и меня захочешь обвести вокруг пальца, по правде говоря, уже почти обвел. Я звякну тебе через пару деньков, и мы поцапаемся как следует при заключении контракта.

Хэллер взглянул на них и подумал, что видеть их вместе почти неприлично: высокая аскетическая фигура Рорка, излучающая особую гордую чистоту статных людей, и рядом с ним улыбающаяся фрикаделька, чье решение так много значит.

Рорк начал было говорить о будущем доме, но Джоэл Сьюттон, пораженный и оскорбленный, посмотрел на него снизу вверх. Джоэл Сьюттон пришел сюда не для того, чтобы говорить о строительстве; вечера устраивались с другой целью – дать человеку порадоваться, а что может быть большей радостью в его жизни, как не возможность позабыть о серьезных вещах? Поэтому Джоэл Сьюттон заговорил о бадминтоне, который был его хобби; это увлечение патрициев, заявил он. Это совсем не походит на то, чем занимаются обычные люди, тратящие свое время на гольф. Рорк вежливо слушал. Ему было нечего сказать.

– Ты ведь, конечно, играешь в бадминтон? – внезапно спросил Джоэл Сьюттон.

– Нет, – ответил Рорк.

– Ты не играешь? – изумленно открыл рот Джоэл Сьюттон. – Не играешь? Вот это зря, это чертовски жаль! Я-то думал, что ты, конечно, играешь. С твоей-то фигурой ты бы далеко пошел, был бы чемпионом. А я размечтался, как мы разделаем под орех старину Томпкинса, пока строится дом.

– Пока будет строиться дом, мистер Сьюттон, у меня в любом случае не будет времени для игры.

– О чем это ты? Как это не будет времени? А зачем тебе чертежники? Найми еще двоих. Пусть они и вкалывают, я же тебе буду платить достаточно, разве не так? Но с другой стороны, ты не играешь, это же просто стыд собачий. Я-то думал… Архитектор, который построил мне дом там, на Кэнал-стрит, был просто ас в бадминтоне, но он умер в прошлом году, разбился в автомобильной катастрофе, черт бы его подрал. Он тоже был отличный архитектор. А ты вот не играешь.

– Мистер Сьюттон, разве вас это так уж расстроило?

– Я очень серьезно разочарован, мой мальчик.

– Но для чего же вы меня нанимаете?

– Для чего я – что?

– Нанимаете меня.

– Господи, конечно же, строить!

– И вы серьезно думаете, что здание стало бы лучше, если бы я играл в бадминтон?

– Ну, есть дела, а есть человеческие отношения. О, я не возражаю, просто подумал, что с таким костяком, как у тебя, ты бы, конечно… ладно, ладно. Не бывает так, чтобы все сразу…

Когда Джоэл Сьюттон отошел, Рорк услышал веселый голос, говорящий:

– Поздравляю, Говард.

Он обернулся и увидел Питера Китинга, который радостно и насмешливо улыбался ему.

– Привет, Питер. Что ты сказал?

– Я сказал, поздравляю, ты посадил в лужу Джоэла Сьюттона. Только знаешь, ты не очень хорошо это проделал.

– Что?

– Со стариной Джоэлом. О, конечно, я слышал почти все – почему бы и нет? Это было презабавно. Но это не метод вести дела, Говард. Знаешь, что бы я сделал? Я бы поклялся, что играю в бадминтон с двух лет, и что это игра графов и королей, и что только)чень благородная душа способна оценить ее, и, если он захочет испытать меня, я сделаю все, чтобы тоже играть в нее пе хуже графа. Ну скажи, чего бы это тебе стоило?

– Я пе подумал об этом.

– Эти секрет, Говард. И редкий притом. А я отдал его тебе совершенно бесплатно и с пожеланиям»? всегда быть тем, кем люди хотят тебя видеть. И они все будут твои, когда ты этого захочешь. Я отдаю тебе его совершенно бесплатно, потому что ты им никогда не сумеешь воспользоваться. Ты совершенно великолепен в некоторых отношениях и – я это всегда говорил – ужасно глуп в других.

– Возможно.

– Тебе надо научиться некоторым вещам, если ты хочешь использовать в своих целях салон Кики Холкомб. Ну как? Будем,)асти, а, Говард? Хотя я был совершенно в шоке, увидев тебя здесь, – кто бы мог подумать? Ну и конечно, мои поздравления с домом Эпрайта. Как всегда великолепно; где, кстати, ты был все лето? Напомни мне научить тебя носить смокинг. Боже, до чего глупо он смотрится на тебе! Вот это мне и нравится, мне нравится видеть, как глупо ты выглядишь. Мы же старые друзья, не так ли, Говард?

– Ты пьян, Питер.

– Конечно, пьян. Но сегодня я не выпил ни капли – ни капельки. А отчего я пьян – ты этого никогда не поймешь, никогда, эта штука не для тебя. И от этого я тоже немного пьян. Знаешь, Говард, я люблю тебя. Действительно люблю. Люблю – сегодня.

– Да, Питер. Но знаешь, ты всегда будешь меня любить. Рорка представили многим из собравшихся, и многие говорили с ним. Они улыбались и выглядели искренними в своих усилиях быть с ним дружелюбными, выражая свое восхищение, проявляя добрую волю и сердечно изображая заинтересованность. Но он слышал лишь: «Дом Энрайта великолепен, он почти так же хорош, как здание "Космо-Злотник"»; «Я уверен, что вас ждет большое будущее, мистер Рорк, поверьте мне. Я узнаю его признаки. Вы будете новым Ралстоном Холкомбом». Он привык к враждебности, но такая приветливость оскорбляла его сильнее, чем враждебность. Он пожал плечами; он думал, что скоро выберется отсюда и снова окажется в своем бюро, где все чисто и ясно.

До конца вечера он ни разу не взглянул на Доминик. Она следила за ним из толпы. Она следила за теми, кто останавливал его и говорил с ним. Она смотрела на его плечи, которые вежливо сутулились, когда он слушал. Она думала, что это тоже его способ издеваться над ней; он позволял ей смотреть, как перед ее взором его представляли толпе и он отдавался каждому, кто хотел владеть им в течение нескольких минут. Он знал, что ей тяжелее смотреть на него, чем на солнце или работу в каменоломне. Она послушно стояла и смотрела. Она не ждала, чтобы он вновь заметил ее; она должна была оставаться в зале, пока он был там.

В зале был еще один человек, который в этот вечер неестественно остро ощущал присутствие Рорка, ощущал его с того момента, как тот вошел в гостиную. Эллсворт Тухи видел, как Рорк вошел. Гухи никогда прежде его не видел и не знал. Но Тухи долго стоял и разглядывал его. Затем начал пробираться среди гостей, улыбаясь друзьям. Но, улыбаясь и произнося свои афоризмы, он все время обращал взгляд к человеку с рыжими волосами. Он смотрел на него, как смотрел время от времени на мостовую из окна тринадцатого этажа, раздумывая о собственном теле: что бы могло произойти, если бы его вдруг выбросили из окна вниз и оно ударилось об эту мостовую. Он не знал имени этого человека, его профессии или прошлого; ему не надо было знать; он был для него не человеком – только силой; Тухи никогда не видел людей. Возможно, было что-то завораживающее в ощущении этой особой силы, так явно воплощенной в конкретном человеческом теле.

Через некоторое время он спросил Джона Эрика Снайта, указывая на этого человека:

– Кто это такой?

– Это? – переспросил Снайт. – Говард Рорк. Помните – дом Энрайта?

– О-о… – протянул Тухи.

– Что?

– Конечно. Так и должно быть.

– Хотите познакомиться?

– Нет, – ответил Тухи. – Нет, я не хочу с ним знакомиться. До конца вечера, когда кто-нибудь заслонял Тухи обзор, он нетерпеливо дергал головой, чтобы вновь найти Рорка. Он не хотел смотреть на Рорка – но он должен был смотреть, как не мог не смотреть вниз, на далекую, пугающую мостовую.

В этот вечер Эллсворт Тухи не осознавал никого вокруг, только Говарда Рорка. А Рорк и не знал, что Тухи присутствует в гостиной.

Когда Рорк ушел, Доминик продолжала стоять и считать минуты. Прежде чем уйти, она должна была удостовериться, что улицы уже поглотили его. Потом она двинулась к выходу.

Тонкие влажные пальцы Кики Холкомб сжали ее руку на прощание, рассеянно пожали и на секунду скользнули к запястью.

– Дорогая, – спросила Кики Холкомб, – что ты думаешь об этом новичке? Знаешь, я видела, как ты с ним разговаривала. Ну, об этом Говарде Рорке.

– Я думаю, – твердо сказала Доминик, – что более отвратительной личности я еще не встречала.

– О, даже так?

– Разве может понравиться ничем не сдерживаемая заносчивость? Не знаю, что можно сказать в его пользу, кроме того, что он чертовски хорош собой. Но это ничего не меняет.

– Хорош собой? Ты что, смеешься, Доминик?

Кики Холкомб увидела, что Доминик как-то глупо удивилась^ Доминик поняла: то, что поразило ее в его лице, позволило ей увидеть лицо полубога, оставило других равнодушными; и ее, казалось бы, случайная реплика по поводу совершенно очевидного факта в действительности являлась признанием чего-то понятного только ей.

– Господи, дорогая, – воскликнула Кики, – он вовсе не так красив, просто он в высшей степени мужественен!

– Пусть это тебя не поражает, Доминик, – произнес голос за ее спиной. – Эстетические воззрения Кики отнюдь не твои – и не мои.

Доминик обернулась. За ней стоял Эллсворт Тухи, улыбаясь и внимательно глядя ей в лицо.

– Ты… – начала она и осеклась.

– Конечно, – ответил Тухи, слегка кланяясь и показывая, что он понял и то, что ею не было сказано. – Позволь мне, пожалуйста, указать, Доминик, что моя способность видеть самую суть отнюдь не хуже твоей. Хотя и не для эстетического любования. Это я предоставляю тебе. Но мы прозреваем вещи, которые временами не столь уж явны, – не правда ли? – и ты, и я.

– Что конкретно ты имеешь в виду?

– Дорогая, это могло бы вызвать долгую философскую дискуссию – и какую! – но все же совершенно ненужную. Я всегда говорил тебе, что нам надо бы быть друзьями. Интеллектуально у нас много общего. Мы исходим из противоположных полюсов, что совершенно неважно, потому что, понимаешь ли, мы сходимся в одной точке. Это был очень интересный вечер, Доминик.

– К чему ты это все ведешь?

– Ну, например, было интересно понять, кто, по-твоему, хорош собой. Это позволило бы мне определенным образом классифицировать тебя саму. Без слов – ориентируясь лишь на предпочтительный тебе тип лица.

– Если… если ты способен понять то, о чем говоришь, значит, ты не тот, кто ты есть.

– Нет, дорогая. Я как раз тот, кто я есть, именно потому, что понимаю.

– Знаешь, Эллсворт, по-моему, ты гораздо хуже, чем я думала.

– И возможно, намного хуже, чем ты думаешь сейчас. Но я полезен. Мы все полезны друг другу. Так же, как ты будешь полезна мне. Я думаю, ты захочешь быть мне полезной.

– О чем ты говоришь?

– Жаль, Доминик. Очень жаль. Если ты не понимаешь, о чем я говорю, возможно, я никак не смогу этого объяснить. Если же понимаешь, я уже все объяснил и не прибавлю ни слова.

– О чем вы говорите? – в изумлении спросила Кики.

– Просто поддразниваем друг друга, – весело ответил Тухи.

– Пусть это тебя не беспокоит, Кики. Доминик и я всегда поддразниваем друг друга. Возможно, не очень удачно, потому что, видишь – не получается.

– Когда-нибудь, Эллсворт, – проговорила Доминик, – ты сделаешь ошибку.

– Очень возможно. А ты, дорогая, ее уже сделала.

– Спокойной ночи, Эллсворт.

– Спокойной ночи, Доминик.

Когда Доминик ушла, Кики повернулась к Тухи:

– В чем дело? Что у вас произошло, Эллсворт? Что это за разговор – совершенно ни о чем? Лица людей и первые впечатления еще ни о чем не говорят.

– Это, дорогая Кики, – ответил он, и голос его звучал мягко и отстраненно, будто он отвечал не ей, а собственным мыслям, – одно из наших общих и самых больших заблуждений. Нет ничего более значительного, чем лицо человека. И более красноречивого. На самом деле мы можем по-настоящему узнать человека только с первого взгляда. Более того, при этом взгляде мы узнаем о нем все, хотя не всегда бываем достаточно мудры, чтобы развить это наше знание. Ты когда-нибудь задумывалась о стиле души, Кики?