Предисловие 30 страница

Мэллори недоверчиво взглянул на него и прошептал:

– Но как ты догадался?

Рорк улыбнулся и ничего не сказал.

– Как ты догадался, что мучает меня? Медленно, годами, заставляя меня ненавидеть людей, тогда как я не хочу ненавидеть… Ты тоже это испытал? Тебе тоже пришлось узнать, что лучшие друзья любят в тебе все, за исключением того, что действительно важно? А то, что действительно важно, для них ничто, пустой, никчемный звук. Ты в самом деле хочешь услышать? Хочешь знать, что я делаю и почему? Ты хочешь знать, о чем я думаю? Тебе это не скучно? Это для тебя важно?

– Рассказывай, – сказал Рорк.

И он сидел, слушая, долгие часы, пока Мэллори рассказывал о своей работе, о том, что он вкладывал в нее, об идеях, которые формировали его жизнь, рассказывал, как изголодавшийся, как утопавший, которого выбросило, наконец, на берег и он ненасытно хватает глотки пьяняще чистого воздуха.

На следующее утро Мэллори пришел в контору Рорка, и Рорк показал ему эскизы храма. Когда Мэллори стоял у кульмана, когда он решал проблему, это был другой человек – никакой неуверенности, никаких болезненных переживаний; движения рук, перебиравших чертежи, были четкими и уверенными, как у солдата на посту. Эти движения говорили, что теперь никакие превратности судьбы не помешают функционированию того механизма внутри него, который был запущен. Он излучал непреклонную безличную уверенность, он обращался к Рорку как равный.

Он долго изучал чертежи, потом поднял голову. Он контролировал все в своем лице, кроме выражения глаз.

– Нравится? – спросил Рорк.

– Не говори глупостей.

Он взял один из эскизов, подошел к окну и стоял, снова и снова переводя взгляд с эскиза на улицу и на лицо Рорка.

– Невероятно, – сказал он. – Вот это. И вот это. – Он показал на улицу.

На перекрестке внизу были клуб, жилой дом с коринфским портиком, тумба с афишей мюзикла на Бродвее, на крыше виднелась веревка с серо-розовым нижним бельем, трепетавшим на ветру.

– И это в одном городе, на одной планете, – сказал Мэллори. – Но ты это сделал. Это возможно… Я больше никогда не буду бояться.

– Чего?

Мэллори осторожно положил эскиз на стол. И ответил:

– Вчера ты что-то сказал насчет основного закона. Закона, требующего, чтобы человек выбирал лучшее… Смешно… Непризнанный гений – эта история стара как мир. А не приходило тебе в голову, что есть трагедия похуже – чрезмерно признанный гений?.. То, что множество людей – бедняги, которым не дано отличить лучшее, еще пустяки. На это не стоит сердиться. Но как понять людей, которые видят лучшее, но, отличая, его же и отвергают?

– Невозможно понять.

– Конечно, невозможно. Как ни старайся. Я всю ночь думал о тебе. Не мог заснуть ни на минуту. И знаешь, в чем твой секрет? В твоей ужасной наивности.

Рорк громко расхохотался, глядя в мальчишеское лицо Мэллори.

– Нет же, – сказал Мэллори, – это не смешно. Я знаю, о чем говорю, а ты нет. Ты не можешь знать. По причине идеального здоровья. Ты так здоров, что болезнь для тебя непостижима. Ты знаешь, что болезни существуют, но поверить в них не можешь. А я могу. Кое в чем я умнее тебя, потому что слабее. Мне понятна… другая сторона. Потому и случилось со мной… то, что ты видел вчера.

– Это прошло.

– Возможно. Но не совсем. Больше я не боюсь. Но я знаю, ужас существует. Я знаю, каков этот ужас. Тебе этого не представить. Скажи, что самое ужасное можно себе представить? Для меня это остаться безоружным взаперти в камере с истекающим слюной хищным зверем или маньяком, рассудок которого пожрала болезнь. И у тебя нет ничего, кроме голоса и разума. Ты начинаешь, крича, объяснять ему, почему он не должен трогать тебя, ты произносишь прекрасные, неопровержимые слова, становишься глашатаем истины. И ты видишь, что он не спускает с тебя глаз, и тебе ясно: он тебя не слышит, до него не докричаться, ни за что, никак, хоть он и дышит, и передвигается перед тобой с какой-то своей целью. Вот это ужас. Вот что нависло над миром, крадется где-то среди людей – нечто замкнутое в себе, безмозглое, беспринципное, но по-своему целеустремленное и хитрое. Надеюсь, я не трус, но я его боюсь. И все, что я знаю о нем, – он есть. Его цели мне неизвестны, неизвестно его имя.

– Принцип, олицетворяемый деканом, – сказал Рорк.

– Что?

– Нечто, о чем я размышляю время от времени… Мэллори, почему ты пытался застрелить Эллсворта Тухи? – Увидев глаза юноши, он добавил: – Если не хочешь, можешь не рассказывать.

– Я не люблю говорить об этом, – сразу напрягся Мэллори. – Но ты задал правильный вопрос.

– Присядем, – сказал Рорк, – поговорим о нашем заказе. Рорк стал говорить о сооружении и задаче скульптора. Мэллори внимательно слушал. Рорк сказал в заключение:

– Только одна статуя. Она будет стоять здесь. – Он указал место на эскизе. – Пространство будет организовано вокруг нее. Статуя обнаженной женщины. Если тебе понятен замысел здания, то понятно, какой должна быть статуя. Ее идея – человеческая душа, героическое в человеке. Одновременно и устремление, и свершение. Взыскующая Бога и обретающая себя. Показывающая, что нет более высокого совершенства, чем совершенство ее формы… Никто, кроме тебя, не сможет изваять такое.

– Да.

– Ты будешь работать на тех же условиях, на каких я работаю на заказчика. Ты знаешь, что мне нужно, в остальном ты предоставлен сам себе. Твори, как знаешь; я мог бы предложить тебе натурщицу, но, если она тебе не подойдет, подбери другую по своему желанию.

– Кого ты выбрал?

– Доминик Франкон.

– О Боже!

– Знаешь ее?

– Видел. Если бы она согласилась… Господи! Другой нельзя и желать. Она… – Он осекся. Потом добавил: – Она не станет позировать. Для тебя – ни за что.

– Станет.

Гай Франкон, услышав об этом, пытался возражать.

– Послушай, Доминик, – сердито сказал он. – Всему есть предел. Даже для тебя. Зачем тебе это? Да еще для здания, которое возводит Рорк. После всех твоих стараний насолить ему. Неудивительно, что люди теперь говорят. Если бы речь шла о ком-то другом, никто бы и слова не сказал, даже не заметил бы. Но ты и Рорк! Я шагу шагнуть не могу из-за расспросов. Что прикажешь мне делать?

– Закажи себе копию статуи, отец. Она будет прекрасна. Питер Китинг не хотел обсуждать эту тему. Но, встретив Доминик на вечеринке, спросил против воли:

– Правда, что ты позируешь для статуи в храме Рорка?

– Да.

– Доминик, мне это не. нравится.

– Вот как?

– Извини меня. Конечно, я не вправе… Тут всего лишь… Одного не могу понять – как ты могла подружиться с Рорком? С кем угодно, только не с ним.

Казалось, она заинтересовалась:

– А что?

– Ну, не знаю…

Его встревожил пристальный взгляд Доминик.

– Возможно, дело в том, – забормотал он, – что твое презрительное отношение к его работам было не вполне справедливым. Сам я был просто счастлив, что ты его так… так… но псе это было как-то не в твоем духе.

– Не в моем?

– Да. Но как человек он ведь тебе тоже не нравится?

– Нет, как человек он мне не нравится.

Эллсворт Тухи тоже был недоволен:

– Очень неумно с твоей стороны, Доминик, – сказал он, когда они оказались вдвоем в его кабинете. И голос его звучал отнюдь не плавно.

– Я знаю.

– Не лучше ли передумать и отказаться?

– Я не передумаю, Эллсворт.

Тухи пожал плечами и сел; через минуту он улыбнулся:

– Хорошо, дорогая, поступай как знаешь.

Она вертела карандаш в пальцах и ничего не сказала.

Тухи зажег сигарету.

– Итак, он нанял Стивена Мэллори, – сказал он.

– Да. Забавное совпадение, так ведь?

– Вовсе не совпадение, дорогая. Подобных совпадений не бывает. За ними скрыта закономерность. Хотя я уверен, что он не в курсе и никто не руководил его выбором.

– Полагаю, ты одобряешь?

– Всей душой. Все образуется как нельзя лучше. Лучше, чем когда-либо.

– Эллсворт, почему Мэллори пытался убить тебя?

– Не имею ни малейшего представления. Не знаю. Думаю, что мистер Рорк знает. Или должен бы знать. Кстати, чья идея – чтобы ты позировала для статуи? Рорка или Мэллори?

– Это не твое дело, Эллсворт.

– Понятно. Рорка.

– Кстати, я сказала Рорку, что это ты убедил Хоптона Стоддарда нанять его.

Он задержал сигарету на полдороге, затем продолжил движение и поднес ее ко рту.

– Сказала? Зачем?

– Я видела эскизы храма.

– Так хороши?

– Даже лучше, Эллсворт.

– Что он сказал, когда ты ему рассказала?

– Ничего. Он посмеялся.

– Посмеялся? Как мило. Полагаю, спустя какое-то время будет смеяться не он один.

Всю эту зиму Рорк редко спал более трех часов в сутки. В его движениях были резкость и размах, его тело заряжало энергией всех вокруг. Энергия излучалась сквозь стены его бюро к трем пунктам в городе: к деловому центру Корда – башне из металла и стекла в центре Манхэттена, к гостинице «Аквитания» в южной части Центрального парка и к храму на скале над Гудзоном, к северу от Риверсайд-драйв.

Когда у них было время увидеться, Остин Хэллер, довольно посмеиваясь, наблюдал за ним.

– Когда будут закончены эти три сооружения, – говорил он, – никому не удастся тебя остановить. Теперь уж никогда. Иной раз я размышляю, как далеко ты пойдешь. Понимаешь, я всегда питал слабость к астрономии.

Однажды вечером в марте Рорк стоял внутри высокого ограждения, которым по распоряжению Стоддарда окружили строительную площадку храма. Над фундаментом поднимались первые каменные блоки – основания будущих стен. Было поздно, рабочие ушли. Площадка была безлюдна, оторвана от мира, растворена в темноте, но небо светилось, ночь прижималась к земле, сияние на небе длилось дольше обычного часа, возвещая приход весны. Где-то на реке раздался одиночный крик корабельной сирены, звук, казалось, пришел издалека, с суши, преодолев многие мили ночного молчания. В деревянной времянке, поставленной как мастерская для Мэллори, где ему позировала Доминик, все еще горел свет.

Храм должен был быть небольшим зданием из серого известняка. Его линии были горизонтальны – линии земли, не восходящие к небесам. Храм был распростерт на поверхности, как руки на уровне плеч, ладонями вниз, в жесте великого молчаливого приятия. Он не жался к почве и не оседал под небом. Казалось, он поднимал землю, а несколько вертикальных линий притягивали небо. Его пропорции были соразмерны человеку, не превращая его в карлика, но образуя для него фон, на котором он выступал абсолютным мерилом, единицей совершенства, с которой соотносились все параметры. Войдя в храм, человек ощутит, что пространство вокруг смоделировано для него и по нему, словно для полной гармонии не хватало лишь его появления. Храм был местом тихой светлой радости и ликования. В нем человек чувствовал себя безгрешным и сильным, здесь он обретал мир души, который даруется только во славу.

Внутри не было украшений, интерьер оживляла лишь градация выступающих стен и громадные окна. Потолок не был замкнут арками, здание было распахнуто земному пространству вокруг него: деревьям, реке, солнцу и линиям городского горизонта в отдалении, небоскребам – формам человеческих творений на земле. В конце зала, примыкавшего к входу, стояла скульптура – нагое человеческое тело.

Но сейчас перед ним не было ничего в темноте, кроме нескольких первых камней. И все-таки Рорк думал о завершенном строении, чувствуя его в суставах пальцев, все еще помня движения карандаша, который его чертил. Он стоял и думал об этом. Потом пересек неровную, изрытую поверхность площадки по направлению к мастерской.

– Минуту, – услышал он голос Мэллори, когда постучал.

В мастерской Доминик спустилась с подиума и накинула халат. Мэллори открыл дверь.

– А, это ты, – сказал он. – А мы подумали, сторож. Что ты здесь делаешь так поздно?

– Добрый вечер, мисс Франкон, – сказал Рорк. Она коротко кивнула. – Стив, извини, что прервал.

– Ничего. Дело у нас не очень ладилось. Доминик никак не возьмет в толк, чего я хочу от нее сегодня. Присаживайся, Говард. Кстати, который час?

– Половина десятого. Если вы остаетесь дольше, то не прислать ли вам поесть?

– Не знаю. Давай закурим.

В мастерской был некрашеный деревянный пол, виднелись стропила под крышей, в углу теплилась чугунная печка. Мэллори ходил по мастерской как полноправный хозяин; лоб у него был перепачкан глиной. Он нервно затягивался сигаретой, расхаживал взад-вперед.

– Хотите одеться, Доминик? – спросил он. – Вряд ли мы сможем что-нибудь еще сделать сегодня.

Она не ответила. Она стояла и смотрела на Рорка. Мэллори дошел до конца помещения, повернул обратно и улыбнулся Рорку:

– Что же ты, Говард, раньше к нам не заглядывал? Конечно, если бы я был по-настоящему занят и дело спорилось, я бы тебя и на порог не пустил. Кстати, что ты тут делаешь так поздно?

– Просто сегодня захотелось взглянуть. Раньше не получалось.

– Стив, это – то, что вам надо? – внезапно спросила Доминик. Она сняла халат и нагая встала на возвышение.

Мэллори перевел взгляд от нее к Рорку и обратно. И тут ему открылось то, над чем они бились целый день. Он видел перед собой ее тело, прямое и напряженное; голова была откинута назад, руки она держала ладонями наружу. Та же поза была у нее и раньше, но теперь ее тело ожило, и ожило настолько, что, казалось, трепетало, неся ему весть, которую он все время хотел услышать; гордая, благоговейная, восторженная, она внимала явившемуся ей видению и вся отдалась ему в тот высший миг, после которого образ качнется и распадется. Сейчас же все в ней светилось открывшимся ей миром.

Сигарета Мэллори дугой полетела прочь через все помещение.

– Держать! Держать, Доминик! – закричал он. – Именно так держать!

Он был на рабочем месте раньше, чем сигарета упала на пол.

Он работал. Доминик стояла не шелохнувшись. Рорк, не отрываясь, смотрел на нее, прислонившись к стене.

В апреле стены храма ломаной линией поднялись над землей. Лунными ночами они сияли мягким, размытым светом подводных глубин. Вокруг них, на страже, стоял высокий забор.

После рабочего дня на площадке часто оставались четверо: Рорк, Мэллори, Доминик и Майк Доннеган. Майк работал на всех стройках Рорка.

Они усаживались в мастерской Мэллори после того, как все уходили. Незаконченная статуя была покрыта мокрой тканью. Дверь сарая оставалась открытой, впуская тепло весенней ночи. Снаружи над входом нависла ветка дерева с тремя новыми листочками, видневшимися на темном фоне неба, в котором звезды дрожали, как капли воды на краях листьев. В помещении не было стульев. Мэллори возился у чугунной печки, готовя сосиски и кофе. Майк сидел на подиуме, покуривая трубку. Рорк растягивался на полу, опершись на локти. Доминик сидела на табурете, закутавшись в халат из тонкого шелка, опустив босые ноги на половицы.

О работе они не говорили. Мэллори рассказывал невероятные истории, от которых Доминик заливалась детским смехом. Разговор шел ни о чем, значение имели только звук голосов, радость теплых интонаций, полная раскованность поз. Здесь были просто четыре человека, которым нравилось быть вместе. Стены, поднимавшиеся в темноте за порогом мастерской, давали им право на отдых, на веселье – там было их творение, над которым они вместе трудились. Казалось, само строение чуть слышно резонирует в такт их голосам, сливая их в единую гармонию. Рорк хохотал так, как Доминик еще не доводилось слышать, – юным, беззаботным смехом.

Они оставались там допоздна. Мэллори разливал кофе в случайное собрание разносортных потрескавшихся чашек. Запах кофе смешивался с запахом весенней листвы.

В мае остановилось строительство отеля «Аквитания».

Двое из заказчиков разорились в результате неудачных биржевых операций, на капиталы третьего был наложен арест в связи с. тем, что ему был предъявлен иск по поводу какого-то наследства; четвертый присвоил чьи-то акции. Корпорация лопнула, запутавшись в сетях бесконечных судебных разбирательств, которые могли затянуться на годы. Незавершенная стройка была заморожена.

– Я должен распутать этот клубок, даже если мне придется кое-кого отправить на тот свет, – заявил Кент Лансинг Рорку. – Я переведу стройку на себя. Когда-нибудь мы с тобой закончим ее, ты и я. Но потребуется время. Возможно, немало времени. Не стану призывать тебя потерпеть. Такие, как мы с тобой, не дотянули бы и до шестнадцати лет, если бы не обзавелись терпением китайского палача. И шкурой, крепкой, как броня дредноута.

Сидя на краю стола Доминик, Эллсворт Тухи посмеивался.

– Неоконченная симфония, слава Всевышнему, – сказал он.

Доминик использовала эту фразу в своей колонке. «Неоконченная симфония на южной окраине Центрального парка», – написала она. Она не написала «слава Всевышнему». Выражение прижилось. Люди обращали внимание на странное зрелище: дорогостоящая коробка стоит на людном месте с пустыми глазницами окон, полуприкрытыми стенами, голыми балками. Когда спрашивали, что это, люди, которые никогда не слышали ни о Рорке, ни об истории строительства, с иронией отвечали: «А, это неоконченная симфония».

Рорк приходил сюда поздно вечером, останавливался на другой стороне улицы, под деревьями парка, и смотрел на черный, мертвый каркас, выпадавший из цепи ярко светящихся зданий, ломавший ритм городского ландшафта. Его руки начинали двигаться, как они двигались над глиняной моделью; на таком расстоянии зияние в цепи можно было скрыть ладонью; он инстинктивно завершал сооружение, но под рукой был только воздух.

Ийой раз он заставлял себя пройтись по зданию. Он ходил по подрагивающим доскам, перекинутым над пустотой, по комнатам без потолков и дверей, выходил на край открытых, без стен, площадок, где арматура выпирала наружу, как кости из лопнувшей кожи.

В глубине первого этажа, в закутке, нес вахту старый сторож. Он знал Рорка и не мешал ему бродить по зданию. Один раз он остановил Рорка на выходе и неожиданно сказал: «У меня когда-то чуть было не появился сын. Он родился мертвым». Что-то побудило его произнести это, и он смотрел на Рорка, не очень понимая, что хотел сказать. Но Рорк улыбнулся ему, прикрыв глаза, положил руку на плечо старика вместо рукопожатия и пошел прочь.

Так было несколько первых недель. Потом он заставил себя забыть «Аквитанию».

Однажды вечером в октябре Рорк и Доминик вместе обошли завершенный храм. Через неделю было назначено торжественное открытие – через день после приезда Стоддарда. Никто еще не видел храм, кроме тех, кто был занят на его сооружении.

Вечер был ясен и тих. На строительной площадке было пусто, безлюдно. Красный свет заката на известковых плитах походил на свет первых солнечных лучей.

Они стояли и смотрели на храм, потом вошли внутрь и становились перед мраморной статуей. Они ничего не говорили друг другу. Тени в замкнутом пространстве вокруг них, казалось, были созданы той же рукой, которая возвела эти стены. Потоки меркнущего света струились в мерном ритме и звучали как голоса переменчивых теней на стенах.

– Рорк…

– Да, моя бесценная?

– Нет… ничего…

Они направились к машине, крепко держась за руки.

XII

Открытие храма Стоддарда было назначено на первое ноября. Агент но связям с пресгой проделал большую работу. О событии было много разговоров, говорили о Рорке, об архитектурном шедевре, который обогатит город.

Утром тридцать первого октября Хоптон Стоддард возвратился из своего кругосветного путешествия. В порту его встретил Эллсворт Тухи.

Утром первого ноября Хоптон Стоддард сделал заявление, что открытие храма не состоится. Никакого объяснения дано не было.

Утром второго ноября нью-йоркское «Знамя» вышло с колонкой Эллсворта Тухи «Вполголоса». Подзаголовок был – «Святотатство». Говорилось там следующее:

«Настало время, – морж сказал, –

О многом поболтать:

О лодках, Рорке, сапогах…

Капусте, королях…

И правда ль то, что лед горяч

И может Рорк летать.

Не наше дело, перефразируя философа, который нам не по душе, служить мухобойкой, но, когда муха раздувается до колоссальных размеров, долгом честного человека становится уничтожить насекомое.

Последнее время много говорилось о некоем Говарде Рорке. Поскольку свобода слова, наше священное достояние, включает и свободу злоупотреблять нашим временем и вниманием, в таких разговорах не было бы большой беды, если, конечно, не считать того, что можно найти гораздо более разумную трату сил, чем обсуждение человека, которому пока нечего поставить себе в заслугу, кроме одного Сооружения, которое было начато, а затем брошено. Повторяю, беды бы не было, если бы фарс не обернулся трагедией – и обманом.

Говард Рорк – об этом надо сказать, так как большинство из вас не слышали о нем и вряд ли снова услышат, – архитектор. Год назад ему доверили чрезвычайно ответственное строительство. Ему предложили возвести монументальное сооружение в отсутствие заказчика, который доверился ему и дал полную свободу действий.

Если бы к сфере искусства можно было применить терминологию уголовного кодекса, то нам пришлось бы сказать, что сделанное мистером Рорком эквивалентно духовной растрате.

Мистер Хоптон Стоддард известный филантроп, вознамерился преподнести городу Нью-Йорку Храм Религии, межконфессиональный собор, символизирующий дух человеческой веры. То, что соорудил мистер Рорк, может сойти за склад, хотя и плохо приспособленный, или за бордель, что более вероятно, если учесть, какой скульптурой украсил его мистер Рорк. В любом случае это, конечно, не храм.

Представляется, что в этом здании намеренно и злокозненно извращены все атрибуты, свойственные святому храму. Вместо строгой замкнутости этот, с позволения сказать, храм широко распахнут, как трактир на Западе. Вместо настроения почтительной скорби, подобающей месту, где человек созерцает вечность и осознает свое ничтожество, это здание против воли внушает посетившему его чувство разнузданности, бесшабашной вседозволенности. Вместо линий, воспрявших к небесам, чего требует сама природа храма как символа человеческих поисков чего-то более возвышенного, чем ничтожное эго, это здание вызывающе распростерто горизонтально, волочит свое тело в грязи и тем самым нагло заявляет о плотской приверженности, прославляет грубые телесные наслаждения в противовес духовным. Статуя голой женщины в месте, куда человек приходит ради возвышенного, говорит сама за себя и ставит все точки над i.

Отправляясь в храм, человек ищет избавления от себя. Он хочет обуздать гордыню, исповедаться в грехах, испросить прощения. Он ищет благодати в полном смирении. В доме Господа человеку надлежит стоять на коленях. Но в храме мистера Рорка никому в здравом уме не придет в голову преклонить колени. Это противно духу этого места. Оно пробуждает чувства иного рода: высокомерие, самовосхваление, непокорность, зазнайство. Это не дом Господа нашего, а вертеп гордеца. Это не храм, а его антитеза, наглая насмешка над всякой религией. Можно было бы назвать его языческим капищем, если бы не тот факт, что язычники были поразительно талантливыми архитекторами – не в пример некоторым.

Мы выступаем здесь не в поддержку какой-либо одной веры, простая порядочность требует уважать религиозные убеждения наших сограждан. Нам представлялось, что мы должны раскрыть общественности характер этой намеренной вылазки против религии. Нельзя потворствовать наглому святотатству.

Кому-то может показаться, что мы обошли молчанием анализ собственно архитектурных достоинств строения мистера Рорка. На это мы скажем: для этого нет повода. Было бы ошибкой подвергать серьезному разбору дело рук посредственности. Прославлять его хотя бы таким способом? Нет, увольте. На память приходят другие опусы, созданные этим самым Говардом Горком, и они обнаруживают ту же незначительность, неумелость и заурядность выскочки-дилетанта. Во всех нас горит искра Божья, но не во всех – искра таланта.

Так, друзья мои, обстоит дело. Будем считать, что мы выполнили неприятный долг. Ибо нам не доставляет радости писать некрологи».

Третьего ноября Хоптон Стоддард подал судебный иск против Говарда Рорка за нарушение условий контракта и злоупотребление доверием заказчика. В покрытие понесенных им убытков он требовал взыскать с ответчика сумму, достаточную для перестройки храма другим архитектором.

Убедить Хоптона Стоддарда было несложно. Он вернулся из путешествия, раздавленный всемирной панорамой религий, в особенности разнообразием адских мук, которыми ему повсюду грозили, если он не искупит своих прегрешений. Волей-неволей его склонили к выводу, что, какую религию ни возьми, человеку, жившему, как он, безусловно уготована самая страшная кара после смерти. Это потрясло остатки его разума. Все стюарды на корабле, когда он плыл домой, были убеждены, что старик впал в маразм.

В день прибытия, после полудня, Эллсворт Тухи повел его смотреть храм. Тухи ничего не говорил. Хоптон Стоддард пялился по сторонам, и Тухи слышал, как судорожно клацали его искусственные челюсти. Здание не было похоже ни на то, что Стоддард когда-либо видел, ни на то, что он ожидал увидеть. Он не знал, что подумать. Когда он с отчаянной надеждой повернулся к Тухи, это был безумный взгляд потерянного человека. Он ждал. В этот момент Тухи мог убедить его в чем угодно. Тухи заговорил, и сказал он то, что потом напечатал в газете.

– Не ты ли сам рекомендовал мне этого Рорка! – недоуменно простонал Стоддард.

– Я полагал, что он стоил рекомендации, – холодно отозвался Тухи.

– Но в чем же тогда дело?

– Не знаю, – сказал Тухи, давая понять взглядом и тоном обвинителя, что здесь скрывается чудовищная вина и виноват сам Стоддард.

В лимузине, по дороге на квартиру Стоддарда, Тухи хранил молчание, не обращая внимания на слезные просьбы Стоддарда. Он был неумолим, и Стоддард пришел в ужас. В квартире Тухи усадил его в кресло и встал перед ним грозный, как судья:

– Хоптон, я знаю, почему так получилось. – О, Эллсворт…

– Скажи, были ли у меня какие-то причины солгать тебе?

– Нет, конечно, нет! Ты самый сведущий и самый честный человек из всех, и я ума не приложу… Я просто ничего не понимаю.

– А мне ясно. Когда я рекомендовал Рорка, у меня были все основания и самые веские причины полагать, что он создаст для нас шедевр. Но этого не случилось. Хоптон, знаешь ли ты, какая сила может опрокинуть все расчеты людей?

– К-какая?

– Господь этим способом отверг твое приношение. Он не счел тебя достойным поднести ему храм. Видимо, Хоптон, ты можешь обмануть меня и кого угодно, но нельзя ввести в заблуждение Всевышнего. Ему ведомо, что душа твоя чернее сверх всех моих представлений.

Он долго так говорил – спокойно и сурово. Хоптон сжался в клубок от ужаса. В конце Тухи сказал:

– Кажется ясно, Хоптон, что тебе не получить прощения, обращаясь прямо к Всевышнему. Только чистый сердцем может возвести храм. Ты должен пройти много ступеней смиренного искупления, прежде чем достигнешь верхней. Прежде чем оправдать себя в глазах Господа, ты должен оправдаться перед людьми. Этому зданию не суждено быть храмом, оно предназначено стать обителью человеческого милосердия. Например, приютом для дефективных детей.

Хоптон Стоддард сдался не сразу.

– Позже, Эллсворт, позже, – ныл он. – Дай мне время. – Он согласился подать в суд на Рорка, как предложил Тухи, чтобы возместить стоимость переделок, а после решить, каких именно переделок.

– Не удивляйся тому, что я буду писать или говорить на эту тему, – сказал ему Тухи на прощание. – Я вынужден иной раз сказать неправду. Я должен оградить свою репутацию от позора, виной которому не я, а ты, мой друг. Вспомни, что ты поклялся никогда не разглашать, кто посоветовал тебе нанять Рорка.

На следующий день в «Знамени» было опубликовано «Святотатство». Запал сработал, его подожгло объявление об иске Стоддарда.

Никто не жаждал крови из-за здания, но атаке подверглась религия. Слишком уж постарался агент по связям с прессой, пружина общественного интереса была заведена, и множество людей спустили ее.

Буря негодования, поднявшаяся против Говарда Рорка и его храма, удивила всех, кроме Эллсворта Тухи. Священники проклинали сооружение в своих проповедях. Женские клубы принимали резолюции протеста. Комитет матерей занял восьмую страницу газеты гневным протестом, в котором почему-то требовалось оградить детей. Знаменитая актриса опубликовала статью о принципиальной общности всех искусств, в ней она объясняла, что храм Стоддарда по своей структуре безгласен, еще она вспоминала о том времени, когда играла Марию Магдалину в большой библейской драме. Некая дама из общества тоже разрешилась статьей об экзотических храмах и святынях, которые ей довелось видеть во время опасных странствий в джунглях, она восторгалась трогательной верой дикарей и упрекала современного человека в цинизме. Храм Стоддарда, писала она, – символ разложения и упадка. Снимок изображал даму в бриджах, стройной ножкой она попирала гриву убитого льва. Профессор колледжа написал редактору газеты письмо о своем богатом духовном мире, он утверждал, что в таких местах, как храм Стоддарда, его духовный мир тускнеет. Кики Холкомб в письме редактору делилась мыслями о жизни и смерти.

АГА выступила с полным достоинства заявлением, в котором отмежевалась от храма Стоддарда, назвав его духовно-эстетическим суррогатом. Сходные по смыслу, но менее сдержанные в формулировках заявления сделали Советы американских строителей, писателей и художников. О них никто никогда раньше не слышал, но они называли себя советами, и это придавало вес их голосам.