Боб Муллан 14 страница

Итак, нашей группе все-таки удалось организовать курс изучения Роджерсовских подходов, и у нас был человек, который учился у Роджерса. Начали мы с работы над собой, на собственном опыте. Затем это превратилось в программу тренинга, которая длилась почти год. В конце программы мы все подумали: “О да, теперь мы практикующие психотерапевты, мы гуманистические терапевты”.

Так возник мой первый интерес к психотерапии. Я продолжал заниматься психотерапией в последний год своего пребывания в Мак Гилле, а затем в 71-м, впервые приехав в Англию аспирантом в Университет Манчестера, я посетил несколько семинаров и курсов, которые официально относились к не моей сфере деятельности — детской психологии, но к сфере дополнительных интересов, а именно — гуманистической терапии и психологии.

Моим первым настоящим увлечением стала гуманистическая сфера. Это было замечательно — первое представление о той огромной силе, которой может обладать психотерапия. Возможность злоупотребления ею стала постоянной темой моей работы. Но так или иначе, через некоторое время я начал значительно больше изучать психоаналитическую работу, чем когда-либо прежде. Особенно после того, как я приехал в Манчестер, где психотерапия была в основном психоаналитически ориентированной. До этого я читал Фрейда и т.д., но не более. Это было не в духе времени.

Примерно к 73-му году, переехав в Гилдфорд, в Университет Сюррея, чтобы писать докторскую диссертацию, я отошел от гуманистической психологии и психотерапии в духовном смысле. Я очень разочаровался в ней и начал видеть серьезные недостатки в том, что делалось. Наступил подъем гуманистически ориентированных программ, особенно в окрестностях Лондона. Нашлась группа, называвшая себя “Путешествующий гуманистический цирк”. И, конечно, в Сюррее был Джон Херон, он выполнял долгосрочный проект — Проект человеческого потенциала.

Так что я бросил эти занятия, когда они стали весьма популярными. И я все больше и больше развивался в направлении психоаналитических исследований. Начал много читать и в конце концов в одном из основных центров Лондона решил пройти обучение как психоаналитик.

Я проучился только около года и получил достаточно негативный опыт. Я обнаружил, что весь процесс обучения довольно догматичен, лекции действительно поверхностны, особенно когда дело доходило до других подходов в психологии и психотерапии. Более того, я обнаружил: то, как вас выслушивают и интерпретируют в психоаналитическом ключе, крайне неприятно. Это был интересный опыт, поскольку при чтении материала возникало чувство, как будто многое проясняется. Нечто действительно удивительное, интересное и расширяющие понимание людей. Реальный опыт психоаналитического процесса совершенно другой... (Смеется)...Ощущалось, что на тебя давят, третируют, тобой манипулируют. Видимо, это постоянная проблема: многих людей привлекает материал, когда они дистанцированы от него и используют для интеллектуального понимания психических процессов. Но когда дело доходит до практики, они, как прави­ло, разочаровываются в психоанализе. Между подобным отстраненным чтением и непосредственным опытом реальной жизни — огромная пропасть.

Честно говоря, это довольно плохо повлияло на меня, поскольку я понимал, как много вложил в психоаналитический подход: не просто свою интеллектуальную энергию, во многом мои личные цели, мои амбиции. Я был оставлен барахтаться с чувством: “Не могу посвятить себя тому, что сейчас делаю, не чувствую, что это правильно”.

И я, как и многие другие, прекратил попытки продолжить обучение и начал преподавать. Я думал, может быть, через преподавание мне удастся понять, в каком направлении двигаться и что делать. Я обнаружил: то, что я преподавал, являлось в действительности психоанализом.

Так что несколько лет я уже преподавал его. Уверен: я убедил многих студентов в том, что был ревностным и убежденным психоаналитиком. Преподавал я довольно хорошо, четко и честно излагал психоаналитическую точку зрения. Но все же во всем этом оставалась некоторая двусмысленность, поскольку все равно мы говорили о психоанализе только как о теории, а не о том, каково на самом деле быть клиентом или психоаналитическим терапевтом.

Итак, я преподавал, и меня попросили прочитать курс лекций по гуманистической психологии и психотерапии. Я согласился, но с условием, что курс будет сосредоточен не на разнообразных теоретических и практических подходах в данной области, а на философских предпосылках, лежащих в основе гуманистической психологии. Я сказал так потому, что не совсем хорошо знал, каковы эти предпосылки (представлял, но довольно туманно). Но поскольку хотел бы узнать, то считал: это способ получать деньги за свои собственные исследо­вания.

Мое условие приняли, и было согласовано, что я стану делать. Вскоре при подготовке к курсу мне снова пришлось вникнуть в философские труды, в основном Гуссерля и Хайдеггера. Они казались мне ключевыми в отношении основных и наиболее важных идей и положений, которые порой оставались непонятными гуманистическим психологам. Меня поразило богатство материала как в философии, так и в и психологии, о чем я имел весьма фрагментарное представление, будучи студентом и аспирантом, но не более того. И конечно, самой важной фигурой, которую мы каким-то странным образом ассоциировали с феноменологией, был Лэйнг. Это стало не то чтобы возвращением к Лэйнгу, а скорее моим первым опытом более пристального изучения его трудов. Я все больше и больше убеждался, что в рамках зкзистенциальной феноменологии существовало огромное богатство материала, крайне ценного для психотерапии. В то время — я говорю сейчас о начале 80-х — я не знал кого-либо, кто на практике применял бы эти идеи в психотерапии. Кроме, конечно, Лэйнга и Филадельфийской ассоциации.

Так что во многом это было самостоятельное обучение. Я никогда официально не учился экзистенциальной или феноменологической психотерапии, вероятно, потому, что не знал, куда обратиться, а отчасти потому, что хотел учиться — по крайней мере, сначала — таким неофициальным способом.

Я начал снова практиковать и пытался понять, как в терапии может быть применено то, о чем я читал, и каков может быть результат. На самом деле я проводил эксперименты с моими клиентами, надеюсь, вполне гуманные. Я довольно многому научился у них, поскольку, хотя и пытался работать экзистенциально или феноменологически, но все мои методы уходили корнями в мое психоаналитическое обучение. Итак, я старался сделать “психоанализ, который таковым не был”. Вероятно, я пребывал все время в сомнениях и, возможно, передавал эти сомнения клиентам, которые во многих случаях удивительно хорошо понимали, как прояснить свои сомнения. Лучше всего было, когда они говорили примерно так: “Просто выслушайте меня внимательно. Послушайте, что я говорю, без скачков и попыток преобразовать это. Просто послушайте”. Думаю, это было так важно для меня в смысле освобождения от большей части психотерапевтического багажа. Таким образом, оказалось, что я больше занимаюсь самими людьми, что радовало, но и пугало тоже.

— Как Вы полагаете, что в Вашей личной истории могло бы отчасти объяснить Ваше стремление заниматься терапией? Или это не имеет отношения к делу?

— Нет. Не думаю, что это не имеет отношения к делу. Я считаю, что терапия во многом представляется как нечто возвышенное, чем могут заниматься только избранные. Мой опыт — конечно, личный — подтверждает, что во многих случаях это скорее получается методом исключения. Когда понимаешь, сколько ты не сможешь сделать, и обнаруживаешь то немногое, что мог бы сделать. Но для меня еще большую роль сыграло огромное любопытство к жизни. К тому, каковы люди, как они мыслят, каким видят мир и себя.

Для меня это любопытство было изначально связано с фантазией, что я стану кинорежиссером. Но я оказался слишком труслив, чтобы добиваться своей цели до конца. Думаю, в работе кинорежиссера меня интересовало то, что кино — средство представления полотна жизни. Я был поражен фильмами 60-х, опять же сформировавшись как личность в 60-е. Они касались не каких-то там историй, а характеров, изучения людей и отношений. Как бы не заканчиваясь, они продолжались и продолжались, и это было интересно. И мне казалось, что иногда у меня появлялось некое понимание, некоторая способность к сопереживанию, но в основном все сводилось к любопытству. Мне просто было любопытно, что люди переживают в жизни — не потому что я хотел изменить ее к лучшему, но потому, что мне просто казалось это интересным. Я созерцатель.

В этом смысле для меня настоящий прогресс сказать: “Ну, если я не могу делать это, то мог бы попробовать писать” (опять идея, что терапевты — неудавшиеся писатели. Вероятно, в этом есть доля истины). Но мне просто казалось, это может удовлетворить мое любопытство и позволит применить те минимальные способности, которые у меня были. Не от каких-то возвышенных чувств; если быть откровенным, это скорее от “Я больше ничего особенно не могу”.

— Чем, по Вашему мнению, экзистенциальная терапия отличается от других видов психотерапии?

— Следует заметить, что характерной чертой экзистенциальной терапии является то, что разные люди, которые называют себя экзистенциальными терапевтами, делают это каждый со своей собственной уникальной позиции. Хотя существуют основополагающие принци­пы, с которыми мы все можем согласиться, важно также осознавать, что имеются и принципиальные индивидуальные различия. Другими словами, метод моей работы, возможно, отчасти похож на работу моих коллег, но в некоторых вопросах, скорее всего, будут наблюдаться разногласия.

Прежде всего, это зависит от того, кто оказал влияние на терапевта на философском уровне, поскольку экзистенциальная терапия имеет несколько авторитетов — Кьеркегор, до некоторой степени Ницше, Гуссерль, Хайдеггер. Затем, очевидно, эти авторитеты направят вас, определят сферы вашего внимания, стиль вашей работы. Это один вариант расхождений. Далее. “Откуда вы вышли?” Иначе говоря, что привело меня к занятиям экзистенциальной терапией. Как я уже говорил, мое прошлое лежит в психологии, и в этом смысле я использую в работе больше психологической информации, чем те, кто пришел, скажем, из философии, психиатрии или социальной сферы. Вот еще один источник разнообразия форм работы.

Например, если бы вы решили работать со мной, мы скорее всего сидели бы лицом к лицу, что довольной типично для экзистенциальных терапевтов. Все эти поверхностные вещи, о которых терапевты столь беспокоятся, — такая глупость... (Смеется.) Возможно, самое важное то, что мы включимся в разговор, который будет взаимным. Я, например, не буду так пассивен, как терапевты, работающие в рамках более классических психоаналитических подходов. Более того, взаимодействие не окажется таким, как в когнитивно-бихевиоральной терапии, где терапевт принимает на себя роль учителя или пытается выделить что-то иррациональное в вашем мышлении. Хотя когнитивно-бихевиоральный терапевт станет довольно активно вести диалог, он делает это с позиции, я бы сказал, преподавателя: “Я дам вам домашнюю работу”. Как экзистенциальный терапевт, я не занимаю подобной позиции. Моя задача — войти с вами в контакт, попытаться аккуратно погрузиться в мир ваших переживаний. В этом смысле моя задача состоит не в том, чтобы со своей точки зрения разглядеть, что с вами что-то не так, или что может быть изменено, или как вы можете лучше жить. Я надеюсь, до некоторой степени эти вопросы будут волновать вас, и тогда вы займетесь ими, если захотите. Но я вижу свою задачу скорее в том, чтобы взаимодействовать с вами так, что это позволит нам обоим увидеть ваш опыт бытия значительно яснее, чем вы видели его в прошлом. И помощь, которую я могу оказать, заключается в комментариях и вопросах, которые заставят вас быть более четким и ясным в формулировках, высказываниях о своем опыте. Вот работа, которая кажется мне правильной.

В этом, я думаю, заключается принципиальная разница между экзистенциальной терапией и многими другими подходами: она ставит меня как терапевта в более рискованную и открытую позицию, чем, скажем, психоанализ или когнитивно-бихевиоральный подход или даже гуманистическая терапия. Я как бы отказываюсь от большинства хитростей, присущих моему ремеслу. Я не пытаюсь взаимодействовать с вами как более высокоразвитый, более уравновешенный человек. Вместо этого я говорю: “Я дам вам возможность взглянуть, как я пытаюсь быть вами”. Это может вызвать очень сильное беспокойство в том смысле, что опыт вашего бытия мог быть весьма беспокойным, но также и потому, что это делает мою позицию более уязвимой, чем если бы я сказал: “Я буду вашим переводчиком, или учителем, или вашим зеркалом”. Я думаю, данное обстоятельство открывает во взаимодействии пациента и терапевта что-то иное. С одной стороны, такой подход более привлекателен для психотерапевтов, пока они смотрят на него отстраненно, но, начиная применять его, понимают, насколько труден данный подход, и он может напугать их. Он обрекает их как терапевтов на противостояние предрассудкам и мнениям о том, что значит быть психотерапевтом.

Так что мы заняты разговором, который сосредоточен на исследовании вашего опыта, и это попытка скорее описательного анализа, чем аналитического, который пытается выйти за пределы ваших высказываний, выделить скрытое содержание — бессознательное либо символическое. Я согласен, что большая часть того, что мы говорим, содержит некоторый скрытый смысл, но думаю, скрытый смысл содержится скорее на сознательном уровне, чем на бессознательном. Так что моя задача — помочь вам сделать более явным то, что было скрыто. Я не говорю: “Это на самом деле значит нечто другое, чего вы не осознаете, потому что оно находится в вашем подсознании”. Скорее замечаю: “Это значит то-то и то-то. Я думаю, вам известно, что это, но давайте выразим яснее”.

Например, клиент приходит и говорит: “Я в депрессии”. Что ж, это может быть и клиническая депрессия, и состояние “я чувствую себя плохо, я чувствую себя несчастным сегодня”. В этой фразе подразумевается очень многое. Но я не знаю, что именно вы подразумевали — я могу знать, что подумал бы, если бы подразумевал сам. Я спрошу вас: “Хорошо, расскажите мне побольше. На что похожа ваша депрессия?” Я сделаю это в надежде, что если и вы выполните мою просьбу, мы оба получим более четкое представление о том, что содержится в словах, которые вы произнесли. Так что во многом терапия касается раскрытия. Раскрытия взглядов, мнений, предрассудков и утверждений, о которых человек практически ничего не знает. Вот один тип раскрытия. Другой тип — раскрытие нас самих в диалоге друг с другом. И то, что мы узнаем о клиенте; не только здесь, в кабинете психотерапевта, но, может быть, то, какой он здесь, выражает значительно более общую жизненную позицию. Многие клиенты получают возможность противостоять сами себе, и противостояние может оказаться очень мощным — таким же мощным, как и любое терапевтическое противостояние. Но есть надежда, что клиенты чувствуют: то противостояние, которое было создано, создано ими самими и не является вмешательством или высказываниями с высоты позиции психотерапевта.

— Каковы основные стратегии, концепции и реальный материал, с которыми Вы работаете?

— В основном это касается вопросов выбора, свободы, ответственности, времени. Что все это значит? Вопросы, которые сосредоточиваются вокруг того, как каждый из нас конструирует осмысленное существование. Бывают моменты в жизни, когда смысл кажется иллюзорным, когда мы не находим его в нашей жизни. И мы ищем его, или нам кажется, что смысл, который мы видим, ускользает от нас по той или иной причине. Вопросы свободы, выбора и т.д., по сути, касаются универсальных проблем бытия или существования. И с этим каждый из нас — через конструирование смысла — тем или иным способом работает, осмысливает, пытается совладать. Мы можем придать смысл, например, через ограничение свободы, которую допускаем для себя. Мы можем наполнить жизнь смыслом, говоря: “Меня ограничивает культура, наследственность, окружающая среда или что-то еще. И, следовательно, я отказываюсь от чувства ответственности за то, что делаю. Я не несу ответственности из-за своего прошлого или из-за своих родителей, в связи с тем или этим”. Экзистенциальный подход прежде всего исследует, как все это на самом деле переживается каждым клиентом. Как клиент конструировал смысл, живой смысл таких вещей, как свобода, ответственность или выбор.

Обычно в начале я говорю: “Вот так клиент существует в нашем мире. Это осмысленное отношение, которое уже возникло”. Может случиться так, что, изучая и проявляя данное отношение, человек увидит точки несоответствия: в созданной смысловой структуре существуют противоречия, пробелы, а где-то запутанная информация. И все это в основном неявно, на скрытом уровне. Если мы сделаем все явным, что произойдет? Повлияет ли это на то, как переживается клиентом смысл бытия, признает ли он: “Да, я на самом деле выбрал такой способ бытия”. Или, наоборот, скажет: “Нет, этот смысл меня не устраивает. Я думаю, он слишком сложен или есть другие смыслы”. Другими словами, подобная тактика открывает больше возможностей для клиента.

Таким образом, данные философские термины применяются очень практично, жизненно: “Расскажите мне о себе. И среди того, о чем вы расскажете мне, несомненно будут лежать истоки проблем ваших отношений с миром, с другими людьми и собой”. Сюда включаются вопросы степени свободы, существующей для вас, и времени — в смысле вашего взгляда на завершение вашей жизни. Итак, когда вы приходите к мыслям о смерти? Что вы делаете с ними? Как осмысливаете свою бренность? Правда, я не собираюсь в ходе терапии говорить вам: “Так, сегодня мы поговорим о смерти”. Это, я надеюсь, возникнет в нашем диалоге и будет исходить от вас, и опять же сначала на скрытом уровне, и потребует прояснения для клиента, чтобы он взглянул на свои проблемы.

Таковы принципиальные понятия, которые проявляются в течение всего процесса. С одной стороны, они могут рождаться из снов, так что я не хотел бы произвести впечатление, что экзистенциальные терапевты не говорят о снах. Мы делаем это, если клиент, например, приходит и говорит: “Мне приснился очень интересный сон”. Или: “Я на прошлой неделе видел сон, что для меня весьма необычно”. И мы проработаем данный опыт так же, как прорабатываем любой другой. Но чего мы избегаем, так это употребления терминов “перенос”, “бессознательное” или тому подобное. Все они так или иначе лишь мистифицируют как ваш опыт бытия, так и мою функцию как терапевта, мистифицируют то, что мы делаем вместе.

Сейчас клиенты часто используют слова типа “бессознательное” и т.п. или могут спросить: “Когда начнется перенос?” И я с уважением отнесусь к использованию подобных терминов, попытаюсь выяснить, что клиенты имеют в виду, произнося их. Но думаю, для меня отнюдь не обязательно использовать их — по большей части они бесполезны и, в некотором смысле, запутывают.

В широком смысле мы смотрим на всеобщие вопросы человеческого опыта — назовем его сознательным, или переживаемым, уровнем — вместо того, чтобы строить гипотезы о бессознательном уровне (эдипов комплекс и т.д.). Заботиться следует о сознательной жизни. Я особенно интересуюсь (и это помогает мне лучше понимать опыт клиентов) конструкцией “Я”, которую клиенты, да и все мы, создаем в наших попытках сделать жизнь осмысленной. Я думаю, Я-конструкты в явном виде отражают прежде всего такое “Я”, каким мы кажемся себе, но также и скрытое “Я”, которое мы отвергли, или каким быть не можем или не должны быть. Я-конструкты отражают как “седиментации” — что для нас, несомненно, наиболее существенно в наших конструктах, так и “диссоциации” — элементы “не-Я”, отрицаемого “Я”.

Мне кажется, многие проблемы клиентов — это во многом проблемы седиментации и диссоциации Я-конструктов, и они связаны с тем, что опыт людей — либо на жизненном, поведенческом уровне, либо на уровне мышления — не соответствует их конструктам. Так происходит, например, если я считаю себя на 100 процентов гетеросексуалом, как некоторые из моих клиентов, а в какой-то момент меня привлекает другой мужчина. Это ставит под сомнение седиментированный конструкт. Мой конструкт — “Меня привлекают только женщины”, но мой опыт — “Вот он я, меня привлекает мужчина”. Где же лежит объяснение? Как правило, мы объясняем это, отрицая опыт, отсекая его как-то от самих себя, чтобы можно было сказать: “Это не мое, это приходит откуда-то извне. Оно может быть связано с чем-то сверхъестественным, с чем-то химическим”. Мы находим всяческие объяснения для того, чтобы диссоциировать данный опыт.

Я веду к тому, что многие проблемы, над которыми я работаю с клиентами, являются проблемами наличия опыта, который не вмещается в конструкт, и в последующие попытки объяснить подобный опыт через диссоциирование.

Например, клиент заявляет: “Это был не я, я не был собой или был одержим”. Исследуя такой опыт, вы с клиентом пытаетесь рассмотреть возможности, которые появляются, когда вы стараетесь взглянуть с другой точки зрения. Что, если этот опыт не считать диссо­циированным? О чем он свидетельствует? Мне кажется, это феноменологически значимый способ взглянуть на опыт, и такая феноменология, состоящая скорее в исследовании проблемы, чем в ее закрытии, выявляет новый потенциал, новые возможности.

Мне кажется, многое из того, что я делаю в терапии, позволяет людям увидеть, что те явления, которые были седиментированы или закрыты, на самом-то деле оказываются значительно более гибкими, значительно более открытыми для разнообразных способов интерпретации. В том числе, конечно, Я-конструкты. Так что в некотором смысле это я исследую конструкт с тем, чтобы он стал более гибким, чем раньше. Но подобная тактика может очень сильно вывести из равновесия, поскольку атака на какую-либо часть конструкта означает атаку на весь конструкт. Если я немного меняю какой-то элемент своего “Я”-образа, то на самом деле меняю все “Я”. Мне кажется, что к этому терапевт должен подходить с огромной осторожностью и огромным чувством ответственности за то, что может произойти. Мы все слишком хорошо знаем, что происходит, когда терапевт сам решает: “Вот лучшее, или самое важное, что может быть сделано”. И в результате оказывается разрушена не только жизнь клиента, но, что еще важнее, его взаимоотношения в различных сферах. Если проходить через драматический процесс реконструкции “Я”, то скорее всего следует сказать: “Да, то “Я”, с которым человек жил, имел детей, работал, теперь отрицается”. Человек проходит через данный процесс и становится кем-то другим.

И мне кажется, это создает не меньше проблем, чем решений. Здесь содержится внутреннее противоречие. Я помогаю вам задаваться вопросами, что может вызвать драматические изменения смысла — ваших отношений с другими людьми, ваших отношений с самим собой. Хотя в то же самое время мы должны сделать это таким образом, чтобы те отношения, которые существуют в настоящий момент, также были приняты во внимание и не вызвали отрицания.

— В связи с особым вниманием к сознательному выбору и к “здесь и сейчас”, если клиент говорит о прошлом сексуальном опыте или детских воспоминаниях, Вы поговорите с ним об этом, но, скорее всего, будете стремиться не объяснять настоящее, исходя из этого опыта, а изучать, что клиент станет сознательно делать с этим опытом теперь. Так ли это?

— Да. Очевидно, клиенты и многие терапевты обращаются с прошлым как с важнейшим компонентом их нынешнего опыта, и я думаю, у них есть право на это. У экзистенциалистов другой подход в понимании причинно-следственной связи между прошлым и будущим. Так же важно и, может быть, еще важнее то, что прошлое — не фиксированная некоторым образом структура. Прошлое, которое вы помните сегодня, говорит скорее что-то о вас сегодняшнем, а не о том, каким вы были раньше. Другими словами, мне кажется, прошлое постоянно открыто для реинтерпретации, и в этом смысле прошлое, с точки зрения экзистенциалиста, значительно больше связано с настоящим, а также с целями и стремлениями человека в будущем, чем, возможно, предполагается другими подходами. Если клиент приходит ко мне и говорит: “В прошлом я пережил насилие”, мне кажется, самое важное в том, какие чувства вы переживаете по этому поводу сейчас, сегодня. Как вы используете свой опыт для объяснения того, кто вы есть, кем не можете быть сейчас? Как используете его для объяснения трудностей вашей жизни или слабостей. Так что это не возвращение к прошлому опыту и его повторное переживание — я не думаю, что такое возможно. Скорее, следует более четко сформулировать, как через определенное событие прошлого выражаетесь вы сегодняшний, каким вы хотите быть сейчас и также каким вы желаете быть в бу­дущем.

— Если сексуальность — основополагающий принцип Фрейда, то для экзистенциалистов это скорее смысл, чем существование. Не так ли?

— Я согласен с вами. Думаю, что таким принципом является конструкт смысла нашей жизни и осознание данного конструкта как очень пластичного. Огромной иллюзией является то, что мы якобы можем как-то уловить смысл и оформить его в нечто неизменное. Думаю, многие из нас пытаются прожить свою жизнь, как будто в нашей власти уловить наш смысл или чей-то чужой смысл и сказать: “Хорошо, теперь он надежно закрыт, так будет навсегда”. Это просто невоз­можно.

— Есть ли люди, которым больше других подходит экзистенциальная терапия? Существуют ли проблемы, которые, как Вы чувствуете, лучше других поддаются данному виду терапии?

— Хороший вопрос. Некоторые утверждают, что определенные клиенты, вероятно, получат больше всего от экзистенциальной терапии. Они говорят о людях, которые или находятся в очень рискованном положении по отношению к своему существованию (либо размышляют о суициде, либо уже совершали попытки суицида), или ощущают бессмысленную пустоту, в которую иногда погружаются, где все очень туманно и неопределенно. Кроме того, эти специалисты предполагали, что люди, которые переместились из одной культуры в другую, могут извлечь больше всего из экзистенциального подхода, потому что, опять же, он касается реконструкции смысла и реконструкции “Я” в чужой среде. Иными словами, данный подход во многом послужил основой для кросс-культурального подхода к терапии. И в самом деле, несколько моих студентов особенно привержены экзистенциальному подходу, поскольку сами пришли из других культур и обществ. Они находят, что данный подход по сравнению с другими предоставляет им больше возможностей для исследования.

Другое предположение состоит в том, что он эффективен для не очень интеллектуальных людей, что довольно странно. Одна из основных критических нападок на экзистенциальную терапию касается того, что она слишком интеллектуальна, но на самом-то деле интеллектуалы как раз склонны избегать исследований своего опыта. Они скорее хотят исследовать, каким может быть опыт, абстрактно, а не в жизни.

Я сам работал с очень разными людьми. В данный момент у меня только частная практика, поскольку остается очень мало времени для работы с людьми. Но в прошлом я не только вел частную практику, но и работал в Национальной службе здравоохранения, в службе общей практики, что считаю очень полезным опытом, поскольку у меня была совершенно иная клиентура. Я практиковал в рабочей части Лондона с людьми, которые при других обстоятельствах — финансовых или даже на уровне информации о консультировании и терапии — никогда бы не получили подобную возможность и не стали бы работать с терапевтом. И я обнаружил, что данный подход прекрасно служит для исследования проблем прежде всего потому, что не выходит далеко за рамки этих проблем. Он работает с людьми на их собственном уровне: “Хорошо, давайте поработаем с тем, что нам дано, а не с тем, что мы можем захотеть или будем считать важным”. Теперь мне кажется, что ограничения связаны не столько с клиентом, сколько с терапевтом. С предрассудками и предубеждениями терапевта, что он может сделать или с чем может работать, при каких условиях будет проходить работа. Думаю, важно именно это, а не то, каких клиентов берет терапевт. Я думаю, в психотерапии в целом господствуют некоторые суеверия, созданные терапевтами и их теориями относительно того, каковы необходимые условия для терапии.

— Обговариваете ли Вы с клиентом какие-либо определенные цели в начале и, соответственно, когда заканчивается терапия? Бывают ли моменты просветления?

— Когда я впервые договариваюсь с клиентом, то обычно начинаю с краткосрочного договора на шесть сессий — времени, необходимого для того, чтобы “посмотреть, как мы сработаемся”. Иногда может так случиться, что вопросы или проблемы, с которыми изначально приходит ко мне клиент, очень конкретны, и тогда через шесть сессий клиент сообщает: “Я справился с этим и не хочу приходить больше. Это не значит, что я не хочу видеть вас больше, просто я уже справился со своей проблемой”. Но в большинстве случаев шесть сессий — способ начать узнавать друг друга. Посмотреть, действительно ли мы хотим продолжать терапию. В большинстве случаев клиент выражает подобное желание. Обычно оно содержит некоторое сомнение: “Хочу ли я действительно посвятить себя чему-то значительно более открытому по срокам? Я не знаю, сколько это может продлиться”. Некоторые клиенты специально просят: “Можем ли мы ограничить процесс по времени? Я хочу пройти серию сессий — неважно, 20 или 50, — но в конце я хочу четко знать, что она закончена”. И я вполне согласен с этим, потому что мои цели предусматривают исследование мира вместе с вами. Так что проведем мы вместе 50 или 150 недель, не играет роли. Я не ожидаю, что тем или иным способом могу вызвать некоторое полезное изменение или оказать на вас воздействие. Я не знаю, что я такое делаю, что вы можете счесть осмысленным и полезным.