XV. Федерация

На следующий день, 9 июля 1790 года, на рассвете, мы отправились в дорогу, чтобы принять участие в главном празднике Федерации; впереди нас шагал барабанщик.

Папаша Дешарм обнял меня с таким печальным выражением лица, что у меня сжалось сердце.

— Наверно, вы, молодые люди, и правы, — сказал он, — а мы, старики, ошибаемся. Но, что поделаешь, мой мальчик, в один день не отрекаются от убеждений, каким был верен шесть десятков лет. К чему все это приведет, я не увижу, но, может быть, это милость небесная, что глаза мои закроются раньше.

— Что вы, дядюшка! Отправиться в Париж и увидеть праздник для меня великая радость, но если вы чувствуете себя так плохо, как говорите, я не оставлю вас.

— Иди, мой мальчик, — настаивал он. — Господь даст мне силы дождаться твоего возвращения, и мы еще встретимся на этом свете.

Я обнял дядю, обливаясь слезами, потому что нежно его любил. Разве не он заменил мне отца, разве не он воспитал и вскормил меня; разве не он, в конце концов, подготовил мальчика к взрослой жизни?

— Вынеси мне кресло на улицу, — попросил он, — я не хотел бы упускать это славное солнце.

Он оперся на мое плечо, дошел до двери, полуприлег в кресле, еще раз пожал мне руку и, снова подставив лоб для поцелуя, сказал:

— Ступай!

Я уходил, часто оглядываясь, чтобы не терять из вида этого доброго и дорогого моему сердцу старика, этого давнего преданного слугу монархии, страдающего от ее агонии и готового умереть вместе с ней.

Он провожал меня таким нежным и ласковым взглядом, каким смотрят на грёзу будущего. Каждый раз, когда я оборачивался, он кивал мне седой головой, озаренной мягкими лучами солнца, а я в ответ махал ему рукой.

В тот миг, когда он должен был скрыться из виду, мне показалось, будто я покидаю его навсегда, и хотел было вернуться назад, чтобы больше не расставаться с ним; но рискованное чувство неведомого, ветер из прошлого, веющий в будущее, влекли меня вперед, и я перестал видеть дядю в ту минуту, когда, словно на смену ему, передо мной появились первые дома деревни Идет. Там меня ждал сюрприз.

Жители деревни не хотели расставаться со своим кюре; они усадили его в маленькую двуколку, запряженную одной лошадью, и славный аббат, с еще влажными от слез глазами, простился с мадемуазель Маргаритой, рыдавшей на пороге дома. В то время поездка на расстояние в сорок льё была настоящим путешествием, и несчастной служанке казалось, что у нее навсегда отнимают ее доброго аббата Фортена.

Мы решительно зашагали вперед; двуколка двигалась в середине нашего отряда. Все стремились быть поближе к достойному священнику, образовав ему почетный эскорт.

На площади в Сент-Мену нас ждал г-н Друэ во главе депутации города. Среди делегатов был солдат — ветеран Семилетней войны, воевавший под началом маршала Саксонского и участвовавший в битве при Фонтенуа, и матрос, уже служивший на флоте в те дни, когда родился бальи де Сюфрен. Живые обломки старого порядка, они жаждали идти в Париж приветствовать зарю нового века.

Господин Друэ предоставил им повозку, но они не пожелали в нее сесть. Она ехала пустая посреди кортежа, и в первой шеренге шагали старики с гордо поднятой головой; они олицетворяли вечную родину, были живым благословением века умирающего веку нарождающемуся.

По всем дорогам Франции одновременно шли, направляясь в столицу, колонны, подобные той, что двигалась сейчас по дороге из Монмеди в Париж. С эпохи крестовых походов такое огромное количество людей ни разу по своей воле не отрывалось от родных очагов, устремляясь к одной цели; надо признать, что среди этих паломников свободы было немало представителей благородного сословия. Однако это не мешало братству необъятных толп, в которых слабость детства и старости с героическим весельем опиралась на силу взрослых мужчин.

На протяжении всего пути федератов встречали депутации.

Люди предоставляли кров только старикам и священникам, ибо всех разместить в домах было бы невозможно; остальные разбивали лагерь вокруг деревень, разжигали большие костры и готовили еду. Что касается вин, то в Шампани, сплошь засаженной виноградниками, недостатка в них не было.

На другой день, на рассвете, мы под барабанный бой отправились в путь; когда смолкали барабаны, мы затягивали национальную песнь, в начале серьезную и почти священную — «Дело пойдет!» 90-го года не имела ничего общего с гнусной и угрожающей «Дело пойдет!» 93-го года. Первая была Евангелием; вторая стала карманьолой.

Что-то суровое и торжественное звучало в этих неуклюжих строфах, напоминавших строфы Божьих заповедей и церковных песнопений:

Дело пойдет, и пойдет, и пойдет!

Новый закон справедливо рассудит,

Всё по евангельской мудрости будет:

Тех, кто высоко, падение ждет,

Те, кто унижены, выйдут вперед.

Дело пойдет, и пойдет, и пойдет! note 4

Это пение, протяжное и однообразное, поддерживало тысячи людей, шагающих под палящим июльским солнцем, тогда как в конечном пункте их пути оно вдохновляло строителей, сооружавших гигантскую арену, где предстояло свершиться величественной церемонии.

Люди нашего времени, эпохи без убеждений и без веры, наверное, посмеются над рассказом об энтузиазме отцов; но, поверьте старику, который по прошествии шестидесяти лет еще согревает руки и сердце у этого огня своей юности, это было прекрасно, величественно, достойно античности!

В тот великий день 14 июля, в несколько предшествующих ему и последующих дней Франция действительно осознала самое себя, прозрев свою великую судьбу.

Мы уже писали о том, что Национальное собрание неохотно издало декрет о празднике Федерации, ратуша с неохотой послала рабочих на Марсово поле — место, выбранное для этого великого и торжественного собрания; так как время праздника приближалось, а работы не двигались, представление из-за отсутствия театра могло и не состояться.

Что сделал Париж? Весь город поднялся как один и явился на Марсово поле; каждый принес с собой рабочий инструмент: заступ, лопату, тачку, мотыгу.

Здесь были не только простые люди, не только буржуа: пришли все, старики и дети, богатые господа и обыватели, знатные дамы и рыночные торговки, священники и солдаты, актеры и монахи, гулящие девицы и сестры милосердия; ночь не прерывала работу.

Инвалиды, неспособные трудиться — кто был без руки, кто без ноги, — держали факелы. Работники сменяли друг друга; бродячие оркестры и шарманщики подбадривали этих нивелировщиков, уверенных в том, что, разравнивая Марсово поле, они тем самым помогают утвердить равенство во всем мире.

Начатая утром 9 июля, эта титаническая работа была закончена в ночь с 13-го на 14-е, за два часа до рассвета. Бог изрек: «Да будет свет!» — и был свет.

Мы прибыли в город вечером 12 июля. Париж был переполнен людьми; но — странная вещь: она доказывает, до какой степени все совершавшееся тогда шло из глубины сердца Франции, — владельцы гостиниц, трактирщики, кабатчики не увеличивали плату за наем, как они не преминули бы сделать в других случаях, а снижали ее, чтобы даже самый бедный смог найти пристанище.

Кроме того, парижане стояли у дверей своих домов, высматривая, не идут ли мимо их друзья или знакомые. Если же их ожидания не сбывались, они приглашали чужих людей, и первый встречный — сомнений здесь быть не могло — становился им братом.

Это было не только единение Франции, но и братское объятие всего мира. Прусский барон Жан Батист Клоотс, более известный под именем Анахарсис, привел в Национальное собрание два десятка представителей разных народов: русских, поляков, людей с Севера и Востока, одетых в национальные костюмы. Он пришел просить, чтобы их приняли в конфедерацию Марсова поля: они призваны были символизировать единство мира. Позднее тот же Анахарсис Клоотс внес двенадцать тысяч франков на войну против королей.

Легко представить мое изумление, когда я увидел Париж, попал на бульвары, прошел необъятный Вавилон — от Бастилии, что сровняли с землей, до холмов Шайо. Именно отсюда г-н Друэ показал мне армию тружеников, разравнивавших Марсово поле.

Тогда и я пожелал принять участие в патриотическом труде: сбежал вниз, схватил лопату и стал насыпать тачки; другие работники отвозили их и ссыпали землю на холм.

Моим соседом оказался человек лет пятидесяти, с виду принадлежавший к сословию зажиточных ремесленников. Он распоряжался двумя юношами: один был года на три старше меня, другой — почти мой ровесник.

Заметив, как лихо я орудовал лопатой, он спросил, кто я и откуда. Я ответил, что зовут меня Рене Бессон, что пришел из нового департамента Мёз, а по профессии — подмастерье столяра. Тут, выпрямившись и протянув мне руку с улыбкой, озарившей его строгое лицо, он сказал:

— Пожми мою руку, малыш! Если ты подмастерье, то я — мастер, а эти молодые люди, твои ровесники, учатся у меня ремеслу. Если не найдешь ничего лучшего, приходи сегодня поужинать к нам, ты будешь желанным гостем.

Я пожал протянутую мне руку и принял приглашение с той же сердечностью, с какой оно было сделано. Я уже говорил, что на заре революции французы представляли собой народ братьев.

Когда на часах Марсова поля пробило пять, мастер-столяр воткнул в землю кирку, юноши оставили свои тачки; видя это, я тоже вонзил лопату в землю. Кстати, отложенный нами инструмент долго не залежался; другие подхватили его и продолжали прерванную нами работу; мы спустились на берег Сены умыться, после этого перешли на другой берег, прошли по Кур-ла-Рен и вышли на улицу Сент-Оноре.

Всю Дорогу мы, мастер и я, шагали рядом, тогда как оба подмастерья следовали за нами, и новому моему знакомому было нетрудно убедиться, что я более образован, чем другие молодые люди моего возраста и моей профессии.

Он расспрашивал меня о нашем департаменте, о царящих в провинции настроениях, осведомился, есть ли у меня знакомые в Париже. На все его вопросы я отвечал четко, но скромно. Привыкнув иметь дело с г-ном Друэ, аббатом Фортеном и г-ном Матьё, я и представить себе не мог, как можно гордиться той малостью, какую знал, и меня преследовало лишь одно желание — жажда узнать то, чего я еще не знал.

Мой вожатый остановился в начале улицы Сент-Оноре, на левой стороне, напротив церкви (как я потом узнал, она называлась церковь Успения Богородицы).

— Ну вот и пришли. Я пойду впереди, чтобы показывать тебе дорогу, — сказал он и углубился в аллею, в конце которой брезжил свет.

Я машинально поднял голову и над дверью прочел выведенные черными буквами на длинной выкрашенной белой краской доске, что висела на фасаде дома, слова:

«Дюпле, столярных дел мастер».

Я вошел в дом; подмастерья вошли за мной.