Часть первая 9 страница. — Мадемуазель! — взволнованно произнес он

— Мадемуазель!.. — взволнованно произнес он.

— Тише!

Я указала ему на спящую Блондо. Мне подумалось, что лучше было бы предупредить ее о визитере, ибо от малейшего шороха, от малейшего слова, произнесенного чуть более громким тоном, она могла проснуться и поднять тревогу. Тихо подойдя к горничной, я дотронулась до ее руки; она открыла глаза и посмотрела на меня.

— Блондо, — сказала я, — не бойся, здесь один мой знакомый дворянин, с которым я собираюсь побеседовать; не спи, можешь смотреть на нас, но не слушай — это серьезный разговор.

Блондо была умная девушка, и она любила меня; я могла бы приказать ей стоять неподвижно, как жене Лота, в течение десяти лет, пока она не обратилась бы в соляной столп. Горничная сделала мне знак, что она готова повиноваться, и села таким образом, чтобы не терять нас из вида, в то же время находясь поодаль. Я вернулась к Филиппу, который ждал меня с нетерпением, притаившись возле окна.

— Ну вот, теперь… давайте поговорим.

— Ах! Я только об этом и мечтаю.

— Вы должны мне ответить на множество вопросов, ибо ваша жизнь полна тайн; я предупреждаю вас, что все эти вопросы сводят меня с ума. Прежде всего, во имя Неба, кто вы такой?

— Не знаю.

— Зачем к вам тогда приходили королева и его высокопреосвященство?

— Мне это неизвестно.

— Значит, вы расстались с господином де Сен-Маром?

— Увы, нет!

— Так господин Дюпон — это…

— Он самый.

— Но в таком случае…

— Мадемуазель де Грамон! Мадемуазель де Грамон! — неожиданно прервала нашу беседу г-жа де Баете, нещадно барабаня в дверь.

— Откройте, госпожа маршальша зовет вас к себе.

Клелия надрывно лаяла.

XIV

Ах, эта г-жа де Баете! Прервать нас на самом интересном месте разговора, когда я, наконец-то, должна было что-то узнать! А если бы Филиппа увидели в моей комнате, сколько это вызвало бы пересудов, сколько шума! Дело не в том, что меня стали бы бранить — наши добрые матроны отнюдь меня не пугали, — но об этом проведал бы Пюигийем, и как потом убедить его в истинном положении дел? Он ни за что бы мне не поверил и стал бы меня упрекать. Между тем я растерялась и не решалась ответить; мой юный друг вывел меня из замешательства: он уже спустился на землю по смоковнице, сказав мне на прощание:

— Я еще вернусь, будьте покойны! Блондо, далеко не столь взволнованная, как я, крикнула из-за двери:

— Мадемуазель спит!

— Разбудите ее.

Я разбудила себя сама и осведомилась, что случилось.

— Госпожа маршальша зовет вас, она желает немедленно вас видеть, ей страшно.

Горничная пошла открывать дверь, а я бросилась на кровать и стала потягиваться.

— Стало быть, надо вставать?

— Сию минуту пожалуйста.

Одна из горничных госпожи услышала в саду шаги, она выглянула в слуховое окно и заметила какого-то мужчину. «О! — подумала я. — Филиппа обнаружили! Мы больше не встретимся».

Я слышала, как эта чертовка омерзительно кричала, высунув голову в слуховое окно (между тем как Клелия захлебывалась в неистовом лае):

— Я его видела, я его вижу: он спустился с той самой смоковницы, что стоит рядом с окном мадемуазель. На помощь! Убивают! Пожар! Грабят!

Все остальные наперебой принялись вторить горничной:

— На помощь! Убивают!

— Я не понимаю, в чем дело, — сказала я, но тут матушка с криком выскочила в коридор:

— Поехали! Поехали! Я не хочу здесь больше оставаться. Где мои слуги, где моя дочь? Спасайте мою дочь!

Лакеи спали вповалку наверху возле лестницы; им пришлось встать, заслышав этот шум, и конюший матушки прибежал со шпагой в руке. Хотя я пребывала в ярости, мне страшно хотелось рассмеяться. Весь этот переполох из-за одного несчастного ребенка, который хотел спокойно поговорить с другим ребенком, не причиняя никому зла! Матушка продолжала кричать, что не останется больше ни минуты в этом вертепе, где нас собираются перерезать, и что она лучше пойдет пешком. Понадобилось больше получаса, чтобы ее успокоить. Она приказала закрыть мое окно и остатки ставен, которые уже не запирались, и потребовала, чтобы я отправилась вместе с ней в ее комнату; двух лакеев оставили караулить мою дверь. Я была в бешенстве, в бешенстве!

В это время года светает рано; уже занималась заря, когда весь этот спектакль закончился и г-жа де Баете усадила меня между матушкой и собой в их убежище, где нечем было дышать и где нещадно чадили факелы. Дамы продол-, жили чтение «Зерцала души», и хуже всего было то, что мне поневоле пришлось их слушать, стиснув зубы; при этом матушка клевала носом, а гувернантка то и дело замирала посреди фразы — это было прелесть как глупо и нелепо.

Блондо все поняла; она вернулась в мою комнату, сославшись на то, что забыла там платок, и села у окна. Девушка опасалась, как бы безрассудный молодой человек не попытался вернуться, услышав, что шум затих. Лакеи, стоявшие на часах, спали, опираясь на палки, которые они держали, подобно алебардам. Все погрузилось в сон, за исключением юности и… возможно, любви? Я по крайней мере не смыкала глаз, волнуясь за несчастного Филиппа, оказавшегося в трудном положении.

Я не могла понять, как вопли наших крикуний не привлекли внимания г-на де Сен-Мара. Быть может, у этого милейшего человека были на то свои причины: таким образом он избавлял себя от всяческих объяснений.

Никогда еще ночь не казалась мне такой долгой. На восходе солнца, который был ослепительным, мне разрешили вернуться в комнату, где меня ждала Блондо. Она пошла мне навстречу и, приложив палец к губам, протянула мне на раскрытой ладони клочок бумаги.

— Записка! — произнесла она тихим голосом. — Он красив, этот дворянин, какая жалость!..

Вся дрожа, я взяла записку; никогда прежде мне не приходилось их получать, и я не решалась развернуть бумагу; я хотела, но страшилась этого; взволнованная и гордая, я покраснела, а затем побледнела, ведь я еще пребывала в том возрасте, когда у нас нет прошлого, когда мы еще не изведали ни радости, ни печали, и юность шепчет нам на ухо прелестные слова, которые она только-только начинает произносить.

— Смотри хорошенько, Блондо, чтобы нас не застали врасплох, а я тем временем буду читать. Как же он передал тебе записку?

— Молодой человек неслыханно смел, мадемуазель; он забрался на нижние ветви и протянул мне оттуда письмо — даже господин де Бассомпьер не сделал бы этого лучше.

Я полагаю, что Блондо знала по собственному опыту образ действий Бассомпьера, хотя она и не желала в этом признаться. Я развернула записку, в которой было всего несколько строк: «Мадемуазель!

Я считаю себя несчастнейшим из смертных, ибо меня изгнали из рая, куда я едва успел вступить; однако мне нужно Вас увидеть, и я Вас увижу. Я знаю, что Вы направляетесь к Кадруссу, и мне известно, что его дом находится в графстве Венесен; если я не окажусь у Ваших ног в течение месяца начиная с сегодняшнего числа, считайте, что с бедным Филиппом все кончено. Я родился под несчастной звездой. В будущем я не жду ни любви, ни славы; мой опекун — единственный человек, с кем мне дозволено видеться; итак, вместо того чтобы прозябать здесь, я собираюсь безотлагательно решить свою судьбу, и Вы — моя путеводная звезда. До скорой встречи, или прощайте навеки. Жюль Филипп».

Я прочла записку дважды, а затем подошла к окну. Воздух был изумительным, и погода дивной; птички, распевавшие на ветках смоковницы и чистившие себе перышки, упорхнули при моем появлении; усевшись поодаль на другое дерево, они продолжали резвиться.

«Я напоминаю птицам ночных крикуний — госпожу де Грамон и госпожу де Баете, — подумала я, — над этой смоковницей тяготеет проклятие».

Я обозревала запущенный сад, смотрела под деревья с густой листвой; я искала своего милого друга и, признаюсь, думала о нем бесконечно больше, чем о Пюигийеме. Эта записка, исполненная решимости, пришлась мне по душе. Этот юноша, готовый поставить на карту все, казался мне истинным рыцарем или, по меньшей мере, одним из страстных поклонников Клелии или Клеопатры. «Посмотрим, приедет ли он к Кадруссу», — рассуждала я. Я желала бы этого и для него и для себя.

Я перечитывала записку снова и снова! Сколько подобных писем пришлось мне с тех пор получать! Я сожгла их все до единого, но это послание сохранила. Оно было первым. Если бы г-жа де Баете узнала об этом происшествии, она несомненно прибегла бы ко всем заклинаниям злых духов — эта добрая душа совершенно меня не знала. Сначала я была для нее просто мадемуазель де Грамон, а затем — княгиней Монако. Что касается моего ума, моей души, моих привязанностей и поступков, она о них не имела представления, как не имела представления о вихрях г-на Декарта и бесчисленных чудачествах его последователей. Я бы никогда не дала недалекую женщину в наставницы умной девушке.

В восемь часов утра прибыл Пюигийем с починенной каретой. Увидев его, я покраснела, и он это заметил; этот уж был таким хитрым, что тотчас же почувствовал неладное, хотя и не понимал, в чем именно я провинилась. Когда кузену рассказали о ночном переполохе, он устремил на меня свой взгляд и домыслил то, что можно было домыслить. Всю остальную часть пути граф был не в духе и держался отчужденно.

Господин де Сен-Map снова появился, чтобы угостить нас отменным завтраком, в то время как горничные и лакеи снова грузили в карету наши сундуки. Его учтивость доходила до раболепия, но то была учтивость в прощальную минуту, ясно дающая понять, что хозяин безмерно рад вашему отъезду. Матушка была великолепна в своей щедрости — она велела одарить поварят и служанок золотыми монетами. Отец на ее месте отделался бы шутками.

Прощаясь с хозяином, матушка сочла своим долгом выразить ему признательность и заявила, что на обратном пути мы снова нанесем ему визит.

— Премного благодарен, госпожа маршальша, но я уже буду находиться очень далеко отсюда и не смогу оказать вам даже такого жалкого приема, как на этот раз.

— Если это так, сударь, позвольте откланяться и примите во внимание наше положение при дворе. Мы с маршалом еще имеем там некоторое влияние и охотно предлагаем вам им воспользоваться.

В ответ дворянин лишь молча поклонился. Мы сели в карету, двери ее закрыли, и она снова двинулась в путь. На первой же остановке Пюигийем принялся расспрашивать дам о событиях ночи и таинственном питомце г-на де Сен-Мара, о котором больше ничего не было слышно.

— Я заметил необычайное сходство, которое сразу же меня поразило, — прибавил граф, — и удивлен, госпожа маршальша, что вы об этом не подумали, ведь это сходство просто невероятно. Этот молодой человек — вылитый король.

— Король? — воскликнула я.

— Да, мадемуазель, даже две капли молока не настолько схожи между собой. У него тот же голос, та же фигура — словом, все.

— Я не могу этого сказать, — возразила матушка, — как и никто из нас, пока мы находимся здесь. Мы не видели его величество со времени его детства. Вы забываете, сколько времени мы провели в Бидаше, а ведь мы приехали сюда задолго до событий Фронды.

— О! Это правда.

На этом беседа закончилась. Мы продолжали довольно быстро продвигаться вперед и добрались без происшествий до границы графства Венсен, где нас встретили посланцы вице-легата; они приветствовали нас по-итальянски, а мы отвечали им по-французски — как водится, люди, уверенные в том, что они не поймут друг друга, говорят без умолку. Нам воздали дань уважения, и в нашу честь стреляли из пушки. Моя добрая матушка уверяла, что все это делается ради маршала и она нисколько этим не кичится.

Когда мы приехали к Кадруссу, в его прекрасный дом на берегу Роны, нас ждало разочарование. Как оказалось, свадьбу отменили; тем не менее, поскольку приглашения были разосланы во все уголки Франции и пришлось бы снова отправлять более сотни гонцов, герцог решил устроить для гостей праздник. Самое странное, что этот брак все же состоялся позже, когда мадемуазель Дюплесси-Генего достигла брачного возраста, ибо в ту пору она была еще совсем девочкой. Их венчали так же, как назначают епископов in partibus infidelium note 3. До тех пор Кадрусс пытался обрести счастье с другими — он несколько раз сватался, и в числе прочих к мадемуазель де Севинье, которая вовсе не была ему парой и впоследствии стала графиней де Гриньян и моей доброй подругой и соседкой.

Меня так и тянет рассказать вам о Кадруссе и его злоключениях, хотя они постигли его гораздо позже этой несостоявшейся свадьбы. Это довольно странный человек, тесно связанный с другими, еще более странными людьми. В ту пору, когда герцог заставил нас отправиться в путь, чтобы мы стали свидетелями его счастья, он был молод. Мы еще вернемся к Кадруссу. Но вначале опишем ту встречу.

Когда мы вышли из кареты во дворе его усадьбы, нас встретили герцог собственной персоной и несколько его близких приятелей. Один из них подал мне руку и произнес голосом столь же приятным как скрип пилы:

— Мадемуазель, я имел честь привезти письмо господина маршала де Грамона госпоже маршальше. Не мог ли бы я ей его вручить? Я герцог де Валантинуа.

— Матушка будет польщена, сударь, — весьма сухо отвечала я. (Этот человек совсем мне не понравился.)

Я взглянула на него краем глаза, и вы сейчас узнаете, что мне пришлось увидеть.

Это был толстый, маленький, коротконогий человек с глазами белого кролика, носом-хоботом и вывороченными губами; на голове у него был гигантский светлый парик без буклей, весьма напоминавший соломенную крышу; на нем был бархатный камзол с карманами (это начинало тогда входить в моду), сшитый из красно-коричневого бархата, с ярко-красными шнурами; все его пальцы были унизаны перстнями с бриллиантами и прочими драгоценными камнями, при том, что у него были руки акушера или зубодера. Герцог ходил расставляя ноги, словно носильщик портшеза; однако самой примечательной его чертой был цвет лица, которое становилось пунцовым, как петушиный гребень, при малейшем недовольстве. Господа де Ларошфуко и Лабрюйер утверждают, что подобные рачьи панцири свидетельствуют о невероятном упрямстве и чудовищной злобе их обладателей. И они правы, во всяком случае в отношении этого человека.

Он проводил меня до гостиной, где гости обменивались поклонами, поцелуями — избави Бог! — и всевозможными объятиями. Госпожа Пилу называла все это фрикасе из физиономий. Господин де Валантинуа стоял позади меня, дожидаясь благоприятного для себя момента. Когда с приветствиями было кончено и гости образовали круг, он приблизился к маршальше, округлил локоть, принял вид молодого голубя и с улыбкой протянул ей послание. — Что это такое, сударь? — удивилась матушка.

— Письмо от господина маршала, сударыня. Мне поручено передать его вам лично в руки.

Эта фраза показалась мне несколько казенной для герцога де Валантинуа, но так ли уж это важно? Маршальша как законная обладательница письма спрятала его и больше о нем не упоминала. Как оказалось, г-н Монако имел на меня виды! Я даже не подозревала, сколько грядущих бурь таилось в кармане г-жи де Грамон. Если бы я только об этом знала, Боже милостивый! Теперь, когда мы рассмотрели облик герцога де Валантинуа, вернемся к Кадруссу и его злоключениям, тем более что это отсрочит неотвратимо приближающийся день, о котором мне так хочется забыть!

XV

Кадрусс был привлекательный, высокий, довольно хорошо сложенный мужчина бравого вида, с закрученными кверху усами. Перечитывая свои записи, я заметила, что допустила по отношению к нему ошибку во времени: я сразу упомянула о его браке как о свершившемся факте, и это могло бы внести путаницу. Да будет вам известно раз и навсегда, что я пишу по собственной прихоти, что я чрезвычайно ленива и терпеть не могу подчисток, примечаний и исправлений. Если мне случается ошибиться в дате, я оставляю все как есть — мне претит начинать все снова и разъяснять очевидное. Кроме того, я очень больна уже в течение нескольких лет; этот недуг будет усиливаться до тех пор, пока он не сведет меня в могилу, что нисколько меня не волнует. Из-за своих страданий я становлюсь капризной и привередливой; я вспыхиваю по самому ничтожному поводу, моя душа не лежит больше ни к кому и ни к чему. Мало-помалу я отдаляюсь от людей и уже давно отреклась от самой себя. Что делать на этом свете, если ты уже не молода и не можешь больше ни нравиться, ни властвовать?

В ту пору, когда мы приехали в графство Венесен, Кадрусс был еще молод и холост. Впоследствии он женился на мадемуазель Дюплесси-Генего, как вам уже известно, но, тем не менее, продолжал жить холостяком и у него были другие женщины. Именно в это время мы и встретимся с ним снова — нам придется перенестись в будущее, чтобы завершить эту главу, которая сегодня меня забавляет, а завтра, возможно, будет внушать мне отвращение. Так уж я устроена.

Прежде всего следует сказать, что у супруги маршала де Ла Мота, воспитательницы детей французского короля, были три дочери. Их отец, простой дворянин из Пикардии, преуспел благодаря своим личным заслугам и получил высший чин в королевстве, в результате чего его дочери приобрели право притязать на что угодно. Мать девочек, рано оставшаяся вдовой, хотела, чтобы они, по примеру отца, выросли благочестивыми и достойными особами. Вероятно, они желали того же, но тут вмешался дьявол, и они стали такими, какими мы их видим сегодня. Все дочери маршала красивы, но кое-что в их фигуре требуется подправлять. Госпожа де Севинье говорит об этом так: «Какая жалость! Барышни де Ла Мот — это бриллианты, но в каждом из них есть пятно».

Это пятно — нечто вроде горба, расположенного не там, где он бывает у горбунов; данный изъян, не лишенный изящества, не уродует и даже не портит стана барышень. Все это видят, все об этом знают, но никто не желает, чтобы они от этого избавились, — всем кажется, что без этого изъяна они не были бы столь прелестными. Что касается их лиц, они — само совершенство. Особенно у младшей, г-жи де Вантадур, — это подлинное чудо. Мне бы хотелось целый день разглядывать ее лицо в зеркале; мне также хотелось бы, чтобы такое лицо было у кого-нибудь другого, ибо у нее я его не выношу.

Так вот, когда эти дамы были барышнями де Ла Мот, старшую из них звали мадемуазель де Туей. Вокруг нее увивались смазливые щеголи; супруга маршала, желавшая найти дочери мужа, повелительным жестом разогнала этот ничтожный сброд, запретила барышне строить глазки, дарить улыбки и писать любовные записки; она проявила достаточно ловкости, чтобы одержать верх над обитателями Королевства Нежных Чувств. С барышней же дело обстояло иначе. Ее продолжали одолевать мелкие страсти; она мечтала не о женихах, с которыми можно заключить брак в присутствии нотариуса, тем более что таковых не было видно, а о другом; поэтому в ожидании лучшего она стала позволять себе кое-что по мелочам.

Единственный мужчина, находившийся поблизости от девицы, с которой не спускали глаз, был конюший ее матери, носивший имя д'Эрвьё — сорокалетний человек, уродливый, но довольно хорошо сложенный; при всем его уродстве это был мужчина, а не одна из тех кукол, с которыми играют маленькие девочки. Барышня ясно дала ему понять, что если он станет с ней любезничать, то она пойдет ему навстречу. Конюший сделал вид, что он ничего не понял, продолжал держаться от девицы на почтительном расстоянии и в конце концов попросил у герцогини разрешения уйти со службы. Докопавшись до истины, мать девицы пожаловала конюшему место консула в Турине, тысячу франков ежегодно из доходов одного из епископств и стала считать его самым порядочным человеком во Франции.

Таким образом, мадемуазель де Туей оказалась покинутой. Однако это не могло продолжаться долго. Вскоре, в доме своей тетки г-жи де Боннель, где играли в карты по-крупному, она повстречала Кадрусса. Это произошло в ту пору, когда герцога столь высоко ценили за то, что он не требовал от своей жены исполнения супружеских обязанностей. Несчастный муж позволял всем его жалеть и баловать, а поскольку он был не из болтливых, то от желающих его вознаградить не было отбоя. Глядя на великодушие герцога в браке, дамы полагали, что он гораздо лучше других мужчин, ибо ему приходилось жертвовать собственным удовольствием ради здоровья благородного, изможденного болезнью, умирающего создания, а Кадрусс был несказанно рад, что так легко отделался от жены.

Он начал настойчиво ухаживать за мадемуазель де Туей, а та принялась манерничать; как-то раз она вздумала спросить, женится ли он на ней после смерти жены. Кадрусс пришел в негодование, но тут же успокоился, а затем признался, что жена ничего для него не значит, что он свободен или мог бы стать свободным — словом, он не стал скупиться на лживые двусмысленные обещания, которые никак не связывают раздающего их и вводят в заблуждение получающую их, если та к этому стремится. А мадемуазель де Туей жаждала заблуждаться как ни одна другая девица.

Таким образом, они стояли на пути к успеху, как вдруг Кадрусс, играя с королем в карты, проиграл значительную сумму. Он заплатил часть денег наличными и осведомился, можно ли вернуть остальное позже. Ему ответили, что карточные долги не терпят отлагательства. Поэтому герцогу пришлось отправиться за деньгами в свое имение. Этот отъезд был тем более прискорбным, что его отношения с мадемуазель де Туей находились в дальних предместьях на карте мадемуазель де Скюдери: они еще не добрались ни до нежных поцелуев, ни до любезных сердцу обещаний. И эти-то селения расположены весьма далеко от столицы, а до дворца полного блаженства еще идти и идти.

Господи! Что за глупость эта карта! До чего же глупая девица эта мадемуазель де Скюдери и как же глупы те, кто ее превозносят! Я уже давно так думаю, а теперь вот и говорю об этом.

Кадрусс обнаружил, что деньги в провинции — большая редкость; он долго не возвращался, и это отсутствие оказалось для него роковым. Тем временем виды на мадемуазель де Туей появились у герцога д'Омона. Герцог д'Омон! Герцог и пэр, первый дворянин королевских покоев, губернатор Булонне, вдовец, первая жена которого была сестра маркиза де Лувуа, — разве можно было предположить, что он получит отказ?.. Однако в смерти жены герцога было нечто столь странное, что это наводило на размышления о ней и внушало опасения за его новую избранницу. Следует рассказать вам об этой смерти; мне о ней известно из первых рук, поскольку я превосходно знала покойную герцогиню и сам герцог неоднократно рассказывал мне эту историю. Об этом событии говорил весь Париж, и каждый истолковал его по-своему; но вот что произошло на самом деле.

Герцог д'Омон и его жена любили друг друга так, как об этом пишут в романах: подобное редко встречается в этом веке и при этом дворе.

Мадемуазель де Лувуа получила к свадьбе великолепный подарок, который она чрезвычайно ценила, и муж попросил ее всегда носить этот предмет как талисман удачи. То были бриллиантовые четки из оправленных камней чистейшей воды. И действительно, она носила их днем и не расставалась с ними ночью. Однажды утром, когда в доме у герцогини было много гостей, эти четки исчезли. Вы можете представить себе гнев, огорчение и растерянность хозяев, не знавших, кого обвинить в краже. Они терялись в догадках. Герцогиня успела достать четки из кармана, показать их всем по очереди, затем положить на стол, после чего их не видели.

Одна из женщин, свидетельница волнений хозяйки, терзала ее до тех пор, пока та не согласилась отправиться вместе с ней к колдуну. Для герцогини, чрезвычайно набожной женщины, это был серьезный шаг, но она усыпила свою совесть, подобно супруге маршала де Грамона, и решилась на него. Выслушав женщину, колдун отослал ее к некоему священнику Сен-Северинского прихода, к которому надо было явиться в полночь, во время полнолуния, в ясную погоду, когда на небе и на земле светло. Герцогиня выбрала ночь, когда ее муж находился на службе при дворе, и в сопровождении своей горничной явилась к священнику Сен-Северинского прихода.

Женщине было очень страшно, но тем не менее она вошла в дом священника одна, как он того требовал, и поднялась вместе с ним наверх, в старую башенку, где он держал голубей. Голубей этих кормили необычно: какими-то красными зернами неизвестного происхождения, от которых эти птицы принимались болтать, как попугаи, когда хозяин заставлял их это делать. Госпожа д'Омон вошла в маленькую и очень грязную комнату. Птицы спали и начали пищать, когда хозяин приказал им на неведомом языке немедленно приготовиться к гаданию. Он запер дверь на ключ, открыл окно, чтобы лунный свет падал на клетку, и принялся задавать голубям вопросы, посоветовав герцогине, оцепеневшей от страха, не сходить с места и отвечать только ему одному, что бы она ни услышала.

И тут голуби и чародей начали диалог на той же тарабарщине. Это продолжалось с четверть часа, а затем птицы Заупрямились, не желая больше отвечать, но кудесник сломил их сопротивление с помощью множества красных зерен. Герцогиня слышала, как кто-то трижды окликнул ее по имени, и остолбенела, чувствуя, что кровь застывает в ее жилах. Наконец священник повернулся к ней и сказал, что она получит свои четки обратно при выполнении двух условий: во-первых, она не станет ничего рассказывать обо реем увиденном мужу; о втором же условии герцогиня никогда не желала говорить.

Она обязалась выполнить первое требование, а о другом даже не желала слышать. После этого последовали странные события, окутанные покровом тайны; тем не менее, несмотря ни на что, женщине удалось вернуть себе четки, но она так и не смогла узнать, кто их похитил, из-за своего отказа выполнить второе требование священника. Герцогиня ушла из его дома, сожалея, что оказалась там, и беспрестанно повторяла, что это сведет ее в могилу. Колдун предупредил ее, что если она не сдержит слово, то ничто не спасет ее от гнева духов.

«Значит, я погибла, — подумала бедняжка, — ведь я Обязательно слягу в постель. Господин д'Омон примется мучить меня вопросами о том, что у меня болит; я же слишком сильно его люблю и не смогу ничего от него утаить; он все узнает, а черти придут и в отместку свернут мне шею».

Все произошло именно так, как предвидели колдун и герцогиня. Четки нашлись на следующий день в кармане ее юбки. Женщина больше не вставала с постели, так как ее кровь застыла и ничто не могло ее согреть. Муж вместе с врачами проводил у ее постели дни и ночи — все было тщетно. Но герцог так донимал жену расспросами, что она согласилась рассказать ему эту историю, добавив: — Я отдаю вам свою жизнь. Герцогиня умерла сутки спустя в глубокой скорби.

Этот случай попытались объяснить и в конце концов объяснили — существуют люди, которых ничто не ставит в тупик. Четки якобы были украдены камеристкой, которая выдумала весь этот спектакль, чтобы извлечь для себя выгоду. Герцогиня заплатила этой шайке много денег. Опасаясь быть разоблаченной, служанка помогла хозяйке исполнить пророчество колдуна, подсластив в духе Ла Бренвилье ее снадобье. Выяснили также, что человек, выдававший себя за священника, им вовсе не был; его без шума сожгли вместе с голубями; камеристка исчезла, а г-н д'Омон с тех пор уверяет всех, что его жена умерла от преждевременных родов. Несомненно одно: герцог долго оплакивал супругу и с большим трудом решился жениться вторично.

Эта таинственная история завладела вниманием двора и всего города. Каждый толковал ее по-своему: одни утверждали, что дьявол серьезно задел честь герцогини и она умерла от стыда и раскаяния. В наше время, когда вокруг столько вольнодумцев, люди верят всему тому, что невозможно объяснить сразу: они признают сверхъестественные явления и зажмуриваются, чтобы не видеть того, что колет нам глаза. Я не стану высказывать своего мнения по данному поводу; г-н д'Омон всегда говорил об этом с содроганием и, по его словам, долгое время собирался вступить в орден траппистов во имя искупления. Искупления чего?.. Вот этого я и не могу вам сказать.

Герцог жил как святой, избегая женщин, не поднимая ни на кого глаз, до тех пор пока не встретил мадемуазель де Туей, в которую он влюбился с первого взгляда. Если г-ну д'Омону нужно было искупление, Бог послал ему для этого неплохую возможность.

Мадемуазель де Туей не отвергла герцога; несмотря на то что девица была чрезвычайно влюблена, она размышляла. Госпожа де Кадрусс была жива, она могла проявить упрямство и протянуть еще долго. В то же время г-н д'Омон был готов жениться, и барышня сдалась. Однако она написала своему возлюбленному, чтобы тот поспешил, если он хочет застать ее свободной. Кадрусс и в самом деле поспешил — ему удалось увидеть ее за два дня до свадьбы. То были сплошные слезы, отчаяние и выдергивание на себе волос. Однако влюбленные так и не выбрались из двух известных вам селений мадемуазель де Скюдери, несмотря на мольбы Кадрусса, и на следующий день невеста победоносно довела дело до брачного договора, который их величества скрепили своими подписями.

Кадрусс так и не появился на свадебных торжествах; он был в самом деле влюблен, и счастье соперника приводило его в ярость. Он пустился в игру, набросился на реверси и бассет за неимением любовницы и проиграл тысячу пистолей за два дня.

Но он имел дело с более тонкой штучкой, чем ему казалось! Через неделю после этой свадьбы, в ту минуту, когда герцог входил в дом г-жи де Боннель, чтобы сыграть там в гокку, камеристка хозяйки, Катрин, образец добродетели и набожности, по секрету передала ему письмо, почерк которого показался Кадруссу незнакомым.

— Речь о возврате долга, господин герцог, — сказала благочестивая служанка.

Она сама не ведала, насколько точно выразилась. И как же эти слова позабавили насмешников!