Часть первая 7 страница. — Кто эти люди и что они делают во владениях моего отца?

— Кто эти люди и что они делают во владениях моего отца?

— Они вовсе не в чужих владениях, а на своей земле: эти горы испокон веков принадлежат нашему племени и будут принадлежать ему до конца света. Среди этих окружающих тебя людей, которых ты презираешь, найдется более сотни тех, кто знатнее тебя настолько, насколько свет солнца ярче света одной-единственной искорки. Предки этих людей носили царский венец еще в те времена, когда твои предки были всего лишь жалкими крепостными. Не будь же такой гордячкой, Шарлотта де Грамон, и не смотри свысока на тех, о ком ты не имеешь никакого понятия.

Я часто слышала, как отец рассказывал о наших ужасных соседях — кочевых племенах, которые населяют Пиренеи и которых испанцы называют хитанос, однако я никогда их не видела. Когда-то они спускались в Бидаш с гор и устраивали там грабежи, хватая все, что они могли унести, но мой дед вел с ними жестокую войну и беспощадно истреблял их с помощью королевских войск; он загнал хитанос в глубь их пещер и в конце концов вынудил их подписать договор, согласно которому они должны были соблюдать неприкосновенность наших земель и не трогать наших вассалов, при условии, что мы не станем вмешиваться в споры хитанос с другими племенами и будем при этом оставаться безучастными. Данное соглашение неукоснительно выполнялось обеими сторонами. Оно было заключено, когда мой отец был еще ребенком, и с тех пор в княжестве не было замечено даже следа хитанос.

Понятно, что при виде этих людей, вернувшихся сюда с оружием в руках (все они были вооружены) и, очевидно, не с добрыми намерениями, меня охватил ужас; я оказалась в их власти, лишенная всякой помощи и защиты. Теперь я жестоко раскаивалась в том, что сбежала из дома. Между тем чутье подсказывало мне, что единственный способ заставить уважать меня — оставаться спокойной и смелой, поэтому я собралась с духом и спросила:

— Зачем вы сюда пришли? Что вам от меня нужно? Зачем вы заговорили со мной и нарушили мой покой, не дав побыть одной?

— Мы ждали тебя, мы давно искали тебя, Шарлотта. Голос старухи настолько смягчился, что стал почти нежным.

— Меня?! — вскричала я.

— Именно тебя.

— Что может быть общего между вашим племенем изгнанников и моей семьей?

— Это тебе неведомо, и ты не можешь этого знать. Сейчас ты обо всем услышишь.

— Я не привыкла, чтобы кто-нибудь обращался ко мне на «ты», — перебила я старуху, возмущенная ее наглостью и не в силах сдержаться.

— И все-таки я буду говорить тебе «ты» — мне нет дела до того, что это тебя обижает; когда ты узнаешь правду, моя дерзость перестанет тебя удивлять. Нам не нужны свидетели; заставь эту тварь замолчать, а не то я ее задушу.

Клелия продолжала яростно тявкать и царапаться — словом, она вела себя как подобает собаке, привыкшей к хорошему обществу, вести себя по отношению ко всякому сброду. Я взяла ее на руки и стала ласкать, а затем спрятала под своими юбками; собачка продолжала глухо ворчать, но перестала лаять.

— Ты спрашиваешь, что общего между тобой и мной, Шарлотта де Грамон. Знаешь ли ты, чья грудь тебя вскормила?

— Одной молодой и красивой крестьянки; она умерла вскоре после того, как меня отняли от груди, и я совсем ее не помню.

— «Одной молодой и красивой крестьянки» — в самом деле, она была очень молода и очень красива! Но то была не крестьянка, то была моя дочь.

— Моя кормилица — хитана?! Нет, нет, тысячу раз нет — матушка бы этого не допустила. Какая-то язычница!

— Разве ее не звали Катринеттой?

— Да, это христианское имя.

— Моя дочь была христианкой, но при этом она была моя дочь. Мое единственное дитя, единственный плод моей единственной любви, также с христианином, — прибавила она с мрачным видом, начинавшим меня пугать. Старуха ненадолго замолчала, а затем продолжала:

— Этот христианин посмеялся надо мной; он не любил меня, но любил Катринетту, так как он отнял ее у меня, не обращая внимания на мои слезы и крики, дал ей свое имя и признал ее своей дочерью; он сделал ее самой богатой среди ваших бидашских вассалов. По его словам, он сделал это, чтобы спасти ее душу. Я дважды забирала Катринетту у отца, но она дважды убегала и возвращалась в ваши края; она не любила меня — мать, которая ее обожала: кровь отца заглушила в ее сердце голос моей крови. Я не хотела, чтобы моя дочь была несчастной, и отпустила ее на волю, вернее оставила ее в рабстве, ибо она гнушалась воли.

Я не в состоянии описать, как преобразилось уродливое лицо старухи: ее жуткие глаза излучали любовь, которую она черпала в своем горе, — это было непостижимо. Я внимательно слушала цыганку; она снова умолкла, а затем разразилась диким криком, от которого кровь застыла в моих жилах.

— У тебя есть дядя, Шарлотта? — спросила она.

— У меня их несколько.

— У тебя есть дядя, который смеется и издевается над всем самым святым; он предатель, трус, обманщик, подлец — словом, это граф де Лувиньи!

— Говорите уважительнее о…

— Уважительнее о том, кто убил мою дочь! Мне говорить о нем уважительнее? Да начнем с того, кто он такой? Я не обязана никого уважать, к христианам же я не испытываю ничего, кроме ненависти. Молчи! Уважать Лувиньи, лжеца и соблазнителя, который, прикрываясь своим именем, своей молодостью, смазливым лицом и вероломной любовью, совратил мою Катринетту, сделал ей ребенка и бросил ее умирать от горя. Ты не знала об этом, девушка, не так ли! Ты, конечно, слышала, что Лувиньи — трус, убийца и доносчик, но ты не знала, что он также бесстыжий лжец и самый подлый из всех мерзавцев.

Я была прекрасно осведомлена о словах и поступках дядюшки, которого все в нашей семьи стыдились, и сочла уместным промолчать. Королева продолжала:

— Катринетта стала матерью ребенка, который задохнулся от ее слез, и тут как раз родилась ты; поскольку отец Катринетты, узнав о ее грехе, отказался от дочери, Лувиньи решил поправить дело и определить ее к маршальше твоей кормилицей. Твоя мать была тогда в По, и она положилась на сведения, предоставленные одним старым слугой, который был рад услужить сыну своего хозяина. Вот так Лувиньи ввел свою любовницу в ваш дом и, пользуясь этим, стал ее унижать. Кроткая душа сносила все молча: она безумно любила этого мерзавца, а также любила вас, мадемуазель; Катринетта любила вас так же сильно, как ребенка, которого она потеряла. Она отдавала вам свою жизнь, угасавшую с каждым днем, но никогда еще молоко кормилицы не приносило такой пользы бедному младенцу, Божьему созданию, как ее молоко. Я находилась тогда далеко, очень далеко, меня не было здесь три года; когда я вернулась, было слишком поздно — моя Катринетта уже угасла, как свечка, задутая ветром, — я так с ней и не встретилась. Этот рассказ если и не растрогал, то заинтересовал меня, и я уже смотрела на безобразную старуху не с такой опаской и неприязнью. Я молчала, ожидая, что она еще скажет.

— Был ли ваш дядя Лувиньи с тех пор счастлив, мадемуазель? Не навлек ли он на себя всеобщее презрение, ненависть и даже проклятия? Что стало с его состоянием? Добился ли он успеха при дворе? Есть ли у него друг? Вам прекрасно известно, что нет. Я тоже это знаю, ибо все это сотворено мною — я произнесла проклятие над его будущим, и это проклятие немедленно стало приносить плоды. Теперь вы верите в мое могущество?

Она говорила чистую правду. Я ощутила дрожь в ногах перед лицом этой необыкновенной женщины — она привела меня в оцепенение.

— Моя месть продолжает преследовать этого изверга, которого я ненавижу, но в то же время я обратила свою любовь на девушку, вскормленную моей кровинкой, вскормленную молоком моей дочери. Ради тебя я призвала своих соплеменников соблюдать соглашения, вырванные твоим дедом у моего отца силой. Только благодаря тебе Бидашский замок и селение еще целы. Если бы не ты, какой костер запылал бы здесь в память о Катринетте! Дом Грамонов в одно мгновение исчез бы с лица земли! Ради тебя все это стало для меня священным. Я укротила свой гнев, направила его на истинного преступника и пощадила невинные души. С тех пор как ты родилась, я не спускала с тебя глаз; с тех пор как ты вернулась в эти края, я искала случая с тобой встретиться; этот случай, наконец, представился, и ты выслушаешь меня до конца. Тебе не удастся от меня сбежать. Я нисколько в этом не сомневалась и поэтому не стала возражать.

— Я знаю твои мысли, желания и надежды; я хотела бы помочь тебе их осуществить, но это от меня не зависит: судьба ведет тебя за собой, и я не стану говорить, куда онъ тебя заведет, хотя мне это превосходно известно, — мне не следует сообщать тебе об этом. Знай одно, Шарлотта: ты видела лишь часть моих подданных; они и я — мы все в твоем распоряжении. О чем бы ты ни попросила, что бы ты ни приказала, твое желание будет для нас законом. Мы придем к тебе на помощь даже на краю света, мы поспешим к тебе по первому твоему зову. Любая угроза будет отведена от тебя без твоего ведома. Мы можем все, мы сильнее всех. Как бы высоко ты ни метила, нам и это по силам. Необходимо только, чтобы ты сохранила эту тайну, ибо, если ты ее раскроешь, то сделаешь нас бессильными и лишишься своих верных слуг.

Внезапно перед нами появился очень красивый, бесподобно красивый, статный юноша, облаченный в лохмотья, но державшийся с королевским достоинством; он произнес несколько слов на неведомом мне языке, а старуха сказала в ответ всего два слова; затем он исчез столь же неожиданно, как и появился; обернувшись ко мне, старуха сказала:

— Ты скоро убедишься, что я способна предупреждать твои желания, даже когда ты сама еще о них не ведаешь.

X

Услышав это заявление, я насторожилась; вероятно, в моем взгляде читалось сомнение — колдунья сделала жест, как бы призывая меня запастись терпением.

— Ты любишь молодого Пюигийема, — продолжала она с улыбкой, стараясь придать ей лукавый характер, — ты вырвалась из клетки, надеясь, что это заставит его отправиться на поиски тебя; я это предвидела, и мне удалось найти его быстрее, чем тебя; он скачет сюда верхом — ты увидишь его через несколько минут и сможешь наговориться с ним вдоволь; я ручаюсь, что никто вас не потревожит. Ты довольна?

Я стала пунцовой, как майская роза; кровь так сильно стучала в моих висках, что у меня закружилась голова. Моя тайна была в руках этого жуткого создания! Я содрогалась при мысли об этом; между тем кузен приближался, мне предстояло его увидеть, мне предстояло его услышать, мне предстояло узнать разгадку секрета, которым он не хотел со мной делиться; то был столь же заманчивый плод, как и яблоко праматери Евы, по крайней мере старуха вполне подходила для роли змея-искусителя.

— Как! — воскликнула я. — Пюигийем будет здесь и мы должны говорить в вашем присутствии?

— Нет, не в моем присутствии, успокойся. Ни я, ни мои сородичи не сможем ни увидеть, ни услышать вас — мы будем наблюдать за вами издали. И все-таки берегись этого молодого человека: он сильнее тебя, в нем больше хитрости и злости, и, если ты не будешь его остерегаться, он станет твоим повелителем.

Уже во второй раз эти проклятые вещуны пророчили мне какого-то повелителя, а я этого не желала. Я топнула ногой от досады. До меня уже доносились шаги кузена. Я спряталась за уцелевшей частью стены; в то время как я смотрела сквозь щели между расшатанными камнями на тропу, старуха исчезла, а Пюигийем появился; теперь я видела только его и забыла обо все на свете: мои гордость й страх улетучились. Я вышла из укрытия столь же непроизвольно, как и притаилась там; заметив меня, кузен вскрикнул. Я стояла в растерянности.

— Вы, мадемуазель, здесь, одна! Ах! Мы так долго вас искали.

— Я вышла погулять, — отвечала я непринужденно, — мне надоело сидеть дома.

— Вы могли бы об этом сказать и не подвергать себя стольким опасностям. Я видел внизу людей подозрительного вида, тут водятся медведи и…

— Господин де Пюигийем, во-первых, я отнюдь не из пугливых; во-вторых, я не настолько привязана к юбке моей гувернантки, как вы, и решила немного подышать воздухом свободы, которой меня лишили. Вы же чувствуете себя уютно лишь подле старушечьих фижм, глядя на их полумаски, вам не понять моей прихоти, мне это ясно.

Господин де Лозен улыбнулся так, как он улыбался в ту пору, когда еще не был до конца испорчен, когда у него еще оставались проблески юношеских чувств, — эта улыбка была ослепительной, как солнечный луч.

— Ах, кузина, вы так умны, как же вы не догадались, что это означало?

— Тут нечего угадывать: это означало то, что означало.

— Это означало не то, что вам казалось, мадемуазель. Это означало, кузина, что я занимался тем, что меня всецело поглощало, не случайно: мы живем бок о бок с двумя благочестивыми женщинами, которые не терпят, когда ими пренебрегают, и не допускают, чтобы молодые люди веселились, а в особенности любили друг друга. Следует заставить их закрыть на все глаза, а для этого у нас остается единственное средство — так отвлечь их внимание, внушить им такое доверие, чтобы они впоследствии не поверили тому, что увидят своими столь надежно закрытыми глазами. Теперь вы понимаете? — Нет, — лукаво отвечала я, хотя мне все стало ясно.

— Я поясню свою мысль, раз вас так трудно в этом убедить. Как правило, младших сыновей рода не подпускают близко к наследницам, а такая девушка, как вы, хотя вы не одна в семье, обязательно становится наследницей, так уж принято. За один лишь взгляд, за один лишь вздох, за одно лишь слово в ваш адрес бедного Пюигийема непременно вышвырнули бы из дома; ему не позволили бы даже задержаться на пороге. В то время как… Вы читали легенду об Орфее, который угощал Цербера пирогом? — Да… кажется.

— Я угостил ваших надзирательниц славными пирогами, они их съели и, уверяю вас, теперь переваривают съеденное. Будь что будет, я уже не боюсь ни злых языков, ни клеветы. Я могу смело ходить с гордо поднятой головой и время от времени замечать, что в Бидашском замке живет «довольно красивая девочка», как изволит выражаться госпожа де Баете; меня смогут упрекнуть разве что в учтивости, да и то едва ли!

— Вы ловкий человек, сударь; вероятно, вы научились этому при дворе, у мадемуазель дю Ге-Баньоль?

— Мадемуазель дю Ге-Баньоль утверждала, что я глупец. Я был бы не прочь доказать и ей и другим, что она ошибается, это так, но ни мадемуазель дю Ге-Баньоль, ни двор тут ни при чем — я делаю это по велению своего сердца.

— Вашего сердца? При чем же тут я?

— О! Вам все прекрасно известно, кузина, а если вы этого не знаете — значит, у вас слишком короткая память. Кого я любил с самого детства? Кто был властительницей моей жизни? Какая женщина могла заставить меня забыть о моей избраннице хотя бы на миг? Не для того ли я ставил перед собой столь высокие цели, чтобы приблизиться к ней? Не потому ли я так жаждал славы, чтобы предложить ее моей властительнице? Не для того ли я укрощал свою гордыню и пресмыкался, как раб, чтобы остаться рядом с ней?

— Я не знаю…

— Кузина, посмейте еще раз сказать, что вы этого не знаете. Повторите это, глядя мне в глаза.

Я не стала этого делать, ибо посмотреть на него означало встретить его взгляд, а я этого ужасно боялась. В этом возрасте мы столь простодушны! Ах! С тех пор я ни разу не испытывала ничего подобного и нередко вздыхала с сожалением, вспоминая эти развалины, живописные горы и широкие луга, усеянные ромашками, где мы бродили на заре нашей юности! Я изведала в жизни все, но вспоминаю лишь ту далекую пору, когда мне не хотелось покончить с этой зависимостью, которой я связала себя, сама того не желая.

— Да, я люблю вас, — продолжал Пюигийем с воодушевлением. — Я люблю вас уже не так, как прежде, это уже не то детское чувство, что является лишь влечением к другому человеку; я люблю вас пылко, всем сердцем, я люблю вас сильной, безумной, неукротимой страстью, ради которой, не задумываясь, пожертвую всем, и от которой, без сомнения, умру, если вы лишите меня надежды.

Я не знаю, думал ли этот двуличный человек так на самом деле, но говорил он так вдохновенно и красноречиво, что, казалось, мог вдохнуть жизнь даже в камни. Мое сердце неистово колотилось, и от затаенных вздохов приподнимались сборки на моей груди. Кузен взял меня за руку. Я была не в силах отдернуть руку; он поцеловал ее, и этому я также не смогла воспротивиться.

От счастья, изумления и неизвестно еще от каких чувств я задыхалась; мне чудилось, что я воспарила над землей, и эти рухнувшие стены казались мне волшебным дворцом.

— Кузина… — повторял граф, столь же взволнованный, как я, по крайней мере внешне.

— Ку… сударь… — пролепетала я.

— Почему же сударь? К чему эти церемонии между нами? Кузина, могу ли я на что-то надеяться? Ах! Только не говорите «нет!». Не говорите «нет!».

Я молчала, но, наконец, решилась поднять глаза. Мои глаза всегда были мне заклятыми врагами: они совершенно не умеют лгать и говорят обо всем чистосердечно. Если я прихожу в бешенство — они это показывают; если мужчина мне нравится — они сообщают ему об этом; если женщина моя соперница и я ее ненавижу — они меня ей выдают; когда я счастлива — они сияют; когда мне грустно — в них не видно слез, но они плачут; когда я обижена — они жалуются; я надеюсь, я жду, я боюсь, а эти болтуны рассказывают обо всем! В день первого признания Пюигийема мои глаза были еще совсем неискушенными, и никогда они не казались ему более красноречивыми.

Мы провели три часа за приятной беседой под охраной наших дикарей, будучи в такой же безопасности, как король в своем Лувре. Эти три часа пролетели мгновенно, они промелькнули для нас как три минуты. Мы строили грандиознейшие планы, завершавшиеся одним и тем же финалом — свадьбой графа де Пюигийема с мадемуазель де Грамон, как будто не существовало маршала, главы семьи, и мы могли заключить этот чудесный брак по собственному желанию. То были мечты, но они были и остаются для моего сердца самой сладостной действительностью. Никакая правда так и не смогла их уничтожить, никакие слезы так и не сумели их погасить — они все еще пылают и всегда будут пылать в моей груди.

Однако все на этом свете имеет свой конец. Зов наших юных желудков, не приученных к воздержанию в пище, первым вернул нас на землю. Пюигийем прервал свои признания посреди волшебного замка, столь же прекрасного, как дворец Армиды, и спросил меня со смехом: — Кузина, вы голодны?

— Да, конечно, я очень голодна, хотя и позавтракала на открытом воздухе.

— Что же делать? Я тоже чертовски голоден, и маловероятно, что в этой жуткой глуши найдется что-нибудь съестное…

— Прежде всего ответьте: в Бидаше сильно беспокоятся по поводу моего отсутствия?

— Вас повсюду ищут, слуги прочесывают окрестности, и я не понимаю, как вас здесь еще не обнаружили; должно быть, они очень глупы; что касается меня, то я сразу же подумал об этом месте. — Меня будут бранить, когда я вернусь? — До тех пор пока во французском языке останутся для этого слова.

— В таком случае пусть уж меня ругают за дело — я хочу воспользоваться предоставленным мне кредитом и израсходовать его до конца. Быть может, не столь уж невероятно раздобыть для нас сносный обед. Я сейчас попробую это сделать.

— Неужели в вашем распоряжении есть какой-нибудь Паколе?

— Возможно! Ждите.

Я встала, подошла как можно ближе к лесу, в котором, по моему предположению, затаилась моя приятельница-старуха, и громко произнесла следующие слова:

— Мне бы хотелось как следует перекусить с кузеном. Я обращаюсь к нимфам, обитающим в здешних рощах, к сильфам и духам воздуха, столь любезно оберегавшим наш покой, не сжалятся ли они над нами и не утолят ли наш голод, который, должно быть, им неведом, но, увы, свойствен нашей слабой человеческой натуре?

Кузен глядел на меня с изумлением — очевидно, он решил, что я сошла с ума, и начал из-за меня волноваться; внезапно, к моему собственному удивлению, не говоря уж об удивлении графа, послышался голос, казалось доносившийся издалека и звучавший приглушенно, как эхо Голос велел нам:

— Возвращайтесь к развалинам и войдите туда. Пюигийем сказал мне шепотом:

— Кузина, это похоже на магию, не сожгут ли вас на костре как колдунью и новоявленную Цирцею? — Давайте лучше пойдем и посмотрим!

Мы вступили под аркаду, увитую колючим кустарником, шиповником и плющом, который ниспадал гирляндами, а также усыпанную множеством цветов, — растительность образовывала нечто вроде свода над нашими головами. Маленькие птички щебетали среди листвы, объясняясь друг другу в любви, а всевозможные насекомые резвились, щеголяя своим разноцветными красками. Это было столь же красиво и ярко, как наши чувства. Мы дошли до большого, довольно хорошо сохранившегося зала архитектуры времен варварства, которая нередко встречается в этих краях; в то же время она не лишена определенного изящества; стояла такая дивная ясная погода и в воздухе был разлит столь чудесный аромат, что это поневоле вызывало в человеке любовь.

Посреди зала на тщательно очищенном от пыли камне мы обнаружили красиво поданное превосходнейшее угощение. Стол вместо серебряных приборов и красивой посуды украшали розы, васильки и маргаритки, однако молочные продукты, масло, яйца, фрукты, кусок холодного мяса и великолепный белый хлеб, сервированные в грубых, но сверкавших чистотой чашах, отнюдь не вызывавших пренебрежения; поэтому мы и не стали ничем пренебрегать, в том числе и бутылкой отменного вина — единственным предметом роскоши вместе с бокалами, видимо некогда принадлежавшими какому-нибудь знатному господину: сделанные из венецианского хрусталя, они имели необычную форму, были оправлены в золото и отделаны драгоценными камнями. Я поняла, что обо всем позаботилась старая колдунья, предвидевшая, что наши желудки заявят о своих правах; я мысленно поблагодарила ее и жестом пригласила кузена занять место на приготовленных для нас сидениях из мха.

Сюрпризы подстерегали Пюигийема на каждом шагу. Но-больше всего его поразила записка, найденная им под одним из плодов. Она гласила: «Запомните это хорошенько и рассчитывайте на нас».

— Вы не объясните мне все эти чудеса, кузина? По правде сказать, я ничего не понимаю.

— Возможно, и объясню, но лишь когда буду полностью уверена, что вы не влюблены в матушку или в госпожу де Баете.

XI

Мы ели как счастливые влюбленные — иными словами, едва прикасаясь к еде, не сводя друг с друга глаз. Когда трапеза закончилась, пришлось подумать о возвращении домой; нам казалось невыносимым расставаться так скоро. Пюигийем был в ту пору рассудительнее меня — он составил план возвращения и взялся отвести подозрения наших аргусов, если таковые у них возникли из-за нашего обоюдного отсутствия. Прощаясь со мной, кузен поцеловал мне руку, и я отправилась домой вместе с Клелией; по дороге я резвилась, смеялась и рвала маки, из которых сплела собачке ожерелье, а себе — венок. Я была счастлива, так счастлива! Я совсем не хотела думать о том, что скажут мне дома, хотя, по правде говоря, это меня очень беспокоило.

Как только я вернулась, горничные и лакеи, поставленные подстерегать мое возвращение, принялись восклицать, воздевая руки:

— Вот и барышня! Вот и барышня!

Госпожа де Баете, чья полумаска вырисовывалась на фоне дворовой ограды, устроила другую пантомиму: она подняла свою трость вверх, наподобие барабанщика швейцарской гвардии, и начала выкрикивать то ли проклятия, то ли угрозы.

Что касается матушки… Я не сказала вам о матушке вот что: маршал устроил все так, что она пользовалась в семье обманчивым влиянием; отец испытывал досаду, рассказывая небылицы о своей бедной женушке, а я не понимала, из-за чего он злился. Почти никто из друзей семьи не подозревал, до чего незначительна ее роль в семье; при дворе и в свете супруга маршала слыла весьма хладнокровной и ловкой особой, которая вертит мужем как каким-нибудь мальчишкой. Маршал утверждал, что он безумно в нее влюблен, а она смотрит на него свысока; словом, отец вел себя так же, как языческий жрец — по отношению к своему идолу. Внешне все делалось для богини, все жертвы приносились богине, от ее имени отдавались приказы, жрец и толпа обращались к ней с молитвами — на это было приятно смотреть. На самом деле идол был деревянный и ничего не знал, ничего не чувствовал, ничего не делал. Он стоял в нише на большой высоте, унизанный мишурой и драгоценными камнями; все преклоняли перед ним колени и чтили его, а жрец между тем съедал приношения и сочинял тексты пророчеств, приписываемых кумиру; время от времени он ловко подменял его и присваивал мишуру и драгоценные камни, чтобы самому сыграть его роль; вам это понятно, не так ли?

Матушка, приученная к подобному обращению с молодых лет, умела так крепко держать язык за зубами, выставляя себя напоказ, что все верили ей без слов. Она держалась с таким достоинством, что отнюдь не напоминала деревянного идола. В данную минуту матушка стояла у дверей гостиной, будучи взволнованной ровно настолько, насколько ей позволяла ее сущность, и нудно произносила слова выговора, которые я заранее знала. Вступление к этой нотации, сама речь и ее заключительная часть звучали так:

«Мадемуазель… Что это значит, мадемуазель?.. Как это возможно, мадемуазель?..»

В подобных случаях мне оставалось лишь сделать реверанс, склонить голову и протянуть руку, как бы желая поцеловать край ее платья; матушка одергивала платье веером, и все было кончено.

Между тем г-жа де Баете сделала несколько шагов вперед и преградила мне путь — она выступала в роли эвмениды:

— Можно узнать, мадемуазель, куда это вы ходили чуть свет без сопровождения, не предупредив госпожу маршальшу или меня?

Я начала с гувернантки череду своих реверансов, один из них получился особенно почтительным:

— Спросите у Клелии, сударыня, она не отходила от меня ни на шаг. Гувернантка резким движением сорвала с лица полумаску — то была самая суровая мера в ее арсенале воспитательных приемов и повелительно взмахнула тростью, приказывая мне пройти мимо нее вперед. Несколько мгновений спустя она произнесла:

— Это неслыханная дерзость, мадемуазель, отныне вас придется стеречь. Дойдя до середины двора, г-жа де Баете внезапно остановилась и спросила:

— А господина де Пюигийема, мадемуазель, этого любезного господина де Пюигийема, который бегает по горам и долинам с самого утра, разыскивая вас, вы, по крайней мере, встретили?

Я продолжала идти дальше, совершенно успокоившись: никто ничего не заподозрил и кузен был по-прежнему в милости. Матушка поджидала меня на крыльце, застыв как статуя, и наша встреча прошла именно так, как я только что описала. Произнеся свою привычную фразу, она вернулась в гостиную, села в кресло и стала смотреть на меня, обмахиваясь веером.

— Госпожа маршальша, — произнесла раздосадованная г-жа де Баете, — считаете ли вы уместным узнать, где была мадемуазель? — Да, сударыня.

— Вы слышите, мадемуазель? Отвечайте же вашей досточтимой матушке.

— Матушка, я гуляла по горам с моей собачкой, рвала цветы и пила молоко у крестьян.

Матушка пролепетала какие-то назидательные слова, предоставив г-же де Баете возможность закончить нравоучение. Я безропотно выслушала обеих; они не ожидали от меня подобной покорности и постепенно успокоились. Между тем обуявшая обеих дам тревога за Пюигийема стала беспредельной. Кузен еще не возвратился, и, если бы у меня не был заключен союз с цыганами, я бы разделила их опасения. На поиски графа снова послали два десятка вооруженных слуг; в восемь часов вечера они привезли его в замок; Пюигийем выглядел как бродяга: весь в грязи, в разодранной одежде, с бледным лицом и спутанными волосами; беспорядок в его внешнем виде был наведен необычайно искусно — этот человек был прирожденным актером. Пюигийем рассказал нам о своих небывалых злоключениях: сначала он заблудился и скатился в пропасть, затем на него напали и ограбили его; да что там говорить: кузен сочинил невообразимый роман. Представьте себе, с какими возгласами и криками слушали его дамы! Кузена уложили в постель, опрыскали его духами и стали носиться с ним как с какими-нибудь святыми мощами; особенно меня позабавило то, как его посадили на диету под предлогом, что у него жар, а он ведь весь день не ел ничего, кроме того, чем нас угощали утром. Ночью Пюигийем встал, пробрался в буфетную и похитил оттуда хлеб.

Вот так закончилась эта история. Возможно, даже скорее всего, у нее было бы иное продолжение, если бы той же ночью в замок не приехал вестовой отца. Он привез нам приглашение от герцога де Кадрусса, просившего нас безотлагательно прибыть к нему в Авиньон. Герцог собирался жениться на мадемуазель Дюплесси-Генего и приглашал к себе много именитых гостей со всех уголков Франции, чтобы устроить свадебное пиршество в роскошном доме Кадруссов. Отец любил Кадрусса; он не мог поехать в Авиньон, но хотел, чтобы я и матушка почтили его друга своим присутствием. Была и другая причина: туда собирался г-н де Валантинуа, с которым господин кардинал уже начал переговоры о нашем будущем браке. Отец подумал, что г-н Монако мог бы самым естественным образом познакомиться там со мной, но никому об этом не сообщил — ни матушке, ни тем более мне. Это приглашение сначала меня огорчило, а затем привело в восторг: было решено, что Пюигийем отправится в Авиньон вместе с нами, и я рассчитывала использовать любые благоприятные моменты в ходе этой поездки. Кузен же заупрямился, и пришлось его уговаривать. — Но я же незнаком с герцогом де Кадруссом!

— Вы в нашей семье свой человек, а мы все приглашены.

— Но это может показаться бестактным!

— Вы шутите, сударь! Разве мы не имеем честь состоять в родстве с вашим досточтимым отцом и разве родственников маршала де Грамона не встречают повсюду с радостью?