Пирамида

После этой экстренной остановки погнали ещё быстрей, чем прежде.

Теперь, когда главная цель экспедиции переменилась, караван возглавили сани законоблюстителя. Полицейский нахлёстывал своего конька не жалея, из-под копыт звёздочками разлетался смёрзшийся снег, от заиндевевших боков валил пар.

Следующая деревня, куда нужно было попасть раньше зловещего проповедника, называлась Мазилово, и жили в ней мазилы, то есть художники, но не иконописцы, а люди лёгкие, весёлые – лубошники. Почти в каждой крестьянской избе по всему северу, и отнюдь не только в жилищах староверов, висела их живописная продукция: отпечатанные кустарным образом картинки духовного и мирского содержания. Коробейники носили всех этих «Алексеев-Божьих-Человеков», «Бов-Королевичей» и «Финистов-Ясных-Соколов» по деревням и ярмаркам, продавали по пятачку, по гривеннику. Промысел копеечный, но широкий охватом, а потому прибыльный.

До места добрались перед закатом.

– Вон оно, Мазилово, – показал Одинцов на сбившиеся в кучку дома – не такие, как в первых двух деревнях, а маленькие, уютные, с радостными цветными ставнями. – Помогай Господь, чтоб не опоздать…

Он привстал, гаркнул на притомившегося буланого, и тот, качнув косматой башкой, расстарался – запустил дробной рысью.

У околицы несколько молодых баб и девок в ярких платках занималась странным делом – набирали в горшки снег.

– З-зачем это они? – удивился Эраст Петрович.

– У нас верят – крещенский снежок гож от сорока-недугов лечить, – кратко объяснил Ульян, а сам все тянул шею, оглядывал деревню. – Эй, бабоньки! Лаврентий-блаженный не у вас?

Местные жительницы глазели на приезжих. Одна, постарше других, степенно ответила:

– Утресь был. Поснедал, подаяние по домам собрал и дале побрёл.

Полицейский и Фандорин одновременно выкрикнули:

– Куда?

– Все ж-живы?

– Слава Богу, – изумилась молодка, обратившись сначала к Эрасту Петровичу. А уряднику сказала: – Куда-куда. Знамо – в лес.

– Держите! – кинул Одинцов вожжи спутнику. – Какой тропой он пошёл, видала? Эй, кто видал? Показывайте!

Тут подкатил Никифор Андронович.

– Христос спасай, красавицы! Все ль у вас ладно? Я Евпатьев.

Ему низко поклонились.

– Знаем, батюшка. Благодарение Господу, всё ладно.

– К старосте ведите. И народ скликайте! Говорить буду.

Одна из девок уводила прочь урядника, что-то рассказывая ему на ходу. Эраст Петрович, махнув Масе, чтобы был наготове, пошёл следом. Все остальные направились в деревню.

– К Лихому ключу? – переспросил Ульян у девушки. – Это на Богомилово, что ли?

Обернулся к Фандорину.

– Всего час, как ушёл. Догоню! Не уйдёт!

– Я с тобой.

Одинцов вернулся к саням, вытащил прикреплённые к полозу лыжи.

– По снегу бегать умеете?

– С п-палками довольно неплохо.

– У нас палок в заводе нет. Да и лыжи особые, к ним привычка нужна. – Полицейский быстро приладил на ноги две короткие и широкие доски, обшитые кожей. – Скоро ночь, отстанете – пропадёте. Ништо, Ераст Петрович. Энтого Кузьму я и сам возьму.

Он сунул в торбу моток верёвки, перекинул через плечо карабин.

– Ну д-догоните вы его. А дальше что?

– Свяжу, на лапник кину, да волоком потащу, – уже сорвавшись с места, крикнул Ульян. – Эх, свету бы ещё хоть часок!

Ладная, перепоясанная ремнём фигура быстро двигалась через поле к лесу: руки отмахивали по-военному, из-под лыж летели белые комья.

Минута-другая, и бравый урядник исчез в густом ельнике.

Краснощёкая девка стояла рядом, смотрела на Фандорина как-то странно – то ли с жалостью, то ли с испугом. Эраст Петрович, привыкший к тому, что его внешность вызывает у представительниц прекрасного пола совсем иную реакцию, сначала даже несколько обиделся, но потом сообразил: борода опалена огнём, на щеке пузырь – здоровенный, с пятак. Нечего сказать, красавец.

Вздохнув, повернулся к мазиловской обитательнице неповреждённой стороной.

– Ну, веди туда, где народ собрался.

Но к месту собрания он попал не сразу. То ли девушка подвернулась отзывчивая, то ли уцелевшая половина фандоринского лица произвела хорошее впечатление, но сначала Эраста Петровича отвели в дом и намазали место ожога какой-то пахучей мазью, от которой жжение сразу улеглось.

– Дай-ко обстригу, а то будто пёс драной, – предложила далее благодетельница (звали её Манефа) и, щёлкая огромными ножницами, восстановила симметричность подпорченной бороды. – Сам-то женатый будешь?

– Вдовец.

– Не вре-ешь? – протянула Манефа. – На лестовке побожись.

А у самой глаза так и блеснули.

Что такое «лестовка», Фандорин не знал, но настроение улучшилось. Оказывается, он ещё может нравиться юным, щедро одарённым природой девицам.

– Я, милая, тебе в отцы г-гожусь, – с достоинством молвил Эраст Петрович. – А попусту божиться – грех. Всё, пойдём.

Соборной, как в Раю, здесь не имелось, всё население деревни – под сотню человек – набилось в дом старосты. Зимняя часть избы была слишком тесна, большинство расположились в летней, неотапливаемой части, но скоро нагрели собою горницу, надышали так, что все окошки запотели.

Когда Фандорин вошёл, Никифор Андронович уже заканчивал свою речь. Стоя у печи, он всё поворачивался, чтоб охватить взглядом каждого. Говорил негромко, но чувствительно, чтоб до сердца достало:

–…Сатаной-Антихристом пугает, а он сам чёрт и есть. В чём главном Дьявол от Бога отличен? Бог – это любовь, а Дьявол – ненависть. Бог – это жизнь, а Дьявол – смерть. Кто ненависть проповедует и к смерти зовёт – от кого он, от Бога или от Дьявола? То-то. Знаю, ходил бес этот меж домами, сеял в сердца свои плевелы. Вы его не слушайте. Люди вы лёгкие душой, жизнерадостные, художники…

По правде сказать, хозяин дома особенно жизнерадостным Эрасту Петровичу не показался. Суровый дед ветхозаветной наружности сидел под образами прямой, как палка, в белой рубахе, с длинной седой бородой. Сдвинув косматые брови, слушал, но смотрел не на Евпатьева, а вниз. Справа и слева от старосты – жена и кривобокая дочь-вековуха, обе в чёрном и тоже с постными лицами. Зато все прочие жители Мазилова, пожалуй, в самом деле отличались живостью лиц, а в одежде предпочитали цвета весёлые, пёстрые. Мужики были по преимуществу тонкокостные, непоседливые, женщины румяные и улыбчивые, детишки хихикали, вертелись на месте.

И на раскольников-то непохожи, подумал Эраст Петрович, осмотревшись. Разве что привычкой ни минуты не находиться без работы. Бабы и девушки, проворно двигая пальцами, сплетали из полосок кожи и лоскутков странные разноцветные ожерелья, каждое из которых заканчивалось четырьмя треугольными пластинками. Многие из мужчин, слушая оратора, набрасывали что-то на бумаге карандашами (между прочим, вполне современными, явно купленными в городе). Фандорин полюбопытствовал, подглядел в листок к соседу. Тот набрасывал смешного рогатого черта, у которого из пасти вырывалось красное пламя, а из-под хвоста чёрный дым.

По стенам всюду были развешаны лубки, по большей части с зоологическим уклоном. Эраст Петрович с удивлением воззрился на картинку с заголовком «Какъ коркодилъ чиропаху обманулъ», где, действительно, были изображены крокодил и черепаха, причём довольно похоже. На большом листе «Всякое дыханiе Гспда славить», живописавшем поклонение тварей земных Всевышнему, обнаружилось чуть ли не все население бремовской «Жизни животных», вплоть до носорогов и жирафов.

– Это Ксюшка-Кривобока малюет, – шепнула Манефа. – Ей батька с городу книжку привёз печатную, про зверей всяких. Сама малюет, а боле никому не даёт. Жадная – страсть!

На девку зашикали. Это кончил говорить Евпатьев и поднялся староста. Речь его была немногословна. В избе сразу стало тихо.

Наверное, для этой непоседливой публики нужен именно такой вождь – сдержанный, суровый, подумал Эраст Петрович. Давно известно: болтунами лучше всего управляет молчун, а молчунами – болтун.

Старик сказал так:

– Устами блаженного Бог говорит. Ненависти к человекам в Лаврентии нету, едино лишь к Сатане. Про счётчика же подумаем.

И снова сел.

Всего три предложения произнёс, а весь эффект евпатьевской филиппики сорвал.

Кинулся выступать Алоизий Степанович, но его слушали мало. Ушли, правда, немногие, но всяк занялся своим делом. Разбились по кучкам. Где-то оживлённо спорили, где-то смеялись. Больше всего народу собралось послушать Кириллу.

– Вот она, настоящая Русь, – с горечью сказал подошедший Никифор Андронович, кивая на сказительницу. – Острая умом, бессребренная, да с повязкой на глазах – сама себе очи закрыла, и света белого ей не надо.

– Что это они плетут? – спросил Фандорин про странные ожерелья.

– Это лестовки. У каждого старовера такая есть. И у меня тоже. – Он достал из-под английской рубашки расшитую жемчугом ленту. – Четыре треугольных «лапостка» – это Евангелия. А узелки называются «бобочки». По ним молитвы и поклоны считают. «Лестовка» или «лествица» – значит «лестница». У нас верят, что по ней можно на небо вскарабкаться… Пойдёмте послушаем. – В толпе, сбившейся вокруг Кириллы, зашумели, загоготали. – Что это там у них? Интересно.

Оказывается, это страннице заказывали сказки.

– Про Катьку-царицу расскажи!

– Не, матушка, как немец в баню ходил!

– Про попа-постника!

А староста, дождавшись паузы, веско молвил:

– Расскажи сказку, чтоб сгодилось картину мазать.

Его поддержали, и некоторые из мужчин приготовили бумагу – рисовать.

– Да вы всё знаете… – задумчиво проговорила Кирилла. Её сухое, белое лицо было бесстрастно, без тени улыбки, хотя публика явно ждала чего-то весёлого. – Нешто о царе Петрушке? Слыхали про пирамиду?

Этого слова мазиловцы не знали.

– Про что, матушка?

– Пирамида – это такая каменная пасха, которую над могилой древних царей строили, чтобы им душу спасти, – объяснила рассказчица и показала руками: сверху узенько, книзу широко. – Огромадная, с гору. Я в книге видала. Так что, сказывать ай нет?

– Сказывай, сказывай!

Все тем же серьёзным тоном, нараспев, Кирилла начала:

– Царь Петрушка, кошачьи глаза, свинячье рыло, издох от дурной хворобы, и поволокли его черти в преисподню. Он орёт, жалится – думает, будут его рылом в табашны угли тыкать, бриту бороду иголками на место пришивать. Знает, паскудник, сколь наблудил.

Вокруг захмыкали, а сказительнице хоть бы что.

– Ан нет. Стречает его сам Князь Тьмы, честь по чести. Так мол и так, пожалуйте ваше велико, заждалися вашей милости.

Снова предвкушающие смешки.

– Петрушка-то заробел, говорит: «Это я там был велико, а тута от лаптя лыко. Мне ба куда-нито в уголок, в тихо местечко». А Сатана ему: «Не положено, у нас все по-честному. Кто у вас царь, то и у нас». Повели Петрушку в чисто поле. Дали деревянну столешню большую – клади на плечи, держи. Делать нечего, положил. Сверху Петрушкины князья-министры влезли, двенадцать человек. Царь-от на пиве-скоромнине мяса наел, косая сажень в плечах, а и то закряхтел, согнулся. Министры поверху скачут, радуются. «То мы тебя тешили, теперь ты нас потаскай». Только недолго они жировали. Накрыли их черти щитом медным, с цельну площадь, запустили толпу барчат, да попов, да купечества. Ну, князей-министров в три погибели пригнуло, а царь и вовсе едва пищит. Ладно. Положили по-над площадью зерцало серебряно, с море величиной. И на него без счёту крестьянства да мастеровых понапустили – тыща тыщ народу. Бар, да попов с купцами в лепёху сжало, министров в блин, царя в жидку лужицу. А поверх всего крестьянства понакинули с небес решётку из златых нитей, лёгкую. И по ней на приволье стали гулять-погуливать старцы, сироты, да молельники. И уж над ними никого – только солнце, луна да звезды…

– Вот вам вся социалистическая программа, в чистом виде, – усмехнулся Крыжов, поймав взгляд Эраста Петровича. – Дайте срок. Россию-матушку так снизу тряханёт – с ног на голову встанет.

Но Фандорин повернулся посмотреть не на Льва Сократовича, а на Масу.

Японец держался в сторонке, сказку не слушал, а с важным видом разглядывал горшок с фикусом, горделиво поставленный под образа. Эраст Петрович с невольным раздражением заметил, что краснощёкая Манефа переместилась поближе к японцу и таращится на него во все глаза, да ещё углом платка рот прикрыла.

Всё-таки в успехе, который Маса имел у слабого пола, было что-то мистическое.

– А вы, дядечка, кто? – боязливо спросила Манефа. – Чего это вы всё глаза жмурите? И вошли – лба не перекрестили.

Азиат даже не взглянул в её сторону, лишь задумчиво нахмурил брови.

– Может, вы – бес, в соблазн нам присланы? – все больше робела девушка. – Во знамение последних времён?

Тут он искоса посмотрел на неё и как бы нехотя обронил:

– В собразн. Да.

Манефа мелко закрестилась.

– А я не соблазнюся. Лучше домой пойду, святой иконе помолюся.

Что, съел? – мысленно позлорадствовал Эраст Петрович.

Преждевременно.

– От собразна прятаться грех. Нетестно, – строго сказал Маса. – Выдерзять надо.

– Как это «выдержать»? – У девушки округлились глаза. – А коли плоть не сдюжит? Бесу, известно, большая сила дана.

Японец внимательно осмотрел её сверху донизу.

– Проть – это нитево. Гравное – дусёй не поддаться, от старой веры не отойти. – Он перекрестился двумя перстами. – Дусёй крепка?

– Душой – да, – тихо ответила бедная жертва.

И не стала противиться, когда Маса взял её за руку и, пользуясь тем, что все слушают сказку, потихоньку увёл из избы.

Можно было, конечно, вмешаться и испортить коту масленицу, но Эраст Петрович делать этого не стал. Во-первых, это выглядело бы мелочной мстительностью. А во-вторых, все равно занять Масу нечем. Дел никаких не было, только дожидаться, когда вернётся Одинцов.

Посетовав на общий кризис морали, который, судя по Манефиному поведению, затронул даже самые нравственно стойкие народные массы, Фандорин вышел на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха – в избе от многолюдства было хоть топор вешай.

У крыльца заметил гурьбу ребятишек, собравшихся вокруг девочки-поводырки. Та опять что-то рассказывала – похоже, страшную сказку: голос замогильный, глаза вытаращены, а руки растопырены, будто клешни. Дети только поойкивали.

–…Ходит – топочет – башкою ворочет, – разобрал Эраст Петрович и улыбнулся. Достойная ученица подрастала у матери Кириллы – с собственной аудиторией.

Одна конопатая девчушка, с красными варежками, подвешенными через шею на тесёмке, чтоб не обронить, оглянулась на взрослого, шмыгнула носом. Лет ей было восемь-девять, в разинутом рту зубы торчали через один – ещё не выросли.

– Шторожко! – звонко крикнула она, произнося «ш» вместо «с».

Все дети затихли, обернувшись на чужого.

Выражение лиц было одинаковое: напуганное и в то же время восторженное. Воспользовавшись паузой, Полкашка сунула в рот леденец – надо полагать, гонорар за сказку.

– Ну чаво вылупилша? – сердито сказала щербатая. – Иди куды шёл.

– Иду-иду. Только сопли подбери, – засмеялся Фандорин и вытер девчонке нос её же красной варежкой.

Вышел на середину, посмотрел в небо и замер. Такие яркие звёзды и в таком количестве он прежде видел лишь в полуденных морях. Но здесь, подсвеченное белизной снега, небо было не беспросветно чёрным, как на юге, а отливающим голубизной. Небо в этих краях живее и теплее земли, поёживаясь от холода, подумал Фандорин.

Как там урядник – один, в тёмном лесу? Упустит юродивого – беда.

Ещё сам бы не пропал…

В Богомилово!

Ульян вернулся заполночь, усталый, злой, весь покрытый инеем.

Матерно, не по-раскольничьи ругаясь, рассказал, что шёл по следу Лаврентия до лесного озера, а там налетел лиходуй – так в здешних местах называют короткую, но буйную метель, вроде шквала на море. Залепило глаза, закрутило. Десяти минут не мело, а всю лыжню засыпало. Куда идти, непонятно. Порыскал-порыскал, да разве в темноте углядишь?

– Ушёл, пёс! То ли вправду в Богомилово, как деревенским сказал. То ли вверх, на Лосьму. А может, в Данилов Скит повернул, там кликуш полно. Им хоть в землю, хоть в огонь.

– Почему к-кликуш? – быстро спросил Фандорин, натягивая шубу.

На ночлег всех разместили кого куда. Эраст Петрович ложиться не собирался, потому остался в конюшне, при лошадях. Кириллу как почётную гостью приютил староста. Прочих приезжих разобрали по крестьянским домам.

– В скиту вдовицы-старушки спасаются, век доживают. С утра до вечера молятся, свечки жгут. Самая публика для Лаврентия.

– Что в Лосьме? – уже на ходу продолжал выяснять Фандорин. Остановился у сенного сарая, свистнул.

– Возчики живут. От Архангельска до Ярославля ходят. Народец тёртый… Да что вы на месте-то не стоите? И так с ног валюся, – осерчал урядник.

Сверху высунулась круглая голова Масы, из-за уха торчала соломинка.

– Хаяку. Дэру дзо! ^[28] – приказал ему Эраст Петрович. – А что в Богомилово?

Недовольно ворча и кряхтя, однако и не подумав перечить, японец стал спускаться по приставной лестнице.

– Большая деревня, богатая. На реке стоит. Писчики там. Книги старинные переписывают – тетради с молитвами, жития… Куда вы меня тащите?

Фандорин подтолкнул его к конюшне.

– Выводи, з-запрягай. Едем.

– Куда?

– В Богомилово. Далеко до него?

– По реке сорок вёрст.

– Тем б-более.

– А почём вы знаете, что он в Богомилово пошёл?

– Старушек живьём в могилу не загонишь, не та аудитория. Это раз, – наскоро объяснил Эраст Петрович, помогая надевать на коня упряжь. – С возчиками пропаганда самозакопания тоже не пройдёт. Это два. А книгописцы – то, что ему нужно. Сидят на одном месте, вся жизнь в с-старине. Да и про предсмертную записку забывать не будем. «А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче за Христа умерети». Помнишь? Это три. В Богомилово! Скорей!

Но очень уж скоро не получилось. Одинцовский конь, накануне пробивавший путь первым, ободрал бабки, и троих седоков ему было не увезти.

Пошли будить Крыжова. Тот сначала и слушать не хотел, говорил, что ночью будет метель, до Богомилова все одно не доехать. В том же доме, где ночевал Лев Сократович, разместился и Евпатьев со своим кучером. Проснулся, принял участие в дискуссии. Никифор Андронович твёрдо объявил, что поедет и что нужно поднимать земского статистика – Кохановский не захочет отстать. Да и психиатра бросать в Мазилове нельзя, обидится.

В общем, отправились по домам опрашивать всех. Крыжов агитировал подождать до утра, Евпатьев убеждал, что метели бояться нечего, в крайнем случае можно будет укрыться в лесу.

На все эти хождения было потрачено не меньше часа, но в конце концов в дорогу засобирались все, даже благочинный с дьяконом. Кириллу с девочкой будить не хотели, но в доме старосты горел свет, там всё одно не спали, поэтому Никифор Андронович заглянул, спросил.

– В Богомилово? Поеду, – сказала Кирилла. – Никогда не бывала, а село, говорят, славное, христолюбивое. Полкашка, бери узелок!

Тут и Крыжов не выдержал:

– Чёрт с вами со всеми! Пропадать так вместе!

Пропасть, конечно, не пропали, но и до места не доехали. Прав оказался Лев Сократович.

Перед рассветом, примерно на середине дороги, на реку обрушился снежный заряд. Исчезло всё: небо, лес, берег реки. Фандорин едва мог разглядеть сквозь бешено несущиеся белые хлопья круп лошади. Вместо Одинцова, спавшего сзади, под тулупом, вмиг вырос сугроб.

Куда править, стало не видно, пришлось остановиться.

Из ниоткуда, перекрывая вой ветра, донёсся голос Крыжова:

– Влево! Влево! Все влево!

Слева, под крутым обрывом, действительно, было относительно тихо. Повозки одна за другой вынырнули из вихрящегося снеговорота, сбились полукругом.

– Ну и чего вы добились? – сердито крикнул Лев Сократович. – Лаврентий-то лесом, поди, проскочил, а мы встали. Двадцать с гаком вёрст до Мазилова, почти столько же до Богомилова!

– Это опасно? – нервно спросил доктор Шешулин, смахивая с бородки снег. – Я читал, метель может продолжаться и два, и три дня…

Евпатьев втянул носом воздух.

– Нет, эта не затяжная. Часов на пять, на шесть. Ничего, переждём. Вон там, под кручей, огонь развести, туда не задувает. Опять же можно по очереди у меня в кибитке греться.

И ничего, как-то обустроились. Полчаса спустя в выемке берега пылал яркий костёр, вокруг которого на еловых ветках, накрывшись кто чем, расположились мужчины. Кириллу и девочку оставили в тёплом евпатьевском возке, у печки.

Пока караван двигался по реке, Фандорин был напряжён и сосредоточен, думал лишь о том, как бы не опоздать. Но теперь, когда всё равно ничего сделать было нельзя, он велел разуму, духу и телу расслабиться. Китайский мудрец две с лишним тысячи лет назад сказал: «Когда благородный муж сделал всё, что в его силах, он доверяется судьбе». Посему Эраст Петрович лёг на спину, накрылся снятой с саней полостью и спокойно уснул под колыбельную вьюги.

Проснулся он в серых рассветных сумерках. От крика.

Кричала женщина.

Метель стихла, и, видно, недавно – над излучиной реки ещё покачивалась мелкая белая пыль, но Божий мир был смиренен и благостен. Если бы не этот подвывающий, плаксивый голос:

– Вона вы где! А я-то не приметила! Мимо прошвондила! У-у-у! Что же вы, эх! Помогайтя! У-у-у!

На засыпанном снегом льду, тоже вся белая, словно Снегурочка, стояла на лыжах мазиловская красавица Манефа и, широко разевая рот, то ли рыдала, то ли звала на помощь – спросонья Эраст Петрович толком не понял.

Его соседи поднимались один за другим. Из евпатьевской кибитки высунулась Полкашка.

– Ты что, девка? – вскочил Крыжов. – Случилось что?

Фандорин уже знал, каков будет ответ. И спросил только:

– Кто?

– Староста, – всхлипнула девушка и, сев на корточки, протянула к тлеющим углям красные руки. – С женой и дочкой… Ксюшку-Кривобоку жалко, тако баско зверей малевала…

Отец Викентий заголосил:

– Разума их Господь лишил! За худоверие! Я ль им вчера не пенял: «Одумайтесь! Прозрейте!» Залепили уши свои воском, за то и кара!

На Манефу со всех сторон посыпались вопросы:

– Когда он успел?!

– Отрыли?

– Ты-то здесь откуда?

Манефа, давясь слезами, отвечала всем сразу:

– Как вы давеча уехали, пошёл он по избам, прощаться. «Не поминайте лихом, если кому согрубил. Сами спасёмся и за все обчество Господу слово замолвим. А вы оставайтеся, только и вам недолго уж осталось. Близок час, так неча и ждать». Отговаривали всяко, но они накрепко порешили. Сели в погреб, где капуста, сорок свечек зажгли, дверь снутри законопатили. Мужики звали-звали – ни словечка, только слышно: молитвы поют…

– Почему не удержали силой? – простонал Кохановский. – Ведь это явное помешательство!

– Почему за мной вдогонку не послали? – грозно спросил Одинцов. – Это супротив закону преступление!

– Сход был, – объяснила Манефа. – Старики приговорили: вольному воля, между человеком и Богом встревать – грех. А я за вами на лыжах побегла, потихоньку от обчества… Только вьюга попутала, не приметила я вас ночью, мимо прогнала. А нонеча это я уж назад тащилася…

– Отчаянная девка, – покачал головой Крыжов. – Ни деревенских, ни метели не испугалась.

Однако у Эраста Петровича имелась своя версия для объяснения такого бесстрашия, подтверждаемая взглядами, которые Манефа бросала на японца. Тот на неё не смотрел, потому что настоящему мужчине демонстрировать свои чувства не положено, лишь горделиво поворачивал голову.

Никифор Андронович с болью воскликнул:

– «Старики приговорили»! Теряем время, господа. Надо вытаскивать этих дикарей, пока не задохлись. Скажи-ка, милая, сколько до Мазилова, если на лыжах через лес?

Но Манефа не расслышала. Она подошла к японцу и, розовея, что-то ему говорила.

Ответил Одинцов, отлично знавший округу:

– Вёрст десять-двенадцать. По рыхлому снегу это часа три будет. Ловчей уж по реке на санях.

– Запрягай, поворачивай! – закричал Евпатьев кучеру. – Возвращаемся! И ты, служивый, со мной. Понадобишься!

Трогательный тет-а-тет влюблённых пришлось нарушить.

– В котором часу староста замуровался в погребе? – тронул Эраст Петрович девушку за локоть.

– А? – Она взглянула на него затуманенными, счастливыми глазами. – Ещё первый кочет не кричал.

Стало быть, не позднее, чем в два ночи, прикинул Фандорин.

– А велик ли п-погреб?

– Малой совсем. О две капустные бочки.

И показала размер погреба: развела в стороны руки, потом немного пригнулась.

Поморщившись, Эраст Петрович окликнул Евпатьева и Одинцова, уже усаживавшихся в кибитку:

– Зря время потратите! Если мужики не одумались и не выломали дверь, спасать поздно. Там примерно два-два с половиной к-кубических метра воздуха. Если щели законопачены, да сорок свечей горят, троим взрослым на час-полтора хватит. А прошло больше семи… Манефа, а не передал ли староста какую-нибудь записку?

– Оставил, для начальства. Что нету его согласия от Христа отвергаться. И с собой в погреб каку-нито грамотку взял, молитвенную, что ли.

– Всё то же, – покачал головой Фандорин, обращаясь к уряднику. – Как в Денисьеве, как в Раю.

– А Лаврентий-юродивый у кого снедал? – подступил к девушке Одинцов.

– Знамо у старосты.

Шешулин щёлкнул пальцами:

– Патогенез ясен. Наш пациент успел подвергнуть его психологической обработке. То-то старик вечером такой подавленный сидел. Все вокруг веселятся, хохочут, а он мрачнее тучи. М-да, не терпится мне вновь повидаться с почтённым. Лаврентием. Меня крайне интересует механизм обсессионногенного внушения. Я читал в немецком психиатрическом журнале…

Не дослушав учёную сентенцию, Фандорин подошёл к Кирилле. Намереваясь возвращаться в Мазилово, Никифор Андронович высадил из своего экипажа сказительницу и поводырку. Обе они, опустившись на колени, молились – очевидно, за новопреставленных.

– П-простите, что мешаю, – вполголоса сказал Эраст Петрович, присаживаясь на корточки. – Но вы ночевали в их доме. Как они себя вели? Почему в горнице горел свет?

– Как люди ушли, встали они все трое перед образами и начали творить молитву, – печальным, но спокойным голосом рассказала Кирилла. – Час молились, другой, третий. Я не встревала и Полкашке велела тише воды сидеть. Раз только подошла, поклонилась. Отрадно зреть такое рвение, говорю. Не дозволите ли с вами помолитовствовать. Хозяин в ответ: «Мы вона где, а ты вона где. Иди себе с Богом». Я, грешница, подумала, гордится староста с нищенкой коленопреклоняться. А он-то про другое: они уже по ту сторону обретались, к великому таинству готовились… – Кирилла перекрестилась и посетовала. – Глаза себе завязала, чтоб лучше сердцем видеть, а всё одно слепа осталась – не углядела.

Поди, и догадалась бы, отговаривать не стала, подумал Фандорин, вспомнив, как мазиловский сход решил не вмешиваться в отношения добровольных смертников с Богом. Что за люди живут в этих лесах!

Ему не давала покоя записка, которую самоубийцы оставляли для властей. Две первые были у него с собой. Они совпадали слово в слово, буква в букву, и почерк тот же. Судя по словам Манефы, мазиловский староста перед тем, как «закопаться», вручил односельчанам такую же.

Уж не богомиловские ли книжники руку приложили? Кто кроме переписчиков-старообрядцев сейчас умеет так выписывать допетровские буквы?

– Десятый час, – озабоченно сказал Эраст Петрович, подойдя к Евпатьеву и Одинцову. – Лаврентий нас сильно опередил. Нужно торопиться.

Никифор Андронович, обернувшись к остальным, зычно крикнул:

– В Богомилово!