Кирилла сидела в той же позе, всеобщим вниманием завладел Лавруша. Очевидно, по местной иерархии блаженный считался фигурой более почтённой, чем сказительница, потому и вещал первым.
Смотреть на него было жутко. Юродивый ни секунды не стоял на месте: то завертится вокруг собственной оси, то начнёт к чему-то принюхиваться, то вдруг кинется к какой-нибудь из баб – та с визгом отскочит. И всё бормочет что-то, бормочет, с каждым мгновением всё громче, всё быстрей.
Поначалу Эраст Петрович в этом речитативе почти ничего не понимал, потом понемногу начал разбирать слова.
Лавруша выкрикивал:
Хожу-хожу, ворожу-ворожу!
Туды пойду, сюды пойду,
Ищу беса, ищу беса, ищу беса!
Тут он упал на четвереньки, стал нюхать юбку у одной из баб – бедняжка так шарахнулась, что задним пришлось подхватить её на руки.
Чую Лукавого, чую вертлявого!
Нюхом чую, брюхом чую!
Идёт Сатана, глубока мошна,
Души забрать, в суму запихать!
Бойтеся, бойтеся, бойтеся!
Публику можно было не уговаривать – она и так боялась. Даже мужики стояли нахмуренные и бледные, бабы ойкали, дети и вовсе ревели навзрыд.
|
|
Камлание юрода делалось все менее членораздельным, по его лбу ручьями стекал пот. Наконец он остановился, воздел кверху свой железный крест и крикнул:
– Берегися, Сатана! Сыщу – Божьим огнём пожгу! Не пужай, не пужай! Света конец – Христу венец, а тебе, рогатому, в глотку свинец!
Умолк. Ему поднесли квасу – он, часто дыша, стал жадно пить.
Было слышно, как доктор загудел, обращаясь к Евпатьеву:
– Эффектно. Человек он, безусловно, психически нездоровый. Полагаю, истероидная паранойя – возможно, эпилептоидного происхождения. Но какая интенсивность, какое воздействие на толпу! Я и то ощутил исходящие от него нервические волны. Охотно поработал бы с этим экземпляром. Контрастный душ. Возможно, небольшой сеанс гипноза…
Никифор Андронович отодвинулся, бубнеж психиатра был ему явно неприятен. Лицо раскольничьего витязя было взволнованным.
А деревенские уже повернулись к Кирилле.
– Спой, матушка, утешь. Напужал Лавруша!
– Что спеть? – спокойно молвила странница, задирая безглазое лицо к потолку. – Про Иоасафа-царевича? Об Алексее божьем человеке?
Раздались голоса:
– «Похвала пустыне»!
– Нет, «Древян гроб сосновый»!
– Годите! Пускай старшина скажет!
Старшина сказал:
– Спой новое, чего раньше не певала. Глядишь, переймём, на пользу пойдёт.
Она поклонилась и сразу, безо всякого вступления, завела песню сильным и чистым голосом, который то разворачивался в полную мощь, то стихал почти до шёпота. Тонкая сухая рука Кириллы была прижата к чёрной рясе с вышитым восьмиконечным крестом, пальцы чуть подрагивали.
|
|
У окошка ткёт красна девица.
Красну пряжу ткёт, думу думает.
Рано поутру, как по воду шла,
Солетели к ней птицы-голуби.
Голубь сизая на лево плечо,
Голубь чёрная села сысправа.
И сказала ей голубь сизая:
«Ввечеру, как звезды высыпят,
Выходи гулять за околицу.
Парни с девками там играются,
Будто селезни со утицами.
Ты в сторонке встань, под рябиною,
Подойдёт к тебе друг твой суженый,
У него ль глаза будто льдиночки,
Будто льдиночки да в весенний день.
Так и тают от ясна солнышка,
От тебя, мой свет, красна девица…
Дальше следовал длинный перечень наслаждений, которые сулила влюблённым сизая голубица – вполне целомудренный, удивительно поэтичный. Аудитория, особенно женская её половина, слушала с затуманенными глазами. Лишь юродивый, отставив ковш, весь подёргивался и хищно раздувал ноздри. В выпученных глазах посверкивали безумные искры. Эраст Петрович усмехнулся: Божьему человеку, оказывается, тоже не чужда актёрская ревность.
Песня неторопливо текла дальше.
Сиза голубь речи окончила,
Завела свои голубь чёрная,
Голубь чёрная да печальная,
Голос жалостный, будто плачется:
«Не ходи к парням за околицу,
Повяжи ты плат, плат монашеской,
И ступай за мной во дремучий лес.
То горой пойдёшь, то пустынею,
Станешь есть полынь, траву горькую,
Запивать слезою солёною,
Укрываться вьюгой студёною,
Хоровод водить с ветром во поле…
Теперь пошло описание невзгод, которые ожидают девушку, выбравшую путь монашеского служения. Слушатели внимали напряжённо, ловя каждое слово. Но бедному старшине покою всё не было – едва от него отстал статистик, как привязался отец Викентий, и ну давай нашёптывать что-то.
– Это уж как водится, – нетерпеливо и довольно громко сказал длиннобородый.
На него недовольно заоборачивались.
Героиня песни тем временем отложила пряжу и пошла за советом к отцу-матери. Поклонилась в пояс, заплакала, просит научить, кого ей слушать и за кем идти – за сизой голубкой или за чёрной. Отец отвечает:
Мы родили тя, мы растили тя,
Но душе твоей не родители,
А Родитель ей – Саваоф Господь,
Что велит тебе, то и выполни.
Ради тела жить – доля вольная,
Доля сладкая да короткая.
Отцветёшь цветком и осыпешься,
От красы один прах останется.
А души краса, она вечная,
Ни во что ей годы и горести.
Кто отринул плоть, не раскается,
Суждено ему царство вечное.
У матери, разумеется, иная аргументация – ей жалко дочку, да и внуков хочется. Песня была нескончаемая, но, поразительное дело, публике нисколько не надоедала.
Евпатьев наклонился к Эрасту Петровичу, прошептал:
– Это ведь притча про свободу выбора, не более и не менее. Что там ваши Кант с Шеллингом. Наша религия – самая свободная из всех, на такой рабами не вырастают.
Фандорину самому стало интересно, за какой из голубиц отправится героиня, но это так и осталось тайной. На строфе: «И сказала им красна девица свою волюшку, слово твёрдое» песня внезапно оборвалась.
Раздался истошный вопль. Он был так душераздирающ, так страшен, что, ещё даже не поняв, в чём дело, завизжали женщины, испуганно закричали дети. И лишь в следующий миг все увидели – у блаженного Лаврентия начался приступ.
– Про-па-даю! Оссссподи, пропадаю!!! – выл юродивый. – А-а-а-а!!! Мочи нет!
Оттолкнув кинувшихся к нему мужиков, да с такой силой, что двое или трое повалились на пол, припадочный разбежался и ударился головой об угол печи.
Упал, по разбитому лбу потекла кровь, но чувств не лишился.
– Слаб! Грешен! – уже не яростно, а жалобно заныл блаженный. – Не могу спасти люди Твоя! Научи, Господи! Помогайте, архангелы Гавриил и Михаил! Увы мне, беспользному!
К нему не решались подойти.
Несчастный сидел на полу, размеренно колотился и без того окровавленной головой о печку, в стороны летели красные брызги.
|
|
Растерялись все кроме Шешулина. Честно говоря, послушав бредовые рассуждения ученейшего Анатолия Ивановича о «биологической машине», Эраст Петрович решил, что психиатр серьёзного к себе отношения не заслуживает, но теперь был вынужден переменить мнение.
Шешулин действовал быстро и уверенно.
Вышел вперёд, прикрикнул на баб:
– Уймитесь, кликуши! Он для вас старается.
Мужикам велел:
– Воды! Холодной!
Крепко взял Лаврентия за плечо, развернул и – шлёп! шлёп! – влепил две увесистые пощёчины. По избе прокатился вздох, и стало тихо.
Умолк и блаженный, вытаращился на решительного барина в очках.
Анатолию Ивановичу подали чугунок с водой, и доктор вылил её святому человеку на голову. Быстро обвязал промытую рану на лбу носовым платком. Потом крепко взял юродивого ладонями за виски, наклонился.
– В глаза смотреть!
Блаженный послушно задрал подбородок.
– Споко-ойно, споко-ойно… Вот та-ак, у-умничка… – Голос у доктора сделался вкрадчивым, гласные тянулись, как мёд с ложки. – И Гавриил тебе поможет, и Михаил… Архангел Анатолий уже здесь… Всех выручишь, всех спасёшь… Кричать не надо, головой биться не надо… Надо ду-умать… Сначала подумал, потом сделал. И всё будет хорошо…
Таким манером он уговаривал больного довольно долго – наверное, минут десять.
Внушение действовало. У Лаврентия стихла дрожь в членах, руки безвольно обвисли, муть из глаз исчезла.
– Пусти, барин. Будет, – сказал он наконец тихо, осмысленно. – Поднимите меня.
Его с двух сторон, бережно, поставили на ноги.
– Спасибо тебе, – низко поклонился блаженный Шешулину и очень серьёзно сказал. – Помог ты мне. И сам не знаешь, как помог. Теперь – знаю.
– Что именно? – удивился психиатр.
Но юродивый больше не сказал ни слова. Встряхнувшись по-собачьи, он скинул с плеч руки поддерживавших его мужиков и, ни на кого не глядя, вышел вон, только дверь хлопнула.