Гамбургер. «Скайлайн». Крайний срок

Первым делом мы решили подкрепиться. Хоть я и не чувствовал голода, никто не знал, когда доведется поесть в следующий раз, а потому я решил затолкать в себя хотя бы гамбургер с пивом. Она же была голодна, как слон, ибо за весь день сжевала только шоколадку в обед. Больше ни на что у нее не хватило денег.

Стараясь не задеть рану, я кое‑как натянул джинсы, майку, джемпер и на всякий случай – нейлоновую ветровку. Ее розовый костюмчик явно не годился для покорения подземных пещер, но, к сожалению, ни штанов, ни маек ее размера в моем гардеробе не оказалось. Я был выше ее сантиметров на десять, она – тяжелее меня на столько же килограммов. Конечно, стоило бы пойти в магазин да экипировать ее посуровее, но в такой час никакие магазины уже не работали. В конце концов, пришлось натянуть на нее продырявленную в нескольких местах куртку американских ВВС. Что делать с ее туфлями на шпильках, я не знал, но оказалось, что в офисе у нее есть кроссовки и резиновые сапоги.

– Розовые кроссовки и розовые сапоги, – уточнила она.

– Ты так любишь розовый цвет?

– Дед любит. Говорит, что розовый мне идет.

– Твой дед прав, – согласился я. И в самом деле, розовый был ей очень к лицу. Как правило, пухленькие девицы, надевая розовое, начинают смахивать на огромный клубничный торт, но именно на ней этот цвет почему‑то радовал глаз. – А еще он, кажется, любит пухленьких девиц?

– О да, конечно! – ответила пухленькая девица. – Потому я и держу себя в форме изо всех сил. Правильно питаюсь и так далее. Я ведь, если за фигурой не слежу, сразу худеть начинаю. Вот и стараюсь есть как можно больше мучного, масла и крема.

– С ума сойти, – посочувствовал я.

Достав из шкафа рюкзак и убедившись, что его не изрезали при погроме, я сложил в него наши куртки, карманный фонарик, магнит, перчатки, полотенце, большой нож, моток веревки, зажигалку и пачку сухого спирта. Затем из кучи продуктов на полу в кухне выудил пару булок, четыре персика, банку тушенки, банку консервированных грейпфрутов и кусок колбасы. Все это я тоже засунул в рюкзак. Набрал полную флягу воды. И распихал по карманам все наличные деньги, какие у меня оставались.

– Как на пикник собираемся, – сказала она.

– Не говори, – кивнул я.

Уже перед выходом я окинул взглядом свалку, в которую превратилась моя квартира. Вот так всю жизнь. Строишь что‑то, тратишь кучу времени, а потом все в один миг летит к черту. От этих тесных стен я, конечно, немного устал за столько лет, но в целом был своей жизнью доволен. И теперь эта жизнь исчезла – за те же несколько минут, сколько требуется, чтобы выпить за завтраком банку пива. Моя работа, мое виски, мои одиночество и покой, мои Джон Форд и Сомерсет Моэм[49]– все обратилось в бессмысленный хлам.

«И пышность цветов, и величие трав...» – продекламировал я про себя[50]. И, щелкнув рубильником, отключил в квартире свет.

Боль в животе так мешала сосредоточиться, а все тело настолько устало, что в итоге я решил не думать ни о чем вообще. Лучше уж ходить с пустой головой, чем барахтаться в каше из недодуманных мыслей. Мы спустились на лифте к подземной стоянке, я открыл машину и бросил на заднее сиденье рюкзак. Если за нами следят – пожалуйста! Увяжутся следом – плевать. Мне уже все равно. В конце концов, я ведь даже не знаю, кого бояться. Кракеров? Системы? Парочки бандитов с ножом? Убегать от всех сразу тоже, конечно, идея неплохая, но сейчас меня на это не хватит. Достаточно и того, что с шестисантиметровой дырой в животе, хроническим недосыпом и смазливой толстушкой на шее придется лезть под землю и в кромешной тьме выяснять отношения с жаббервогами. Так что пускай шпионят сколько угодно. Мне сейчас не до них.

Садиться за руль не хотелось, и я спросил у толстушки, водит ли она машину. Увы…

– Извини. Я только на лошади езжу, – сообщила она.

– Ну что ж, – вздохнул я. – Наверно, когда‑нибудь нам пригодится и лошадь.

Убедившись, что бензобак почти полон, я тронулся с места и вырулил из жилого района на автостраду. Несмотря на поздний час, дорога была забита. В основном нас окружали акси и легковушки. За каким дьяволом столько народу едет куда‑то среди ночи, я не понимал никогда. Ну в самом деле, что мешает людям после работы возвращаться домой, а к десяти часам гасить свет и ложиться спать?

Хотя, по большому счету, это уж точно не мое дело. Что бы я ни думал об этом мире, он все равно будет вертеться по своим законам. Арабские страны будут и дальше добывать свою нефть, а все люди под солнцем – переводить эту нефть на бензин и электричество, чтобы в недрах ночных городов и дальше раскапывать новые способы удовлетворенья своих желаний. Лично мне и без этого всего есть над чем поломать себе голову.

В ожидании зеленого я положил ладони на руль и широко зевнул.

Прямо перед нами пыхтел грузовик, навьюченный до небес гигантскими рулонами бумаги. Справа остановился белый спортивный «скайлайн», в котором сидела молодая пара. Трудно сказать, ехали они на какую‑то вечеринку или возвращались с нее, но у обоих на лицах читалась беспробудная скука. Женщина, высунув из окна руку с двумя серебряными браслетами на запястье, смотрела на меня. Не потому, что я был ей чем‑либо интересен, – просто больше смотреть было не на что. Будь на моем месте вывеска «Денниз»[51]или дорожный знак – в ее взгляде ничего бы не изменилось. От нечего делать я тоже внимательно разглядывал ее. Красавица незапоминающегося типа, какую можно встретить где угодно. В большинстве мыльных опер актрисы с таким лицом играют лучшую подругу главной героини – ту самую, которая спрашивает за чашкой чая в кафетерии: «Что с тобой, милая? В последнее время ты сама не своя!» На этом их роль обычно заканчивается, и как только они исчезают с экрана, вспомнить лицо уже невозможно.

На светофоре зажегся зеленый, и пока грузовик перед нами лениво трогался с места, белый «скайлайн», пижонски взревев, унесся вперед вместе с оглушительным хитом «Дюран Дюрана».

– Следи за машинами сзади, – попросил я толстушку. – Заметишь хвост – сразу говори.

Она кивнула и повернулась назад.

– Думаешь, за нами следят?

– Не знаю, – ответил я. – Но лишняя осторожность не помешает. Ты будешь гамбургер? Это быстрее всего.

– Что угодно.

Я заехал в ближайший «драйв‑ин». Официантка в красном мини просунула в окошко поднос и спросила, чего мы желаем.

– Двойной чизбургер, картошку‑фри и горячий шоколад, – заказала толстушка.

– Обычный гамбургер и пиво, – попросил я.

– Прошу извинить, но пиво мы не отпускаем, – сказала официантка.

– Обычный гамбургер и колу, – поправился я. Да, плохи мои дела: чтобы требовать пиво в «драйв‑ине», нужно совсем свихнуться.

В ожидании заказа мы то и дело оглядывались, проверяя, нет ли хвоста, но ни одна машина за нами не последовала. Ну еще бы: станет нормальный шпик заезжать на одну стоянку с объектом. Наверняка припарковался где‑нибудь неподалеку и ждет, когда мы снова вырулим на дорогу. Я перестал вертеть головой и машинально отправил в желудок гамбургер и лист салата размером с талон на скоростное шоссе. Толстушка же обстоятельно, с явным удовольствием уплела свой чизбургер, жизнерадостно схрумкала картошку и маленькими глоточками выпила шоколад.

– Хочешь картошки? – спросила она между делом.

– Нет, спасибо.

Она вычистила картонную тарелку до крошки, допила оставшийся на донышке шоколад и слизала с пальцев капли кетчупа и горчицы. Просто не девушка, а ходячий аппетит.

– Насчет твоего деда, – сказал я. – Значит, сперва мы должны пробраться в лабораторию, так?

– Пожалуй. Возможно, остались какие‑то следы, которые подскажут, где искать его дальше. Там я уже разберусь.

– Но как мы туда попадем, если рядом – гнездо жаббервогов, а генератор ультразвука вышел из строя?

– Об этом не беспокойся. В офисе есть переносной излучатель. Не такой сильный, конечно. Но на несколько метров вокруг того, кто его несет, поле держит неплохо.

– Тогда проблем нет, – успокоился я.

– Правда, есть одна сложность, – продолжала она. – Батареек излучателя хватает только на полчаса. Потом он автоматически выключается и требует подзарядки.

– Весело! – криво усмехнулся я. – И сколько длится зарядка?

– Пятнадцать минут. Тридцать работает, пятнадцать заряжается. Полчаса – это как раз дорога от офиса до лаборатории, потому дед и сделал его небольшим – чтоб нести было легче.

Я вздохнул и ничего не сказал. Ладно. Все же лучше, чем ничего.

Вырулив с ресторанной стоянки, я заехал в круглосуточный супермаркет купить пару банок пива и карманную бутылку виски. Вернувшись в машину, выпил все пиво и четверть виски. На душе немного полегчало. Оставшееся виски плотно закрыл, передал толстушке, и она спрятала бутылку в рюкзак.

– Зачем ты столько пьешь? – спросила она.

– Наверно, чтобы не было страшно, – ответил я.

– Мне тоже страшно, но я же не пью.

– Нам с тобой страшно от совершенно разных вещей.

– Не понимаю.

– Чем старше человек, тем больше в его жизни того, чего уже не исправить.

– И тем сильнее он устает?

– Ага! – кивнул я. – И это тоже.

Она протянула руку и коснулась моего уха.

– Не волнуйся. Все будет хорошо. Я всегда буду рядом, – тихо сказала она.

– Спасибо, – ответил я.

Подъехав к офису ее деда, мы вышли из машины. Я надел рюкзак. Живот болел зверски. Будто по нему садистски медленно, один за другим, проезжали грузовики с кирпичом. Это всего лишь боль, повторял я про себя, точно мантру. Физическая боль, ничего общего ко мне самому не имеющая. Я собрал в кулак остатки самоуважения, вытряхнул из головы мысли о больном животе и поспешил за толстушкой к зданию.

Молодой громила‑охранник на входе потребовал «предъявить удостоверение жильца». Толстушка достала из кармана пластиковую карточку и вручила ему. Охранник вставил карточку в прорезь компьютера на столе, проверил на мониторе ее имя и номер апартаментов – и лишь затем, нажав кнопку, отпер нам дверь в вестибюль.

– Это очень специальное здание, – объяснила толстушка, пока мы с нею пересекали огромный зал. – Все, кто входит в это здание, связаны с тайнами, для охраны которых требуется система абсолютной безопасности. Здесь, например, проводятся научные исследования особой важности, какие‑нибудь сверхсекретные переговоры – ну, и так далее. Как ты видел, охрана у входа устанавливает личность и цель визита, а затем до последнего шага отслеживает телекамерами, действительно ли человек идет куда заявил. Так что любым хвостам, даже просочись они за нами в вестибюль, все пути дальше будут перекрыты.

– Значит, охране известно, что твой дед прокопал у себя дырку под землю?

– Кто их знает... Но вряд ли. Еще когда это здание строилось, дед заказал особую планировку с выходом в Подземелье, но об этом знали только два человека: домовладелец и архитектор. А строители считали этот выход обычной вентиляционной отдушиной. По‑моему, даже все официальные чертежи в этом месте подделаны.

– Представляю, сколько денег он на это ухлопал... – сказал я.

– Да, конечно. Но денег у деда хватает, – сказала она. – И у меня тоже. Я ведь ужасно богатая. Сначала наследство от родителей получила, потом страховку. А уже из этого построила сверхкапитал на бирже.

Она достала из кармана ключ, отперла клетку лифта, и мы вошли в огромный металлический гроб.

– На бирже?

– Ну да. Меня дед в акции играть научил. Собирать информацию, анализировать рынок по биржевым сводкам, обходить налоги, деньги за границу пересылать и все такое. Акции – интересная штука. Никогда не играл?

– Да как‑то нет... – пожал я плечами. Если честно, за всю свою жизнь я даже депозитного счета ни разу не открыл.

– До того, как стать ученым, дед работал биржевым маклером. Но потом у него скопилось столько денег, что он и сам не знал, куда их девать, а потому бросил биржу и подался в науку. Здорово, да?

– Здорово, – кивнул я.

– Дед всегда лучшим. Чем бы ни занимался.

Как и в прошлый раз, лифт ехал так медленно, что было непонятно, поднимается он или опускается. Как и прежде, ехал он безумно долго, и я никак не мог успокоиться, зная, что на меня пялятся глазки телекамер.

– Дед говорит: если в чем‑нибудь хочешь стать лучшим, школьное образование только мешает, – продолжала она. – А ты как думаешь?

– Да, – согласился я. – Пожалуй. Я шестнадцать лет ходил в школу и университет, но мне это не особенно пригодилось. Иностранных языков не знаю, на инструментах не играю, в акциях не разбираюсь. И даже на лошади ездить не могу.

– А чего ж ты школу не бросил? Всегда ведь можно бросить, если хочется, разве нет?

– Ну, в общем, конечно, так... – Я задумался. И правда, мог ведь бросить в любой момент. – Но тогда мне это как‑то в голову не приходило. Моя семья, в отличие от твоей, была самой обыкновенной. Я и не думал, что могу стать в чем‑то лучшим.

– А вот это заблуждение, – покачала она головой. – В каждом из нас достаточно таланта, чтобы стать лучшим хотя бы в чем‑то одном. Проблема лишь в том, как его в себе откопать. Те, кто не понимает, как, годами мечется туда‑сюда и лишь закапывает себя еще глубже. Поэтому лучшими становятся не все. Очень многие просто хоронят себя при жизни и остаются ни с чем.

– Такие, как я, например, – сказал я.

– Нет, ты другой. В тебе есть что‑то особенное. У тебя очень крепкий эмоциональный панцирь, под которым остается много живого и неискалеченного.

– Эмоциональный панцирь?

– Ну да, – кивнула она. – В твоем случае еще не поздно что‑то исправить. Хочешь, когда все закончится, будем жить вместе? Не в смысле «давай поженимся», а просто – попробуем жить вместе. Переедем в какую‑нибудь страну поспокойнее: в Грецию, в Румынию или в Финляндию, будем там кататься на лошадях, песни местные петь и жить как нам хочется. Денег у меня сколько угодно, а ты постепенно переродишься в кого‑нибудь лучшего.

– Хм‑м... – протянул я. Звучало неплохо. Поскольку моя карьера конвертора, скорее всего, приказала долго жить, идея умотать куда‑нибудь за границу звучала более чем заманчиво. Вот только уверенности в том, что со временем я смогу переродиться в кого‑то лучшего, не появлялось. Лучшие люди оттого и становятся лучшими, что верят в свои способности с самого начала. Из тех же, кто не верит в себя, ничего путного обычно не получается.

Пока я рассеянно думал об этом, двери лифта открылись. Она вышла первой и, как в первую нашу встречу, заспешила по коридору, цокая каблучками. Я двинулся следом. Ее аппетитная попка плавно покачивалась передо мной, а золотые сережки в ушах поблескивали в такт шагам.

– Допустим, мы стали жить вместе, – сказал я ее спине. – Ты мне столько всего даешь, а мне даже ответить нечем. По‑моему, это слишком несправедливо и неестественно.

Чуть замедлив шаг, она дала мне с ней поравняться.

– Ты что, серьезно так думаешь?

– Конечно. Неестественно и несправедливо.

– А я думаю, у тебя есть что мне предложить.

– Например? – спросил я.

– Например... твой эмоциональный панцирь. Я бы очень хотела узнать о нем побольше. Как он устроен, как работает. Я такое редко встречала, мне ужасно интересно.

– Да ну? По‑моему, ты преувеличиваешь, – сказал я. – У каждого человека есть такой панцирь – у кого толще, у кого тоньше. Если захочешь – найдешь таких сколько угодно. Ты просто мало общалась с людьми и пока не понимаешь, что движет обычным человеком в простой, повседневной жизни.

– Я смотрю, ты ничегошеньки про себя не знаешь, – покачала она головой. – Твое тело способно выполнять шаффлинг, так или нет?

– Да. Но это же не врожденная способность. Я приобрел ее на работе, как инструмент. Мне сделали операцию, а потом долго тренировали. Большинство людей, если потренируются, смогут выполнять шаффлинг. И это мало чем отличается от умения считать на счетах или играть на пианино.

– Все не так просто, – сказала она. – Сначала, конечно, все тоже так думали: почти любого, если прооперировать и натренировать, как тебя, можно этому обучить без проблем. Ну, разве что тестированием выявить наиболее способных. И дед сперва тоже так думал. Поэтому отобрал двадцать шесть человек, сделал им операцию и натренировал, перестроив их тело на способность к шаффлингу. На тот момент никаких помех для Эксперимента не существовало. Проблемы начались позже.

– Никогда об этом не слышал, – сказал я с интересом. – Все, что мне говорили – «проект выполняется успешно»...

– Ну еще бы, на официальном‑то уровне! А на самом деле все шло хуже некуда. Из двадцати шести новобранцев двадцать пять умерли в промежутке от года до полугода после окончания тренировок. Остался в живых только ты. Вот уже четвертый год ты один продолжаешь жить и выполняешь шаффлинг безо всяких сбоев и тревожных симптомов. И после всего этого ты считаешь себя обычным человеком? Да ты же просто клад для всего человечества.

С минуту я шел по коридору молча, руки в карманах, оглушенный услышанным. Западня, в которую я попал, превосходила границы моего воображения. И продолжала расти у меня на глазах. До таких размеров и глубины, каких человеку и знать не дано.

– Отчего они умерли? – спросил я.

– Причину смерти точно не установили. Перестала работать какая‑то функция мозга, но какая и почему – не понятно.

– Что, даже гипотезы никакой?

– Ну, в общем... Дед мне так объяснил: дескать, обычный человек не должен выдерживать путешествия в ядро своего сознания. И когда оно все‑таки происходит, нейроны ядра пытаются выставить против пришельца блокаду. Но сама эта реакция происходит настолько стремительно, что мозг переживает страшный шок, и человек умирает. На самом деле, все гораздо сложнее, но в целом примерно так.

– Почему же не умер я?

– Вероятно, у тебя была способность выставлять такую блокаду безболезненно. Эмоциональный панцирь, о котором я и говорю. По неизвестным причинам он сформировался в тебе еще до Эксперимента. Благодаря ему ты и выжил. Дед пытался выстроить такой же панцирь искусственным путем и спасти тех, кто еще оставался в живых, но его защита оказалась слишком слабой.

– Этот панцирь – что‑то вроде корки у арбуза?

– Если упрощенно – да.

– И что же, – продолжал я, – он у меня врожденный или приобретенный?

– Как будто частично врожденный, а частично приобретенный... Но больше дед не стал ничего объяснять. Сказал, что чем больше я об этом узна́ю, тем опаснее мне будет жить на свете. По его гипотезе, на свете таких, как ты, – один из миллиона, если не из полутора. И, что самое ужасное, вычислить таких людей возможно лишь одним способом: опробовать их на шаффлинг.

– Значит, если предположить, что гипотеза твоего деда верна, сам факт того, что я затесался в группу из двадцати шести человек, – просто случайность?

– Ну конечно. Именно потому ты был для него бесценным образцом. Ключом для всего Эксперимента.

– Что же именно собирался сделать со мною твой дед? Что общего может быть у обработанной мною информации с черепом единорога, и какой, черт возьми, во всем этом смысл?

– Если бы я это знала, я б тебя сразу спасла, – вздохнула она.

– А может, и белый свет заодно...

Офису старика повезло ненамного больше, чем моей злосчастной квартирке. Весь пол был усеян документами, столы перевернуты, сейф взломан и выпотрошен, из шкафов с корнем выдраны ящики, а на раздавленном в щепки диване покоился платяной шкаф со вспоротым брюхом, из которого разноцветными кишками вывалилась одежда Профессора и его внучки. При этом ее вещи – все до единой! – действительно были розовыми. Всех оттенков: от лиловатого до почти кремового.

– Кошмар! – покачала она головой. – Они пробрались сюда снизу, из Подземелья.

– Кто? Жаббервоги? – уточнил я.

– Да нет. Жаббервоги так близко к земле подниматься не любят, а если и поднимаются, то оставляют после себя запах.

– Запах?

– Такой неприятный запах – рыбы и болотной тины... Нет, это не жаббервоги. Я думаю, это те же, кто поработал у тебя в квартире. Те же приемчики, если приглядеться.

– Похоже на то, – согласился я и еще раз осмотрел помещение. С полпачки канцелярских скрепок, ссыпавшись с перевернутого стола, поблескивали на полу в свете флуоресцентных ламп. Почти машинально – по старой привычке думать о смысле скрепки – я наклонился, зачерпнул с дюжину скрепок и на всякий случай сунул в карман.

– Здесь было что‑нибудь ценное? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Только счета, квитанции да разные сметы. Принципиального важного – ничего.

– А этот наш... изгонятель жаббервогов цел?

Она подошла к огромной куче мусора на полу, порылась в магнитофонах, фонариках, будильниках, таблетках от кашля и письменных принадлежностях, извлекла на свет аппарат, похожий на небольшой прибор для измерения громкости, и пощелкала кнопкой у него на боку.

– Излучатель в порядке, работает. Они явно не поняли, зачем эта штука. А устроен он слишком просто, чтобы сломаться при падении.

Она прошла в дальний угол, присела на корточки, сняла крышку с розетки в стене, щелкнула встроенным выключателем, после чего поднялась и слегка надавила на стену ладонью. В стене открылось отверстие размером с телефонный справочник, в котором я различил нечто вроде потайного сейфа.

– Оцени! Сюда залезть они бы в жизни не догадались, – торжествующе произнесла она, набрала на железной дверце четыре цифры, и сейф открылся.

– Ты можешь вынуть все отсюда и разложить на столе? – попросила она.

Морщась от боли в животе, я перевернул стол, поставил на место и разложил на нем одну за другой вещи из сейфа. Перетянутая резинкой пачка банковских книжек пальца в три толщиной, какие‑то акции, векселя, два или три миллиона наличными[52], что‑то увесистое в полотняной котомке, толстый блокнот из черной кожи и коричневый пакет. Она вскрыла пакет и выложила на стол содержимое: старые мужские часы «Омега» без ремешка и золотое кольцо. Циферблат у часов был покрыт мелкими трещинами, а металл по всему корпусу почернел.

– Это самое драгоценное, что есть у деда, – тихо сказала толстушка. – Колечко мамино. Все остальное сгорело.

Я кивнул, она положила часы и кольцо обратно в пакет, взяла со стола увесистую пачку денег и затолкала в карман.

– Ну вот! А я и забыла, что деньги здесь тоже есть! – воскликнула она.

Затем она развязала котомку, вытащила что‑то плотно обернутое в старую рубашку, развернула ее и показала мне. Маленький автоматический пистолет. Не какая‑нибудь игрушка – реальный пистолет с патронами. На мой непросвещенный взгляд – что‑то вроде «браунинга» или «беретты». Видел такой в кино. К пистолету прилагались запасная обойма и коробка патронов.

– Ты, наверное, хорошо стреляешь? – спросила она.

– С чего бы? – удивился я. – Я и оружия‑то в руках никогда не держал.

– А я – отлично, – похвасталась она. – Дед тренировал меня на даче на Хоккайдо. С десяти метров в открытку попадаю. Здорово, да?

– Здорово, – согласился я. – Но откуда он у деда?

– Нет, ты точно ненормальный, – обреченно сказала она. – Когда есть деньги, можно достать что угодно. Ты что, не знал?.. Ладно, если с тебя толку мало, я сама его понесу. Согласен?

– Сделай милость. Только не вздумай случайно подстрелить меня в темноте. Еще одна рана – и я больше не ходок.

– Не беспокойся, я осторожная, – заверила она меня и затолкала пистолет в карман куртки. Я с удивлением отметил: сколько она ни набивает карманы всякой всячиной, ее фигурка вовсе не становится плотнее или неповоротливее. Тут явно какой‑то фокус. А может, просто куртка хорошо сшита.

Она взяла блокнот из черной кожи, раскрыла ближе к середине, подвинула к лампе и впилась глазами в страницу. Я посмотрел туда же, но ничего не понял. Вся страница была исписана арабскими цифрами и буквами латиницы в сочетаниях, каких я отродясь не встречал.

– Это рабочий журнал деда, – объяснила она. – Заполняется шифром, который знаем только мы с ним. Здесь – записи о намеченных делах и о том, что случилось за день. Дед велел, если с ним вдруг что‑то случится, сразу проверить журнал... Погоди‑ка! Двадцать девятого сентября ты закончил стирку и подготовил данные к шаффлингу, так?

– Точно.

– Это у него помечено единицей в кружочке. Возможно, как первая стадия чего‑то большого. Под номером два написано, что в ночь с тридцатого сентября на первое октября ты закончил шаффлинг. Так?

– Да, все верно.

– Значит, это вторая стадия. Так... Дальше – полдень второго октября. Под номером три. И приписано: «Остановка программы».

– В полдень второго мы с ним должны были встретиться. Видимо, он собирался предотвратить запуск какой‑то особой программы в моей голове. Из‑за которой и должен наступить конец света. Но ситуация резко изменилась. Профессора либо убили, либо похитили. Это и есть самое непонятное на сегодня.

– Погоди‑погоди! Тут дальше еще записи. Ужасно торопливым почерком...

Пока она копалась в журнале, я заново упаковал рюкзак и заменил батарейки в фонарике. Все дождевики были сорваны с вешалок и разбросаны по полу, но, слава богу, вполне пригодны. Без дождевика в водопаде я промокну и окоченею так, что боль в животе меня просто парализует. Затем я выудил из кучи на полу ее кроссовки – конечно же розовые – и тоже запихал в рюкзак. Часы на руке показывали полночь. Ровно двенадцать часов до остановки неведомой программы в моей голове.

– Дальше идут какие‑то вычисления... Запас электричества, скорость распада, сопротивление материала, допустимая погрешность и так далее. Я этого не понимаю.

– Что не понимаешь – пропускай, у нас мало времени. Попробуй расшифровать то, что имеет хоть какой‑нибудь смысл.

– Да тут и расшифровывать нечего.

– То есть?

Она протянула мне раскрытый блокнот и ткнула пальцем в страницу. Никакого шифра на странице не было. Я увидел там лишь огромный крест, дату и время. После обычных столбиков цифр – плотных и мелких, хоть разглядывай в микроскоп, – этот крест смотрелся таким огромным и корявым, что делалось не по себе.

– Ну, и как это понимать? – спросила она. – «Срок истекает»?

– Может, и так. Но я думаю, это и есть пункт четыре[53]. Он случится, если не остановить программу, как в пункте три. В противном случае, программа автоматически запустится, и «крест» наступит неизбежно.

– Значит, нам во что бы то ни стало нужно отыскать деда до полудня?

– Если мои догадки верны – да.

– А они верны?

– Скорее всего, – тихо ответил я.

– Тогда сколько у нас времени? – поинтересовалась она. – До Армагеддона, Большого Взрыва или чего там еще...

– Тридцать шесть часов, – сказал я, даже не взглянув на дисплей. Земля пробежит вокруг Солнца полтора круга. Людям доставят по две утренние газеты и по одной вечерней. Будильники мира два раза прозвенят, а мужчины два раза побреются. Кому повезет, успеют потрахаться дважды или трижды. Такой уж это срок – тридцать шесть часов. Если человек живет семьдесят лет, тридцать шесть часов – это семнадцать тысяч тридцать третья часть жизни. Но теперь, когда они пройдут, случится нечто вроде конца света.

– Что же нам теперь делать? – спросила толстушка.

Отыскав в аптечке, валявшейся в углу, какой‑то болеутолитель, я проглотил пару таблеток, запил водой из чайника и надел на плечи рюкзак.

– Лезть под землю, – ответил я.