Песнь восьмая

Третье небо – Венера – Любвеобильные

В погибшем мире^[1211] веровать привыкли,

Что излученья буйной страсти льет –

Киприда, движась в третьем эпицикле;^[1212]

И воздавал не только ей почет

Обетов, жертв и песенного звона

В былом неведенье былой народ,

Но чтились вместе с ней, как мать – Диона,

И Купидон – как сын; и басня шла,

Что на руки его брала Дидона.^[1213]

Той, кем я начал, названа была

Звезда, которая взирает страстно

На солнце то вдогонку, то с чела.^[1214]

Как мы туда взлетели, мне неясно;

Но что мы – в ней, уверило меня

Лицо вожатой, став вдвойне прекрасно.

Как различимы искры средь огня

Иль голос в голосе, когда в движенье

Придет второй, а первый ждет, звеня,

Так в этом свете видел я круженье

Других светил, и разный бег их мчал,

Как, верно, разно вечное их зренье.^[1215]

От мерзлой тучи ветер не слетал

Настолько быстрый, зримый иль незримый,

Чтоб он не показался тих и вял

В сравненье с тем, как были к нам стремимы

Святые светы, покидая пляс,

Возникший там, где реют серафимы.^[1216]

Из глуби тех, кто был вблизи от нас,

«Осанна» так звучала, что томился

По этим звукам я с тех пор не раз.

Потом один от прочих отделился

И начал так: «Мы все служить тебе

Спешим, чтоб ты о нас возвеселился.

В одном кругу, круженье и алчбе

Наш сонм с чредой Начал^[1217] небесных мчится,

Которым ты сказал, в земной судьбе:

«Вы, чьей заботой третья твердь кружится»;^[1218]

Мы так полны любви, что для тебя

Нам будет сладко и остановиться».

Мои глаза доверили себя

Глазам владычицы и, их ответом

Сомнение и робость истребя,

Вновь утолились этим щедрым светом,

И я: «Скажи мне, кто вы», – произнес,

Замкнув большое чувство в слове этом.

Как в мощи и в объеме он возрос

От радости, – чья сила умножала

Былую радость, – слыша мой вопрос!

И, став таким, он мне сказал: «Я мало

Жил в дельном мире;^[1219] будь мой век продлен,

То многих бы грядущих зол не стало.

Я от тебя весельем утаен,

В лучах его сиянья незаметный,

Как червячок средь шелковых пелен.

Меня любил ты, с нежностью не тщетной:

Будь я в том мире, ты бы увидал

Не только лишь листву любви ответной.

Тот левый берег, где свой быстрый вал

Проносит, смешанная с Соргой, Рона,

Господства моего в грядущем ждал;^[1220]

Ждал рог авзонский, где стоят Катона,

Гаэта, Бари, замкнуты в предел

От Верде к Тронто до морского лона.^[1221]

И на челе моем уже блестел

Венец земли, где льется ток Дуная,^[1222]

Когда в немецких долах отшумел;

Прекрасная Тринакрия, – вдоль края,

Где от Пахина уперся в Пелор

Залив, под Эвром стонущий, мгляная

Не от Тифея, а от серных гор,^[1223] –

Ждала бы государей, мной рожденных

От Карла и Рудольфа, до сих пор,

Когда бы произвол, для угнетенных

Мучительный, Палермо не увлек

Вскричать: «Бей, бей!» – восстав на беззаконных.^[1224]

И если бы мой брат предвидеть мог,

Он с каталонской жадной нищетою

Расстался бы, чтоб избежать тревог;^[1225]

Ему пора бы, к своему покою,

Иль хоть другим, его груженый струг

Не загружать поклажею двойною:

Раз он, сын щедрого, на щедрость туг,

Ему хоть слуг иметь бы надлежало,

Которые не жадны класть в сундук».

«То ликованье, что во мне взыграло

От слов твоих, о господин мой, там,

Где всяких благ скончанье и начало,

Ты видишь, верю, как я вижу сам;

Оно мне тем милей; и тем дороже,

Что зримо вникшим в божество глазам.

Ты дал мне радость, дай мне ясность тоже;

Я тем смущен, услышав отзыв твой,

Что сладкое зерно столь горьким всхоже».^[1226]

Так я; и он: «Вняв истине одной,

К тому, чем вызвано твое сомненье,

Ты станешь грудью, как стоишь спиной.

Тот, кто приводит в счастье и вращенье

Мир, где ты всходишь, в недрах этих тел

Преображает в силу провиденье.

Не только бытие предусмотрел

Для всех природ всесовершенный Разум,

Но вместе с ним и лучший их удел.

И этот лук,^[1227] стреляя раз за разом,

Бьет точно, как предвидено стрельцом,

И как бы направляем метким глазом.

Будь иначе, твердь на пути твоем

Такие действия произвела бы,

Что был бы вместо творчества – разгром;

А это означало бы, что слабы

Умы, вращающие сонм светил,

И тот, чья мудрость их питать должна бы.

Ты хочешь, чтоб я ближе разъяснил?»

И я: «Не надо. Мыслить безрассудно,

Что б нужный труд природу утомил».

И он опять: «Скажи, мир жил бы скудно,

Не будь согражданином человек?»

«Да, – молвил я, – что доказать нетрудно».

«А им он был бы, если б не прибег

Для разных дел к многоразличью званий?

Нет, если правду ваш мудрец^[1228] изрек».

И, в выводах дойдя до этой грани,

Он заключил: «Отсюда – испокон

Различны корни ваших содеяний:^[1229]

В одном родится Ксеркс, в другом – Солон,

В ином – Мельхиседек, в ином – родитель

Того, кто пал, на крыльях вознесен.^[1230]

Круговорот природы, впечатлитель

Мирского воска, свой блюдет устав,

Но он не поглядит, где чья обитель.^[1231]

Вот почему еще в зерне Исав

Несходен с Яковом,^[1232] отец Квирина

Так низок, что у Марса больше прав.^[1233]

Рожденная природа заедино

С рождающими шла бы их путем,

Когда б не сила божьего почина.^[1234]

Теперь ты к истине стоишь лицом.

Но чтоб ты знал, как мне с тобой отрадно,

Хочу, чтоб вывод был тебе плащом.^[1235]

Природа, если к ней судьба нещадна,

Всегда, как и любой другой посев

На чуждой почве, смотрит неприглядно;

И если б мир, основы обозрев,

Внедренные природой, шел за нею,

Он стал бы лучше, в людях преуспев.

Вы тащите к церковному елею

Такого, кто родился меч нести,^[1236]

А царство отдаете казнодею^[1237];

И так ваш след сбивается с пути».