Глава двадцатая

Прекрасные дружеские отношения сложились у меня с семьей архивариуса Гете-Шиллеровского архива Эдуарда фон дер Хеллена[120]. Среди сотрудников архива эта личность занимала особое положение. В кругах специалистов-филологов фон дер Хеллен пользовался большим авторитетом благодаря своей первой, чрезвычайно удачной работе — "Участие Гете в Лафатеровских физиогномических фрагментах". В этой работе он достиг результатов, которые его коллеги-специалисты посчитали за "абсолютные". Но сам автор так не думал. Он воспринимал свое исследование как методическое, принципы которого можно "изучать", между тем как сам он стремился к внутреннему душевному осуществлению, исполненному духовного содержания.

Если не было посетителей, мы втроем собирались в старой комнате для сотрудников архива, когда он еще находился во дворце: фон дер Хеллен готовил к изданию письма Гете, Элиус Вале — дневники, я же работал над изданием естественнонаучных трудов Гете. В промежутках между работой мы беседовали о самых разных областях духовной и общественной жизни. Импульс к этим беседам всегда исходил из духовных запросов Эдуарда фон дер Хеллена. Чаще всего затрагивались проблемы, непосредственно связанные с Гете. Из дневниковых записей, из писем Гете, раскрывавших порой столь глубокие концепции и свидетельствовавших о его широком кругозоре, вытекали наблюдения, которые вели в глубины бытия и просторы жизни.

Эдуард фон дер Хеллен был так любезен, что ввел меня в круг своей семьи, и таким образом продолжились отношения, возникшие благодаря нашему столь интересному общению в архиве. Семья фон дер Хеллена вращалась в тех кругах, которые я описывал в связи с супругами Ольден и Габриэль Рейтер, и благодаря этому круг моих знакомых также значительно расширился.

Особенно яркий след оставила в моей памяти жена фон дер Хеллена, вызывавшая во мне глубокую симпатию. Это была поистине художественная натура, которая могла бы многого добиться в искусстве, если бы ее не отвлекали другие жизненные обязанности. Однако судьба ее, насколько я знаю, сложилась так, что ее артистические способности проявились лишь на первых порах. Но когда мы беседовали об искусстве, каждое ее слово оказывало благотворное действие. Основной чертой ее была некоторая сдержанность, осторожность в суждении и, вместе с тем, чистая глубокая человечность. После каждой беседы с фрау фон дер Хеллен душа моя еще долго была занята тем, о чем она говорила или, вернее, лишь касалась этого.

Исключительной любезностью отличались также отец фрау фон дер Хеллен, генерал-лейтенант, который, еще будучи майором, участвовал в войне семидесятого года, и его вторая дочь. В кругу этих людей оживали лучшие стороны немецкой духовности, той духовности, религиозные, эстетические, популярно-научные импульсы которой, так долго составлявшие истинную духовную сущность немцев, проникали во все области социальной жизни.

Интересы Эдуарда фон дер Хеллена на некоторое время приблизили ко мне политическую жизнь того времени. Неудовлетворенность филологией привела фон дер Хеллена к активной политической жизни Веймара. Ему казалось, что именно здесь открывается для него более широкая жизненная перспектива. Дружеский интерес к этой личности заставил и меня проявить интерес к движениям общественной жизни, но без деятельного участия в политике.

Многое, что в настоящее время обнаружило невозможность своего существования или породило в страшных метаморфозах абсурдные социальные формы, находилось тогда на стадии своего возникновения и несло в себе надежды рабочего класса, энергичные, красноречивые вожди которого сумели внушить ему, что человечество вступает в новую эпоху социального устройства. Пролетарские радикальные элементы, отличавшиеся рассудительностью, завоевывали авторитет. Наблюдать все это было весьма интересно, ведь то, что выявилось тогда подобным образом, было как бы кипением общественной жизни где-то в подпочве. Наверху же развивался респектабельный консерватизм, опиравшийся на благородно мыслящий двор, который действовал энергично и настойчиво во имя всего гуманного. В этой атмосфере процветала реакционная партия, воспринимавшая себя как нечто естественное, а также то, что называлось национал-либерализмом.

Разобраться во всей этой путанице и занять роль вождя, эффективно справляющегося со всеми вопросами, — этому посвятил свою жизнь Эдуард фон дер Хеллен. Все, что он переживал в связи с этим, приходилось переживать вместе с ним. Работая над какой-нибудь брошюрой, он обсуждал все ее подробности в кругу друзей. Нужно было проявлять столь же глубокий интерес к материалистическому пониманию истории, классовой борьбе, прибавочной стоимости, как и сам Эдуард фон дер Хеллен, причем понятия эти воспринимались тогда не так, как в настоящее время. Нам не оставалось ничего иного, как посещать многочисленные собрания, на которых он выступал как оратор. Он хотел противопоставить теоретически построенной марксистской программе другую, которая должна была возникнуть из доброй воли всех друзей рабочих из всех партий и стремиться к социальному прогрессу. Он хотел оживить центристские партии через принятие в их программы таких импульсов, благодаря которым можно было бы разрешить социальную проблему.

Деятельность эта не привела к результатам. Я могу сказать лишь то, что, если бы я не принимал участия в устремлениях фон дер Хеллена, общественная жизнь в этот период не переживалась бы мной так сильно.

Эта жизнь открывалась мне и с другой стороны, правда, не столь интенсивно. И здесь обнаружилось, что всякая политика, если она не исходит от фон дер Хеллена, вызывает во мне противодействие.

В Веймаре проживал тогда некий д-р Генрих Френкель[121], свободомыслящий политик, приверженец Ойгена Рихтера. Я познакомился с ним. Это недолгое знакомство закончилось "недоразумением". Но я с удовольствием вспоминаю о нем. Этот в своем роде чрезвычайно достойный человек обладал энергичной политической волей и полагал, что с помощью добрых намерений и разумных взглядов можно вдохновить людей на прогрессивный путь в общественной жизни. Его жизнь состояла из непрерывной цепи разочарований. Я сожалею о том, что и мне пришлось доставить ему разочарование. В момент нашего знакомства он работал над брошюрой и хотел распространить ее в массы. Он считал своим долгом бороться против начинающегося тогда в Германии объединения крупной промышленности с сельским хозяйством, которое позднее, как он думал, привело бы к губительным последствиям. Брошюра эта называлась "Император, будь суров". Он хотел убедить круги, близкие к императору, что такое объединение вредоносно, однако его попытки оказались совершенно безуспешными. Он видел, что из той партии, к которой он принадлежал и для которой работал, невозможно черпать силы, которые могли бы стать основой для задуманного им дела.

В один прекрасный день его осенила мысль возродить венский "Дойче вохеншрифт", который я недолго редактировал в Вене несколько лет тому назад. С помощью этого журнала он собирался создать политическое течение, которое направило бы тогдашний "либерализм" к более национальной и духовно свободной деятельности. Он полагал, что вместе с ним и я мог бы работать в этом направлении, но это было невозможно. В восстановлении журнала я также отказался принимать участие. Форма, в которой я все это ему сообщил, привела к недоразумениям, разрушившим вскоре нашу дружбу.

Однако из этой дружбы возникло и нечто иное. У этого человека были очень милая жена и свояченица. Он ввел меня в свою семью, которая, в свою очередь, познакомила меня с другой семьей. И здесь произошли события, которые были словно отражением той замечательной взаимосвязи человеческих судеб, с которой я уже однажды встретился в Вене. Там я поддерживал близкие отношения с членами одной семьи, глава которой, все время оставаясь незримым, душевно-духовно стал так близок мне, что после его смерти я говорил о нем в надгробной речи как о самом лучшем друге. Благодаря его семье моей душе предстала истинная духовная сущность этого человека.

В подобные же отношения я вступил с главой семьи, с которой я познакомился благодаря свободомыслящему политику.
Глава этой семьи умер незадолго до этого; вдова его была погружена в благочестивые мысли об умершем. Обстоятельства сложились так, что я покинул квартиру, которую занимал в Веймаре, и снял помещение в их доме. Это была библиотека покойного. Обладая многосторонними духовными интересами, он, как и глава той венской семьи, уклонялся от общения с людьми, жил в своем собственном "духовном мире", слывя в обычном мире "чудаком".

Я чувствовал, что как этот человек, так и тот другой, с которыми я не мог встретиться в физической жизни, проходят через мою судьбу как бы "за кулисами бытия". В Вене возникла тогда прекрасная связь между семьей того знакомого "незнакомца" и мной; а в Веймаре между этим "знакомцем", его семьей и мной возникло нечто более значительное.

Собираясь говорить об этих "незнакомых знакомцах", я отдаю себе отчет, что все сказанное мной будет сочтено большинством людей за нелепую фантазию. Ведь речь идет о моем сближении с этими человеческими душами в той области мира, в которой они пребывали, пройдя через врата смерти.

Каждый человек имеет внутреннее право вычеркнуть из круга своих интересов вопросы, касающиеся этой области; но совсем иное — смотреть на них только как на фантастические измышления. И тому, кто придерживается подобной точки зрения, я должен сказать, что источники такой душевной организации, исходя из которой можно с уверенностью говорить о духовном, я всегда искал в таких областях точных наук, как математика и аналитическая механика. Следовательно, при изложении последующего меня нельзя упрекнуть в легкомысленной болтовне, лишенной всякой ответственности за сказанное.

Силы духовного созерцания, которые я нес тогда в душе, сделали для меня возможным более тесное общение с обеими душами после их земной смерти. Они не были похожи на других умерших, которые после земной смерти живут сначала жизнью, которая по своему содержанию тесно связана с земной и лишь постепенно становится похожей на ту, какую переживает человек в чисто духовном мире, где проходит его бытие до следующей земной жизни.

Оба "незнакомых знакомца" основательно изучили идеи материалистической эпохи. Они на понятийном уровне проработали в себе естественнонаучный образ мышления. Мой веймарский "знакомый" хорошо знал Бильрота[122] и подобных ему мыслителей-естественников. От духовного же мировоззрения во время своей земной жизни они были далеки. Каждый из них отклонил бы любое встретившееся ему духовное воззрение, потому что "естественнонаучное мышление" было для них результатом фактов, соответствующих характеру привычного для той эпохи образа мышления.

Однако эта связь с материализмом эпохи касалась только мира идей этих личностей. В жизни они не усвоили себе привычек, вытекавших из материализма их мышления и господствовавших у всех других людей. В мире они считались "чудаками", жизнь их облекалась в формы более простые, чем было тогда принято, и не совсем соответствовала их имущественному положению. И поэтому в духовный мир они перенесли не то, что могла бы дать их духовным индивидуальностям связь с материалистическими волевыми ценностями, а только то, что насадили в эти индивидуальности материалистические мыслительные ценности. Все, что происходило в их душах, большей частью относится, конечно, к области подсознательного. И теперь я мог видеть, что эти материалистические мыслительные ценности вовсе не делают человека после смерти чуждым божественно-духовному миру; отчуждение наступает только благодаря материалистическим волевым ценностям. Душа, ставшая близкой мне в Вене, как и душа, с которой я познакомился духовно в Веймаре, после смерти стали чудесно сияющими духовными образами, душевное содержание которых было исполнено образами духовных существ, лежащих в основе мира. И знакомство их с идеями, благодаря которым они точнее мыслили материальное во время своей последней земной жизни, привело к тому, что и после смерти они смогли развить отношение к миру, основанное на верном суждении. Этого не могло бы произойти, если бы эти идеи оставались для них чуждыми.

В качестве этих двух душ на путь моей судьбы вступили существа, благодаря которым мне раскрылось непосредственно из духовного мира значение естественнонаучного образа мышления. Я мог видеть, что этот образ мышления сам по себе не уводит от духовного воззрения. У этих личностей это случилось по той причине, что во время земной жизни они не нашли возможности возвысить естественнонаучное мышление до той сферы, где начинается духовное переживание. После смерти они выполнили это наисовершеннейшим образом. Я видел, что этого можно достичь также и в земной жизни, если проявить необходимое внутреннее мужество и силу. Благодаря со-переживанию, имеющему в духовном мире высокую значимость, я видел также, что человечество должно развить в себе естественнонаучный образ мышления. Прежний образ мышления мог связать человеческую душу с духом сверхчувственного мира; он мог привести человека — если тот вообще достигал самопознания (основы всякого познания), — к тому, что человек осознавал себя как отображение или как члена божественно-духовного мира; но он не мог привести к тому, чтобы человек ощущал себя самостоятельным, замкнутым в себе существом. Поэтому необходимо было сделать шаг к постижению мира идей, который возжигается не от самого духа, а получает импульсы из материального, которое духовно, но идет не от духа.

Побуждение к такому миру идей человек может найти не в духовном мире, в котором он живет после смерти до следующего нового рождения, но лишь в земном бытии, потому что только здесь перед ним предстает материальная форма бытия.

На примере этих двух человеческих душ я мог пережить, что приобретает человек для всей своей жизни в целом (в том числе и духовной, после смерти) благодаря сращению с естественнонаучным образом мышления. Но я смог также увидеть, что другие, подпавшие в земной жизни под влияние волевых последствий естественнонаучного образа мышления, отдалились от духовного мира и пришли к такой жизни, которая при наличии естественнонаучного образа мышления выявляет, так сказать, человека в его человечности менее, чем это произошло бы без него.

Эти люди стали "чудаками", ибо не желали терять в земной жизни свою человечность; они восприняли в полном объеме естественнонаучный образ мышления, потому что хотели достичь духовной стадии человечества, которая без него невозможна.

Я не смог бы приобрести подобных воззрений, если бы встретился с этими душами как физическими личностями во время их земного бытия. Для узрения их индивидуальностей в духовном мире, в котором мне раскрывалась их сущность, а благодаря этому и многое другое, мне была необходима та чуткость душевного взора, которая легко теряется, когда пережитое в физическом мире скрадывает или, по крайней мере, ослабляет то, что должно быть пережито чисто духовно.

В своеобразии появления этих душ в моем земном бытии я должен был видеть нечто, предназначенное судьбой для пути моего познания.

Но о чем-либо, связанном со спиритизмом, при этом отношении к душам в духовном мире не может быть и речи. В отношении духовного мира ничто не имело для меня значения, кроме действительного духовного созерцания, о котором я позже говорил в моих изданных антропософских сочинениях. Для медиумического общения с умершими как венская, так и веймарская семья были слишком здоровы.

Что касается этого вопроса, я всегда интересовался и такими исканиями человеческих душ, которые относятся к спиритизму. Современный спиритизм — это отклонение от духовного тех душ, которые желают найти дух внешним, почти опытным путем, потому что они уже не могут воспринимать истинное, реальное и подлинное духовным образом. Кто интересуется спиритизмом вполне объективно, не желая что-либо исследовать с его помощью, тот составит себе верное представление о стремлениях и заблуждениях спиритизма. Мои собственные исследования всегда шли по иному пути, чем спиритизм в любой его форме. Именно в Веймаре существовала возможность интересного общения со спиритами, ибо в артистических кругах некоторое время интенсивно изживал себя этот способ искания духовного.

Мое же общение с обеими душами — веймарскую звали Эунике — вливало новые силы в мою "Философию свободы". То, к чему я в ней стремился, является, во-первых, результатом моего философского образа мышления в 80-е годы; во-вторых, — это результат моего конкретного общего прозрения в духовный мир. И, в-третьих, возник приток новых сил благодаря со-переживанию духовных переживаний этих двух душ. На их примере я видел тот подъем, которым человек обязан естественнонаучному мировоззрению. Однако я видел и страх благородных душ перед вживанием в волевой элемент этого мировоззрения. Такие души отступали в страхе перед этическими последствиями такого мировоззрения.

В моей "Философии свободы" я пытался теперь найти ту силу, которая ведет из этически нейтрального естественнонаучного мира идей в мир моральных импульсов. Я хотел показать, что человек, который осознает себя замкнутым в себе духовным существом — потому что он живет в идеях, проистекающих уже не из духа, а получающих импульсы из материального бытия, — может и для моральной сферы развить интуицию из своего собственного существа. Благодаря этому моральное возжигается в ставшей свободной индивидуальности как индивидуальный этический импульс, подобно идеям естественнонаучного воззрения.

Эти две души не достигли моральной интуиции. И потому они в страхе отступили (бессознательно) перед жизнью, в которой еще не получили широкого распространения естественнонаучные идеи.

Я говорил тогда о "моральной фантазии" как об источнике морального в отдельной человеческой индивидуальности. Разумеется, я при этом не имел в виду нечто не вполне действительное. Напротив, "фантазией" я обозначил силу, которая в отдельном человеке способствует достижению всех областей истинного духовного мира. Для действительного же переживания духовного должны выступить силы духо-познания: имагинация, инспирация, интуиция. Однако первый луч духовного откровения в осознающем себя как индивидуальность человеке вспыхивает благодаря фантазии, далекой от всякой фантастики и являющейся образом духовно-реального. Именно это можно наблюдать у Гете.

Большую часть времени, проведенного в Веймаре, я жил в семье моего веймарского "незнакомого знакомца". Я занимал часть квартиры; фрау Анна Эунике[123], с которой у меня вскоре завязалась самая тесная дружба, бескорыстно заботилась обо мне. Большое значение она придавала тому, что я помогал ей в решении трудной задачи воспитания детей. После смерти Эунике она осталась с четырьмя дочерьми и сыном.

Детей я видел только тогда, когда представлялся для этого случай. И это происходило часто, так как ко мне относились совсем как к члену семьи. Питался я, за исключением завтрака и ужина, вне дома.

Но не я один чувствовал себя уютно в этом семейном кругу. Когда однажды молодые участники собраний Гетевского общества, приехавшие из Берлина, захотели побыть в более уютной обстановке, среди "своих", они пришли ко мне в дом Эунике. И, судя по тому, как они держались, я смело могу утверждать, что в этом доме они чувствовали себя прекрасно.

Здесь любил бывать и Отто Эрих Гартлебен, когда приезжал в Веймар. Гетевский альманах, изданный им, составлен нами именно там в течение нескольких дней.

Из моих собственных больших работ там были написаны "Философия свободы" и "Ницше как борец против своего времени".

Многие из моих веймарских друзей охотно проводили часок-другой у меня, в доме Эунике. Прежде всего мне запомнился Август Фрезениус[124]: с ним я был связан узами истинной сердечной дружбы. С определенного момента он стал постоянным сотрудником архива. До этого он издавал "Дойче литературцайтунг"*. Его редакция всеми принималась за образцовую. Многое накопилось у меня на сердце против филологии, какой она была под руководством последователей Шерера. Август Фрезениус заставил меня забыть про мои предубеждения. Он никогда не скрывал, что хочет быть только филологом, настоящим филологом. И филология была для него действительно любовью к слову, наполняющей жизненной силой всего человека; слово было для него человеческим откровением, в котором отражается вся закономерность Вселенной. Кто хочет прозреть все тайны слова, тот должен познать все тайны бытия. Поэтому филолог должен обладать универсальными знаниями. Соответственно применяемые, верные филологические методы могут, исходя из совершенно простого, бросить свет на широкие и важнейшие сферы жизни.

Фрезениус показал это на одном примере, чрезвычайно заинтересовавшем меня. Этот вопрос мы часто обсуждали, прежде чем он изложил свои мысли в коротком, но содержательном очерке в "Гетевском ежегоднике".

До этого открытия, сделанного Фрезениусом, все, кто занимался объяснением гетевского Фауста, заблуждались относительно одного замечания Гете, сделанного им Вильгельму фон Гумбольдту[125] за пять дней до смерти. "Концепция "Фауста", — говорил Гете, — стала для меня ясной в юности, более шестидесяти лет тому назад, с салюго начала (von vornherein); дальнейшее же развитие виделось менее подробно". Комментаторы восприняли слова "с самого начала" так, будто у Гете сразу возник план всего "Фауста", а затем он разрабатывал частности. Того же мнения придерживался и мой дорогой учитель и друг Карл Юлиус Шрёэр.

Если признать правильность этого взгляда, то окажется, что "Фауст" — это произведение, сложившееся в главных своих чертах еще в молодости Гете. Из этого следовало бы, что душевный склад Гете позволял ему работать исходя из одной общей идеи и что эта работа, при условии непоколебимости самой идеи, продолжалась шестьдесят лет. Открытие Фрезениуса неопровержимо вскрыло всю неправильность этого утверждения. Он показал, что Гете никогда не употреблял слова "с самого начала" в том смысле, какой приписывали ему комментаторы. Он говорил, например, что прочитал книгу "с самого начала", остального же не читал. Слова "с самого начала" употреблялись им только в пространственном смысле. Тем самым было доказано, что комментаторы "Фауста" ошибались и что Гете говорил не о существовавшем "с самого начала" плане "Фауста", а только о том, что в молодости ему были ясны первые части и разработаны некоторые дальнейшие детали.

Благодаря правильному применению филологического метода многое из гетевской психологии стало более ясным.

Меня удивило тогда, что это открытие, которое стало известным после опубликования в "Гетевском ежегоднике" и могло принести дальнейшие результаты для понимания гетевского духа, произвело весьма слабое впечатление именно на тех, кого более всего должно было заинтересовать.

С Фрезениусом можно было говорить не только о филологии. Все, что волновало тогда современников, все, что происходило интересного в Веймаре или вне его, становилось содержанием наших долгих бесед. Мы часто встречались и горячо спорили о многом, что, впрочем, не нарушало гармонии наших отношений, ведь мы были убеждены в серьезности наших воззрений. И мне очень больно вспоминать, что моя дружба с Фрезениусом тоже дала трещину из-за недоразумений, возникших у меня в связи с архивом Ницше и фрау Фёрстер-Ницше. Мои друзья не могли представить себе картины происшедшего. И я не мог дать удовлетворяющего их объяснения, потому что, собственно, ничего особенного и не произошло. Причиной были утвердившиеся в Ницшевском архиве иллюзии, которые и вызвали недоразумения. То, что я мог сказать по этому поводу, содержится в опубликованных мной позже статьях в журнале "Магазин фюр литератур". Я глубоко сожалел обо всем этом, ведь дружба с Августом Фрезениусом пустила глубокие корни в моем сердце.

Часто вспоминал я еще одного моего друга, Франца Фердинанда Хейтмюллера[126], который тоже присоединился к кругу сотрудников архива, но после Вале, фон дер Хеллена и меня.

В Хейтмюллере изживала себя тонкая, художественно ощущающая душа. Обо всем он судил с точки зрения художественного чувства и был очень далек от интеллектуальности. Атмосфера, царившая в архиве, приобрела благодаря Хейтмюллеру оттенок художественности. Он был автором тонких, изящных новелл и совсем неплохим филологом. И работал он в архиве не хуже других. Он всегда пребывал в своего рода внутренней оппозиции ко всему, что разрабатывалось в архиве, и в особенности к тому, как эта работа понималась. Благодаря ему мы некоторое время живо ощущали, что Веймар некогда был местом духовно активного и возвышенного творчества; теперь же его сотрудники удовлетворялись тем, что для уже созданного устанавливали, придерживаясь буквы, различные прочтения, а в лучшем случае комментировали тексты. Хейтмюллер анонимно описал все, что думал об этом, в "Новом немецком обозрении" С. Фишера, в новелле "Затонувшая Венеция". Сколько было потрачено усилий, чтобы отгадать, кто превратил некогда столь духовно процветающий Веймар в "затонувший город"!

Хейтмюллер жил в Веймаре со своей матерью, чрезвычайно милой дамой. Она подружилась с фрау Анной Эунике и часто бывала у нее, так что я имел удовольствие видеть в доме, где я жил, обоих Хейтмюллеров.

Мне вспоминается еще один друг, который присоединился к моему кругу в первые годы моего пребывания в Веймаре и сблизился со мной; дружба эта не прекратилась и тогда, когда я покинул Веймар и приезжал сюда изредка на короткое время. Это был немецкий художник из Богемии Йозеф Ролечек[127], приехавший в Веймарскую художественную школу. Чрезвычайно симпатичный человек, в беседе с которым охотно раскрывались сердца. Ролечек был сентиментальным и в то же время слегка циничным человеком; с одной стороны он был пессимистом, а с другой — был склонен мало ценить жизнь, в которой, как ему казалось, никакие вещи не стоят даже и пессимизма, поскольку они не имеют ценности. В его присутствии часто говорили о несправедливости в жизни; и в конце концов он пускался в длинные рассуждения относительно того, как несправедливо было отношение света к бедному Шиллеру в сравнении с обласканным уже самой судьбой Гете.

Несмотря на ежедневное общение с этими людьми и постоянный живой обмен мыслями и впечатлениями, я не мог тогда говорить непосредственно о моих переживаниях духовного мира даже с теми, с кем был близок. Я считал, что необходимо осознать, как истинный путь в духовный мир приводит сначала к переживанию чистых идей. И я прибегал к различным формам выражения, указывая на то, что человек, сознательно переживающий краски, звуки, тепло и т. д., в состоянии переживать также чистые, свободные от влияния внешних восприятий и живущие вполне самостоятельно идеи. И в этих идеях пребывает истинный живой дух. Все остальное духовное переживание в человеке, говорил я тогда, возникает в сознании из этой жизни идей.

То, что я искал духовное переживание прежде всего в переживании идей, привело к недоразумению, о котором я уже говорил: даже близкие друзья, которые не видели в идеях живую действительность, принимали меня за рационалиста или интеллектуала.

Понимание живой действительности мира идей энергичнее всего проявлялось в одном молодом человеке, часто приезжавшем тогда в Веймар, — в Максе Христлибе[128]. В начале моего пребывания в Веймаре я часто встречался с этим ищущим духовного познания человеком. К тому времени он уже прошел подготовительное обучение, чтобы стать евангелическим пастором, сдавал теперь докторский экзамен и готовился к миссионерскому служению в Японии, куда затем и уехал.

Этот человек видел — я бы сказал, вдохновенно, — что жизнь в чистых идеях является в то же время и жизнью в духе, что в мире чистых идей природа озаряется светом познания и материя является лишь видимостью (иллюзией) и что благодаря идеям все физическое бытие обнаруживает себя как дух. Я испытывал глубокое удовлетворение, находя в этой личности столь полное понимание сути духовного. Это было понимание духо-бытия в идеальном. Там дух живет так, что из моря всеобщего идеального духо-бытия еще не могут быть выделены для воспринимающего взора живые творческие духовные индивидуальности. Об этих духовных индивидуальностях я пока еще не мог говорить Максу Христлибу. Это означало бы требовать от его прекрасного идеализма чего-то непосильного. Но с ним можно было говорить об истинном духо-бытии. Все написанное мной до этого времени он основательно изучил. И в начале 90-х годов у меня возникло впечатление, что Макс Христлиб обладает даром проникать в духовный мир благодаря живой духовности идеального, т. е. путем, который я считал самым верным. Что это направление позднее выдерживалось им не вполне, а отклонилось в сторону, — говорить здесь об этом нет надобности.