2015-06-16
257
В этот период в Германии было основано отделение зародившегося в Америке "Общества этической культуры"[106]. Казалось бы, можно только приветствовать в наше материалистическое время стремление к этическому углублению. Однако стремление это исходило из мировоззрения, вызывавшего во мне сильнейшие сомнения.
Руководители этого движения рассуждали так: в настоящее время мы живем среди множества противоречащих друг другу миро- и жизневоззрении относительно познавательной жизни, религиозных и социальных восприятий. В рамках этих воззрений людей невозможно привести к взаимопониманию. И очень плохо, когда в область этих противоречащих друг другу мнений вовлекаются нравственные чувства, которые люди должны проявлять друг к другу. К чему приведет это, если люди, различные в социальном или религиозном проявлении либо придерживающиеся разных направлений в познании, начнут проявлять свое различие и строить свое моральное поведение в отношении тех, кто мыслит и чувствует по-иному, исходя из этого различия? Нужно поэтому выработать основные принципы чистой человеческой этики, которая была бы независима от всякого мировоззрения и которую мог бы признать каждый, как бы он ни мыслил о различных сферах бытия.
Это этическое движение произвело на меня сильное впечатление. Оно затрагивало самые важные для меня воззрения. Ибо передо мной зияла глубокая пропасть, порожденная образом мышления новейшего времени и разделявшая природные свершения и морально-духовное содержание мира.
Подобное воззрение на природу привело к представлению о мировом развитии, не обладающем морально-духовным содержанием. Предполагалось чисто материальное первобытное состояние мира; затем подбирались законы, согласно которым из этого первобытного состояния постепенно, вплоть до современных форм, могло бы образоваться все живое, одушевленное, одухотворенное. Развивая последовательно этот образ мышления — так я говорил себе, — духовно-моральное представляют не иначе, как результат природной деятельности. И тогда приходят к безразличным для духовно-морального фактам природы, побочным результатом развития которых является моральное, в конце концов погребаемое ими же из-за их безразличного отношения к нему.
Я, конечно, принимал во внимание, что осторожные мыслители не выводили это конечное следствие, а просто брали то, что говорили, как им казалось, факты природы, полагая при этом, что не следует упоминать о мировом значении духовно-морального. Но не это казалось мне важным. Я не придавал значения тому, когда утверждали, что в плане природных свершений к моральному следует относиться безразлично, что все это только гипотезы и что о моральном каждый может мыслить по-своему. Я говорил себе: кто даже в малом мыслит о природе так, как это было тогда принято, тот не может приписать духовно-моральному самостоятельного, пребывающего в себе бытия. Если химия, физика, биология останутся такими, как. они есть, в том виде, как они кажутся всем незыблемыми, то те существа, которые представляются здесь как действительность, поглощают всю действительность, и тогда духовно-моральное может являться лишь пеной, выступающей из этой действительности.
Я прозревал иную действительность. Такую, которая является духовно-моральной и одновременно несет в себе природное начало. В стремлении к познанию, в котором отсутствует воля пробиться к этой действительности, я видел проявление бессилия. Исходя из моего духовного созерцания я могу утверждать, что над природными фактами и духовно-моральным существует истинная действительность, проявляющая себя морально и обладающая в то же время силой превращаться в моральном действии в свершившийся факт, достигающий того же значения, что и природные свершения. Последние кажутся в отношении к духовно-моральному безразличными лишь по той причине, что они выпали из своей первоначальной связи с ним, подобно тому, как труп человека теряет связь с одушевленно-живым в человеке.
И это было для меня непреложным фактом, ибо я не просто размышлял об этих вещах, я видел их как истину в мировых духовных фактах и существах. Упомянутые "этики" безразлично относились к подобному воззрению; они более или менее бессознательно придерживались того мнения, что стремление к какому-либо мировоззрению ничего не дает и поэтому нужно спасать этические положения, не вдаваясь в то, как связаны они с мировой действительностью. В этом явлении эпохи я видел голое отчаяние, отказ от стремления ко всякому мировоззрению. Бессознательно легкомысленным казался мне человек, утверждавший, что нужно оставить в покое всякое мировоззрение, чтобы вновь иметь возможность распространять среди людей нравственность.
На прогулке с супругами Ольден по веймарскому парку я радикально высказался против этого легкомыслия. Кто в состоянии благодаря своим воззрениям, говорил я, продвинуться так далеко, как это возможно для человека, тому откроются мировые события, в которых обнаружится как реальность морального, так и реальность процессов природы. В журнале "Цукунфт", основанном незадолго до этого времени, я выступил с резкой статьей против того, что называл оторванной от всякой мировой действительности этикой, не имеющей никакой силы. Статье был оказан весьма нелюбезный прием. Но иначе и не могло быть, ведь "этики" мнили себя спасителями культуры.
Для меня это дело было безгранично важным. Я намерен был вести борьбу за признание такого мировоззрения, в котором заложено и проявляет себя этическое наряду со всеми другими реальностями. Так мне пришлось действовать против этики, лишенной мировоззрения.
Я поехал из Веймара в Берлин, чтобы найти возможность представить свои взгляды в прессе.
Я посетил столь уважаемого мною Германа Гримма и был принят им с величайшей любезностью. Однако ему показалось странным, что, пылко защищая свое дело, я занес этот пыл и в его дом. Он выслушал все мои доводы относительно "этиков", не проявляя особого участия. Мне казалось, что я заинтересую его этим столь важным для меня делом. Но мне это нисколько не удалось. Узнав о моем намерении действовать, он сказал: "Сходите к этим людям, я их более или менее знаю; все они очень милые люди". Меня словно облили холодной водой. Человек, которого я так уважал, не почувствовал того, чего я так хотел; ему казалось, что я стану "совершенно благоразумным", когда после посещения "этиков" приду к убеждению, что все они весьма симпатичные люди.
У других я находил столько же интереса к этому, как и у Германа Гримма. В то время такое случалось со мной часто. С трудностями, касающимися моих воззрений на духовное, я должен был справляться совершенно один. Я жил в духовном мире, но никто из моих знакомых не следовал со мной в этот мир. Мое общение с людьми состояло из экскурсий в миры других людей. И мне нравились эти экскурсии. Уважение мое к Герману Гримму отнюдь не пострадало. Но я прошел хорошую школу искусства понимать с любовью тех, кто совсем не пытался понять то, что я вынашивал в своей душе.
Таким было мое веймарское "одиночество", несмотря на обширный круг общения. Но я не сетовал на людей за то, что они осуждали меня на одиночество. Ведь я видел бессознательно проявляющееся во многих людях стремление к мировоззрению, которое проникало бы до основ бытия. Я чувствовал, как тяготел над душами образ мышления, выступавший так уверенно только потому, что затрагивал лишь самое простое, близлежащее. "Природа — это и есть весь мир", — вот в чем заключался этот образ мышления. Полагали, что нужно ее правильно объяснить, и в душах подавлялось все то, что ощущали как помеху для такого правильного объяснения. В подобном свете являлось мне многое из того, что меня тогда духовно окружало. Это было время, когда моя "Философия свободы", главная суть которой уже давно вынашивалась в моей душе, принимала законченную форму.
Как только она была напечатана, я тотчас же послал ее Эдуарду фон Гартману. Он прочел ее с большим вниманием, ибо вскоре я получил обратно его экземпляр с подробнейшими замечаниями на полях от начала до конца. Он писал, что эта книга должна иметь другое заглавие: "Теоретико-познавательный феноменализм и этический индивидуализм". Он не понял ни источников моих идей, ни моих целей. Он мыслил чувственный мир в кантовском духе, пусть даже и в модифицированном виде. Этот мир он принимал как действие на душу сущностного через органы чувств. Это сущностное никогда не может, по его мнению, вступить в поле восприятий, сознательно охватываемое душой. Оно всегда остается за пределами сознания. Лишь при помощи логических выводов можно строить о нем гипотетические представления. Чувственный мир есть поэтому не нечто объективно существующее, а лишь субъективное явление, существующее в душе, пока эта последняя охватывает его сознанием.
В своей книге я пытался показать, что духовный мир лежит не за чувственным миром как нечто незнакомое, а находится в нем. И мир человеческих идей берет свое начало в этом духовном мире. Сущность чувственного мира скрыта от человеческого сознания лишь до тех пор, пока душа воспринимает только посредством внешних чувств. Если к чувственным восприятиям прибавятся переживания идей, то чувственный мир будет переживаться сознанием в его объективной сущности. Познавание есть не отображение сущностного, а вживание души в это сущностное. Переход от еще несущностного чувственного мира к сущностному происходит внутри сознания. И чувственный мир остается явлением (феноменом) лишь до тех пор, пока еще сознание не справилось с ним.
Таким образом, чувственный мир в действительности является духовным миром. И с этим осознаваемым духовным миром живет душа, распространяя над ним свое сознание. Цель процесса познания — это сознательное переживание духовного мира, перед лицом которого все сводится к духу.
Я противопоставлял феноменализму мир духовной действительности. Эдуард фон Гартман полагал, что я остаюсь в пределах феноменов и только отказываюсь, исходя из них, делать заключение об объективной действительности. Таким образом, ему представлялось, что своим образом мышления я обрекаю человеческое сознание на то, что оно вообще не сможет приблизиться к какой-либо действительности, а будет пребывать в рамках иллюзорного мира, существующего лишь в представлении души (как феномен).
Моему исканию духа посредством расширения сознания противопоставлялся взгляд, согласно которому "дух" живет только в человеческом представлении, а вне его может только мыслиться. Такова была, в сущности, точка зрения эпохи, в которой надлежало появиться моей "Философии свободы". С этой точки зрения переживание духовного сводится к переживанию человеческих представлений. А от них невозможно найти путь к действительному (объективному) миру духа.
Я хотел показать, как в субъективно переживаемом вспыхивает объективно духовное и становится истинным содержанием сознания. Эдуард фон Гартман возражал на это, что человек с подобными представлениями пребывает в иллюзиях чувств и говорить об объективной действительности не может.
Мне стало ясно, что Эдуард фон Гартман отнесся недоверчиво и к моему "этическому индивидуализму".
Ибо на чем основывался он в моей "Философии свободы"? В средоточии человеческой душевной жизни я видел совершенную связь души с духовным миром. Я пытался представить дело так, чтобы свести на нет одно мнимое затруднение, которое смущало очень многих. Обычно предполагают, что душа — или "Я", — чтобы познавать, должна отличаться от познаваемого и не должна сливаться с ним в одно целое. Но это отличие возможно также и тогда, когда душа движется, подобно маятнику, между единобытием с духовно-сущностным и осознанием самой себя. Погружаясь в объективный дух, она становится "бессознательной", а осознавая себя, вносит в сознание духовно-сущностное.
Если возможно погружение индивидуальности человека в духовную действительность мира, то в этой действительности может быть пережит и мир нравственных импульсов. Нравственность получает содержание, которое из духовного мира раскрывается в человеческой индивидуальности, и расширенное до духовного сознание достигает созерцания этого откровения. То, что побуждает человека к нравственному поступку, есть откровение мира духа при переживании душой этого мира духа. И подобное переживание происходит в пределах собственной индивидуальности человека. Если человек, совершая нравственный поступок, видит себя во взаимоотношении с миром духа, то он переживает свою свободу. Ибо духовный мир действует в душе не как необходимость, а так, что человек свободно развивает активность, побуждающую его к восприятию духовного.
Показать, что чувственный мир является в действительности духовной сущностью и что человек как душевное существо, благодаря истинному познанию чувственного мира, живет и действует в духовном, — являлось одной из целей моей "Философии свободы". В признании нравственного мира, бытие которого раскрывается в переживаемом душой духовном мире и позволяет человеку свободно приблизиться к себе, — состояла ее вторая цель. Поэтому нравственную суть человека следует искать в его совершенно индивидуальном сродстве с этическими импульсами духовного мира. Первая и вторая части "Философии свободы", как я это ощущал, составляли один духовный организм, являлись настоящим единством. Но Эдуард фон Гартман полагал, что они произвольно притянуты друг к другу как теоретико-познавательный феноменализм и этический индивидуализм.
Форма, которую приняли идеи, изложенные в книге, была обусловлена тогдашним моим душевным настроем. Благодаря переживанию мной духовного мира в непосредственном созерцании природа раскрывалась мне как дух; я хотел создать науку о природе, сообразную с духовным. Нравственный мир открывался созерцательно самопознающей человеческой душе как ее всецело индивидуальное переживание.
Источником формирования идей для мой книги являлось духовное переживание. И прежде всего это антропософия, которая ориентирована на природу и на положение человека в природе с индивидуально присущей ему нравственной сущностью.
"Философия свободы" как бы выделила из меня и послала во внешний мир то, что выразилось в первую эпоху моей жизни как идеи, сформированные благодаря вызванным судьбой переживаниям естественнонаучных загадок бытия. Дальнейший путь представлялся мне теперь лишь борьбой за формирование идей, относящихся к духовному миру.
Познания, приобретаемые человеком из внешнего чувственного наблюдения, были описаны мной как внутреннее антропософское переживание духа человеческой душой. То, что я не употреблял тогда слова "антропософия", вызвано тем, что душа моя в первую очередь стремится к созерцанию, а не к терминологии. Для меня было важно выработать прежде всего идеи, которые могли бы дать представление о переживании человеческой душой мира духа.
Внутренняя борьба за такое формирование идей стала содержанием отрезка моей жизни с тридцати- до сорокалетнего возраста. Судьба предназначила мне тогда такую внешнюю деятельность, которая не соответствовала моей внутренней жизни в той мере, чтобы суметь выразить ее.
