ГЛАВА VIII. Наш воспринимательный аппарат

Наш воспринимательный аппарат. Ощущение. Пред­ставление. Понятие. Слова и речь. Искусство как язык будущего. В какой мере трехмерность мира за­висит от свойств нашего воспринимательного аппара­та? Что могло бы доказать эту зависимость? Где мы можем найти реальное подтверждение этой зависи­мости? Психика животных. В чем ее отличие от чело­веческой? Рефлекс. Раздражаемость клетки. Ин­стинкт. Приятное и неприятное. Эмоциональное мыш­ление. Отсутствие понятий. Язык животных. Логика животных. Разные уровни психики животных. Гусь, кошка, собака и обезьяна.

Для того чтобы точно выяснить отношение наше­го «я» к внешнему миру и определить, что в на­шем восприятии мира принадлежит миру и что принадлежит нам самим, мы должны обратиться к элементарной психологии и рассмотреть механизм нашего воспринимательного аппарата.

Основной единицей нашего восприятия является ощущение. Ощущение есть элементарная перемена в состоянии сознания, производимая, как нам ка­жется, какой-нибудь переменой в состоянии внеш­него мира по отношению к нашему сознанию или переменой в состоянии нашего сознания по отноше­нию к внешнему миру. Физическое тело является здесь частью внешнего мира. Так нас учит физика и психофизика. Мы не будемздесь входить в рас­смотрение правильности или неправильности пост­роений этих наук. Для нас достаточно определить ощущение как элементарную переменную в состо­янии сознания, как элемент, то есть основную величину этой перемены. Испытывая ощущение, мы предполагаем, что оно является, так сказать, отра­жением каких-то изменений во внешнем мире.

Испытанные ощущения оставляют известный след в нашей памяти. Накопляясь, воспоминания ощущений начинают сливаться в сознании в груп­пы по сходству, ассоциироваться, слагаться, про­тивополагаться; ощущения, испытываемые обык­новенно в близкой связи одно с другим, будут воз­никать в памяти в такой же связи. И постепенно из воспоминаний ощущений образуются представ­ления. Представления — это, так сказать, группо­вые воспоминания ощущений. При образовании представлений ощущения группируются по двум ясно выраженным направлениям. Первое направ­ление по характеру ощущений, — так, ощущения желтого цвета будут соединяться с ощущением желтого цвета, ощущения кислого вкуса с ощуще­нием кислого вкуса; и второе — по времени полу­чения ощущений. Когда в одну группу, образую­щую одно представление, входят разнообразные ощущения, испытанные одновременно, тогда вос­поминание определенной группы ощущений при­писывается общей причине. «Общая причина» проектируется во внешний мир как объект, при­чем предполагается, что данное представление от­ражает в себе реальные свойства этого объекта. Такое групповое воспоминание есть представле­ние ^ например представление дерева — этого дере­ва. В группу входит зеленый цвет листьев, их за­пах, тень, шум ветра в ветвях и пр. и пр. Все это, вместе взятое, образует как бы фокус лучей, иду­щихиз сознания, постепенно наводимый на внешний объект, иногда плохо, иногда хорошо совпа­дая с ним.

В дальнейшем усложнении психической жизни с воспоминаниями представлений происходит то же самое, что с воспоминаниями ощущений. Накопля­ясь, воспоминания представлений или «образы представления» ассоциируются по самым разнооб­разным линиям, слагаются, противополагаются, образуют группы и в конце концов дают понятия.

Так, из различных, испытанных в разное время (в группах) ощущений у ребенка возникает пред­ставление дерева (этого дерева), а затем из образов представления разных деревьев образуется понятие дерева, то есть не этого дерева, а дерева вообще.

Образование понятий ведет за собой образование слов и появление речи.

Начало речи может явиться на самой низкой сту­пени психической жизни, в период жизни ощуще­ниями, и уже значительно усложниться в период жизни представлениями. Но, пока нет понятий, это не будет речь в настоящем значении этого слова.

На низших ступенях психической жизни извест­ные ощущения могут выражаться известными зву­ками. Таким образом можно передавать общие впе­чатления страха, гнева, удовольствия. Эти звуки могут служить сигналами об опасности, призыв­ным криком, просьбой, угрозой и т. п.

Но много сказать ими нельзя. Если слова или звуки выражают представления, как у детей, то это значит, что данный звук или данное слово обознача­ет только этот данный предмет. Для каждого ново­го подобного предмета должен быть другой новый звук или новое слово. Если говорящий обозначает одним и тем же звуком или словом разные предме­ты, то это значит, что или, по его мнению, это все один и тот же предмет, или он называет одинаково заведомо разные предметы. В обоих случаях его понять очень трудно. И такая речь не может служить образцом ясной речи. Например, если известным словом или звуком ребенок назовет дерево, имея в виду только это дерево, и совершенно не зная дру­гих деревьев, то новое дерево, которое он увидит, он назовет другим словом или будет думать, что это то же самое дерево. Речь, в которой «слова» соответ­ствуют представлениям, состоит как бы из собствен­ных имен, нарицательных имен в ней нет; при этом не только существительные, но и глаголы, и прила­гательные, и наречия тоже имеют в ней характер «собственных имен», то есть приложимых только к данному действию, данному качеству, к данному свойству. Появление слов общего значения в речи означает появление понятий в сознании.

Речь состоит из слов, каждое слово выражает понятие. Понятие и слово в сущности одно и то же, — только одно (понятие), так сказать, внут­ренняя сторона; другое (слово) — наружная. Или, как говорит д-р Р. Бёкк (R. Bucke, автор книги «Cosmic Coscinousness», о которой придется много говорить дальше): слово, (понятие) есть алгебраи­ческий знак вещи.

«Тысячи раз было отмечено, — говорит Бёкк, — что мозг мыслящего человека не превосходит по ве­личине мозг не мыслящего человека, пропорциональ­но тому, насколько умственная работа мыслителя превосходит умственную работу дикаря. Причина это­го лежит в том, что мозгу Герберта Спенсера нужно было работать только немного больше, чем мозгу ав­стралийского дикаря, — по той причине, что Герберт Спенсер совершал свойственную ему и избранную им умственную работу при помощи знаков, заменявших понятия; тогда как дикарь совершает почти всю свою умственную работу при помощи громоздких представ­лений. Дикарь находится в положении астронома, делающего все свои вычисления при помощи арифметики; тогда как Спенсер находился в положении аст­ронома, делающего свои вычисления при помощи ал­гебры. Первому придется исписать цифрами много больших листов бумаги и совершить колоссальный труд для того, чтобы получить такие же результаты, какие второму дадут вычисления, которые можно сделать на маленьком конверте с очень небольшой сравнительно затратой умственного труда».

В нашей речи слова выражают понятия или идеи. Идеями называются понятия более широкие, не представляющие группового знака однородных пред­ставлений, а охватывающие группы разнородных представлений или даже группы понятий; таким об­разом, идея есть сложное или отвлеченное понятие.

Кроме простых ощущений органов чувств — цве­та, звука, осязания, обоняния и вкуса, — кроме простых эмоций удовольствия, неудовольствия, ра­дости, страха, неожиданности, удивления, любопыт­ства, смеха, гнева и многих других в нашем созна­нии проходят ряды сложных ощущений и высших (сложных) эмоций: моральной, эстетической, рели­гиозной, интеллектуальной. Содержание эмоцио­нальных переживаний, даже самых простых, не го­воря уже о сложных, никогда целиком не укладыва­ется в понятия или в идеи и поэтому никогда не может быть правильно и точно выражено в словах. Слова могут только намекнуть, навести на него.

Передача эмоциональных переживаний и эмоци­онального понимания составляет цель искусства. В сочетаниях слов, в их смысле, в ритме, в музыке, в сочетании смысла, ритма и музыки; в звуках, в красках, в линиях, в формах — люди стараются выразить и передать то, чего они не могут выразить и передать просто в словах.

Общий закон эволюции говорит нам, что если что-либо имеет низшие формы, то оно должно иметь высшие. Следовательно, если ощущение есть нечто низшее по отношению к представлению, представление — нечто низшее по отношению к понятию, понятие нечто низшее по отношению к идее — то это значит, что должно существовать или образоваться со временем нечто высшее по от­ношению к понятию или к идее.

И мы уже знаем это высшее, хотя для него еще нет признанного и общепринятого названия и его называют различно. Интуиция, может быть, самое подходящее слово. Творческая и эстетическая инту­иция, как она проявляется в искусстве; моральная интуиция — проявляющаяся в отношениях челове­ка к другим людям, к обществу; интеллектуальная интуиция, проявляющаяся в неожиданном проник­новении ума в физические и метафизические зако­ны; религиозная интуиция, проявляющаяся в по­знании отношений человека к космосу и сознании космоса как целого.

Эти высшие виды интуиции нельзя смешивать с низшими видами интуиции, особенно сильно проявляющимися у животных, у дикарей, у которых не развито логическое мышление, и у всех людей в те моменты, когда не действует способность логи­ческого размышления.

Низшие виды интуиции образуются из слияния простых эмоций с представлениями.

Высшие виды интуиции образуются из слияния высших сложных эмоций с понятиями и идеями.

И если первые слова ребенка, выражающие представления, являются чем-то высшим по отно­шению к мяуканью кошки, выражающему ощуще­ние, то и по отношению к нашим словам и к обы­денной речи должно явиться нечто высшее. Это высшее мы видим в искусстве: в художественных символах и аллегориях, в «образах» и пр. Очевид­но, что высшее должно развиваться дальше и да­вать возможность выражатьвсе новые и новые ряды впечатлений, все болееи более широкие кру­ги идей и понятий одновременно с относящимися к ним эмоциональными тонами.

Эмоциональные тона жизни пока лучше всего выражает музыка, но зато она совсем не выражает понятий. Поэзия стремится выражать то и другое вместе.

В искусстве мы уже имеем первые опыты языка будущего. Искусство идет в авангарде психической эволюции.

Мы еще не вполне ясно отдаем себе отчет, в ка­кие формы выльется развитие человеческих способ­ностей. Но мы уже можем сказать, что формы со­знания и способы выражения их непрерывно эво­люционируют и кроме известных нам форм долж­ны образовывать новые.

В настоящий момент у нас есть три единицы психической жизни — ощущение, представление, понятие (и идея), и начинает образовываться чет­вертая единица — высшая интуиция.

Теперь — если идея Канта верна, если простран­ство с его характеристиками есть свойство нашего сознания, а не внешнего мира — то трехмерность мира должна так или иначе зависеть от настоящего устройства нашего психического аппарата.

Вопрос конкретно можно поставить так: в каком отношении к трехмерной протяженности мира сто­ит тот факт, что в нашем психическом аппарате имеются, и именно в указанном отношении, — ощущения, представления и понятия?

Мы обладаем таким психическим аппаратом, и мир трехмерен.

Как доказать, что трехмерность мира зависит от такого устройства нашего психического аппарата?

Несомненно, доказать или опровергнуть это можно бы было только при помощи опыта.

Если бы мы могли изменить свой психический аппарат и увидели бы при этом, что изменился мир кругом нас, то это было бы для нас доказатель­ством зависимости свойств пространства от свойств нашего сознания.

Например, если бы мы могли к трем существую­щим у нас единицам психической жизни приба­вить четвертую, то есть сделать высшую интуицию, существующую сейчас только в зачаточном виде, такой же определенной, точной и действующей со­гласно нашей воле, как понятие, — и если бы при этом увеличилось число характеристик простран­ства, то есть если бы пространство из трехмерного стало четырехмерным, — то это подтвердило бы наше предположение и доказало бы идею Канта, что пространство с его свойствами является формой нашего чувственного восприятия.

Или если бы мы могли уменьшить число единиц в нашей психической жизни и произвольно лишить себя или другого человека понятий, оставив психи­ку действовать только представлениями и ощуще­ниями, — и если бы при этом уменьшилось число характеристик пространства в окружающем мире, то есть если бы мир для испытуемого субъекта стал из трехмерного двумерным, а при дальнейшем огра­ничении психического аппарата, то есть при лише­нии субъекта и представлений — одномерным, —то это подтвердило бы наше предположение, и мысль Канта могла бы считаться доказанной.

Таким образом, экспериментально идея Канта была бы доказана, если бы мы убедились, что для существа, обладающего одними ощущениями, — мир одномерен; для существа, обладающего ощуще­ниями и представлениями, — мир двумерен; и для существа, обладающего сверх понятий и идей еще высшими формами познания, — мир четырехмерен. То есть, говоря яснее, положение Канта о субъективности представления пространства можно бы было считать доказанным: а) если быдля существа, обладающего одними ощущениями, весь наш мир со всем его разнообразием форм казался одной линией; если бы Вселенная этого существа имела одно измерение, то есть если бы это существо было одномерным по свойствам своего восприятия; и б) если бы для существа, кроме способности испы­тывать ощущения обладающего еще способностью образовывать представления, мир имел бы двумер­ную протяженность, — то есть если бы весь наш мир с голубым небом, с облаками, с зелеными дере­вьями, с горами и с пропастями — казался ему од­ной плоскостью; если бы Вселенная этого существа имела только два измерения, то есть если бы это существо было двумерным по свойствам своего вос­приятия.

Короче — положение Канта будет доказано, если мы увидим, что число характеристик мира изменя­ется для субъекта в зависимости от изменения его психического аппарата.

К сожалению, такой опыт проделать невозмож­но, — ограничивать произвольно свой или чужой психический аппарат мы не умеем. Поэтому мы должны искать другие способы доказательства.

Если невозможен опыт, — может быть, возмож­но наблюдение.

Мы должны поставить вопрос: нет ли на свете существ с психикой выше или ниже в нужном нам отношении?

Существ с психикой выше нашей, существую­щих в условиях аналогичных с нашими, мы не знаем. Но существа с психикой ниже нашей, не­сомненно, есть — это животные.

Мы не знаем только, ограничена ли психика животных именно так, как нам нужно, — и долж­ны внимательно разобрать все, что мы по этому вопросу знаем.

Говоря вообще, в чем заключается отличие пси­хики животного от психики человека — мы знаем очень плохо; в обычной «разговорной» психологии не знаем совсем. Обыкновенно мы совсем отрицаем у животных рассудок или, наоборот, приписываем им свою собственную психологию, только «ограни­ченную», но как и в чем, мы не знаем, — и тогда мы говорим, что у животных не разум, а инстинкт, то есть как будто какой-то не сознающий себя, а ав­томатический аппарат. Вообще, что именно значит инстинкт, мы представляем себе очень плохо. Я говорю не только о публике, но и о «научной» пси­хологии.

Попробуем разобрать, чтотакое инстинкт и ка­кова психика животного.

Прежде всего рассмотрим действия животного и определим, чем они отличаются от наших. Если это действия инстинктивные, то что это значит?

Какие действия бывают вообще и чем они разли­чаются?

Мы различаем у живых существ действия реф­лективные, инстинктивные, сознательные и авто­матические.

Рефлективные действия — это просто ответы движением, реакции на внешние раздражения, происходящие всегда одинаковым образом, безотно­сительно к полезности или неполезности, к целесообразности или нецелесообразности их в данном случае. Начало их и их законы вытекают из про­стой раздражаемости клетки.

Что такое раздражаемость клетки и каковы эти законы?

Раздражаемость клетки называется ее способ­ность отвечать движением на внешние раздражения.

Опыты с простейшими живыми одноклеточными организмами (как морская звезда, амеба) показали, что раздражаемость действует в строго определен­ных законах.

Клетка отвечает движением на внешнее раздра­жение.

Сила ответного движения увеличивается при увеличении силы раздражения, но точной пропор­циональности установить не удалось.

Для того чтобы вызвать ответное движение, раз­дражение должно быть достаточно сильно.

Всякое испытанное раздражение оставляет в клетке некоторый след, делающий ее более воспри­имчивой к новым раздражениям. Это мы видим из того, что на повторное раздражение одинаковой силы клетка отвечает более сильным движением, чем на первое. И если раздражение повторяется дальше, то клетка будет отвечать на них все более и более сильными движениями, до известного пре­дела. Дойдя до этого предела, клетка как бы уста­ет и начинает на то же самое раздражение отве­чать все более и более слабыми реакциями. Клетка как бы привыкает к раздражению. Оно делается для нее частью постоянного окружающего, и она перестает на него реагировать, так как она вообще реагирует только на перемены постоянных условий.

Если раздражение настолько слабо, что оно не вызывает ответного движения, то оно все-таки ос­тавляет в клетке некоторый невидимый след. Это мы видим из того, что, повторяя эти слабые раздра­жения, можно добиться того, что клетка начнет реагировать на них.

Таким образом, в законах раздражаемости мы видим как бы зачатки способностей памяти, усталос­ти и привычки. Клетка производит иллюзию если не сознающего и рассуждающего, то во всяком случае помнящего, привыкающего и устающего существа. Если нас почти обманывает клетка, то насколько лег­че обмануть нас животному с его сложной жизнью.

Но вернемся к анализу действий.

Рефлективными действиями организма называ­ются такие действия, в которых или весь организм, или его отдельные части действуют как клетка, то есть в пределах закона раздражаемости.

Такие действия мы наблюдаем и у человека, и у животных. Человек весь вздрагивает от неожидан­ного холода или прикосновения. Его веко мигает от быстрого приближения или прикосновения какого-нибудь предмета. Свободно висящая нога сидящего человека двигается вперед от удара по сухожилию ниже колена. Эти движения совершаются помимо сознания, могут совершаться вопреки сознанию. Обыкновенно сознание воспринимает их как уже совершившийся факт. И эти движения не непре­менно целесообразны. Нога все равно двигается вперед от удара по сухожилию, далее если впереди будет нож или огонь.

Инстинктивными действиями называются дей­ствия целесообразные, но совершаемые без созна­ния выбора и без сознания цели.

Они появляются с появлением чувственного тона ощущения, то есть с того момента, когда с ощу­щением начинает быть связано сознаваемое чув­ство удовольствия или страдания. И ими управля­ет, по прекрасному выражению Уэльса, pleasure-pain guidance of the animal life, то есть «удоволь­ствие-страдание, руководящее животной жизнью».

Действительно, до появления самосознания, то есть человеческого интеллекта, во всем животном царстве «действия» управляются стремлением по­лучить или удержать наслаждение или избегнуть страдания. Шопенгауэр не признавал другого на­слаждения, кроме избавления от страдания, и на­ходил, что одно страдание управляет всей живот­ной жизнью. Но эта мысль чересчур парадоксальна и по существу неверна. Наслаждение и страдание не есть различные степени одного и того же. И на­слаждение не есть только и всегда прекращение страдания. В нем есть не только погашение минуса, но и активный плюс. Вкус наслаждения от прекра­щения страдания и самостоятельного наслаждения совершенно различен.

Мы можем совершенно уверенно сказать, что ин­стинкт есть удовольствие-страдание, которое, как положительный и отрицательный полюсы электро­магнита, толкая и притягивая животное то в ту, то в другую сторону, заставляет его совершать целые сложные ряды действий, иногда настолько целесо­образных, что они кажутся сознательными; и не только сознательными, но основанными на предви­дении будущего, на каком-то почти ясновидении, как перелеты птиц, витье гнезд для не появивших­ся еще птенцов, нахождение дороги на юг осенью и на север весной и т. п.

Но все эти действия в действительности объясня­ются одним инстинктом, то есть подчинением удовольствию-страданию.

Периодами, в которых тысячелетия могут счи­таться днями, путем отбора у всех животных вы­работался тип, живущий по линиям этого подчи­нения. Это подчинение целесообразно, то есть ре­зультаты его ведут к нужной цели. Почему это так — вполне понятно. Это не может быть иначе. Потому что иначе данный вид не мог бы жить и давно вымер бы. Инстинкт — руководитель его жизни. Но это только пока инстинкт целесообра­зен. Как только он перестает быть целесообраз­ным — он делается руководителем смерти, и вид быстро вымирает. Нормально — «удовольствия-страдания» приятны и неприятны не для той пользы или вреда, которые они приносят, а вслед­ствие этого.

Влияния, оказавшиеся полезными для данного вида во время растительной жизни, с переходом в животную начинают ощущаться как приятные, вредные влияния как неприятные.

У двух разных видов одно и то же влияние — скажем, известная температура — может быть для одного полезным и приятным, для другого вредным и неприятным.

Ясно поэтому, что подчинение «удовольствию-страданию» должно быть целесообразно. Приятное приятно, потому что оно полезно, неприятное не­приятно, потому что оно вредно.

Следующей ступенью за инстинктивными явля­ются действия сознательные и автоматические.

Сознательным действием называется такое, кото­рое известно совершающему субъекту до своего со­вершения, — такое действие, которое совершающий субъект может назвать, определить, объяснить, указать его причину и цель — раньше совершения. Иногда сознательные действия совершаются так быстро, что кажутся бессознательными. Но все-таки это сознательное действие, если совершаю­щий его субъект знает, что он делает.

Автоматические действия — это действия, быв­шие раньше сознательными у данного субъекта и от частого повторения ставшие привычными и со­вершающиеся без сознания.

Автоматические, заученные действия дрессиро­ванных животных были раньше сознательными не у животного, а у учившего его человека. Такие дей­ствия кажутся часто совершенно сознательными, но это полная иллюзия. Животное помнит порядок действий, и поэтому его действия кажутся обдуман­ными и целесообразными. И они действительно были обдуманы, но не им.

Автоматические действия часто смешиваются с инстинктивными, — на самом деле они похожи друг на друга, но в то же время между ними ог­ромная разница. Автоматические действия созда­ются субъектом в течение его собственной жизни. И они, прежде чем стать автоматическими, долж­ны долгое время быть у него (или у другого лица) сознательными. Инстинктивные действия созда­ются в течение жизни вида, и способность к ним в готовом виде передается путем наследствен­ности.

Автоматические действия можно назвать ин­стинктивными действиями, выработанными дан­ным субъектом для себя. Инстинктивные действия нельзя назвать автоматическими, выработанными данным видом, потому что они никогда не были сознательными у отдельных индивидуумов данного вида, а образовались из ряда сложных рефлексов.

Теперь, установив вкратце различие между дей­ствиями, мы должны вернуться к поставленному вопросу: чем отличается психика животных от человеческой.

Мы знаем, что животные не говорят так, как мы.

Раньше мы показали, что обладание речью не­разрывно связано с обладанием понятиями. Следо­вательно, мы можем сказать, что животные не об­ладают понятиями.

Верно ли это и возможно ли обладание инстинк­тивным разумом без обладания понятиями?

Все, что мы знаем об инстинктивном разуме, го­ворит нам, что он действует, обладая одними толь­ко представлениями и ощущениями, а на низших ступенях обладая одними ощущениями. Сознание, мыслящее представлениями, должно быть инстинк­тивным разумом, то есть зависеть от эмоций. Толь­ко эмоции дают ему возможность производить тот выбор между имеющимися налицо представления­ми, который со стороны производит впечатление суждения и умозаключения. В действительности животное не обдумывает своих поступков, а живет эмоциями, подчиняясь в каждый данный момент той эмоции, которая в данный момент сильнее. Хотя, конечно, в жизни животного бывают очень острые моменты, когда перед ним стоит необходимость выбора из известного ряда представлений. Тогда его действия в данный момент могут показаться совершенно обдуманными. Например, жи­вотное, поставленное в опасность, действует часто удивительно осторожно и умно. Но в действительности действия животного руководствуются только эмоциями. Раньше было показано, что эмоции це­лесообразны, и подчинение им у нормального суще­ства должно быть целесообразно. Всякое представ­ление животного, всякий образ воспоминания свя­зан с каким-нибудь эмоциональным ощущением или эмоциональным воспоминанием, никаких не-эмоционалъных, холодных мыслей и образов в душе животного нет. А если есть, то они бездея­тельны, не способны подвинуть его ни на какой поступок.

Таким образом, все действия животных, иногда очень сложные, целесообразные и на вид разумные, мы можем объяснить, не предполагая у животных существования понятий, суждений и умозаключе­ний. Наоборот, мы должны признать, что у живот­ных нет понятий. Доказательством этого служит то, что у них нет речи.

Если взять двух людей разных национальностей, разных рас, не знающих языка друг друга, и посе­лить их вместе, они сейчас же найдут способ объяс­няться. Один нарисовал пальцем круг, другой ря­дом нарисовал другой круг. Вот они уже и устано­вили, что могут понимать друг друга. Если между людьми поставить толстую каменную стену, это им тоже не помешает. Один стукнул три раза, другой в ответ стукнул три раза, — сообщение установлено. Идея сообщения с жителями другой планеты осно­вана именно на проекте световых сигналов. На зем­ле должен быть устроен огромный светящийся круг или квадрат. Его должны заметить с Марса или откуда-нибудь там и ответить таким же сигналом. С животными мы живем рядом, а установить тако­го сообщения не можем. Очевидно, расстояние между нами больше и разница глубже, чем между людьми, разделенными незнанием языка, каменны­ми стенами и огромными расстояниями.

Другим доказательством отсутствия у животного понятий может служить неспособность животного действовать рычагом. То есть неспособность живот­ного самостоятельно прийти к пониманию значения и действия рычага. Обыкновенное возражение, что животное не умеет действовать рычагом просто пото­му, что его органы — лапы и пр. не приспособлены для таких действий, не выдерживает критики, пото­му что любое животное можно выучить действовать рычагом. Значит, тут дело не в органах. Просто животное не может само прийти к идее рычага.

Изобретение рычага сразу отделило первобытно­го человека от животных, и оно было неразрывно связано с появлением понятий. Психическая сторо­на понятия действия рычага состоит в построении правильного силлогизма. Не построив мысленно силлогизма, нельзя понять действия рычага. Не имея понятий, нельзя построить силлогизма. Сил­логизм в сфере психической буквально то же самое, что рычаг в сфере физической.

Действие рычагом так же сильно отличает челове­ка от животных, как речь. Если бы на Землю смотре­ли какие-нибудь ученые марсиане и изучали бы ее объективно, в телескоп, издали, не слыша речи, не входя в субъективный мир обитателей Земли и не соприкасаясь с ним — они разделили бы существа, живущие на Земле, на два разряда — знакомых с действием рычага и незнакомых с действием рычага.

Психология животных для нас вообще очень ту­манна. Бесконечное количество наблюдений, сделан­ных над всеми животными от слонов до пауков, и бесконечное количество анекдотов об уме и сообрази­тельности и о нравственных качествах животных ни­чего не меняют в этом. Мы представляем себе живот­ных или живыми автоматами, или глупыми людьми. Мы слишком замкнулись в кругу своей психики. Мы не представляем себе другой и невольно думаем, что единственно возможный вид психики — это такой, каким обладаем мы. Но это иллюзия, которая мешает нам понять жизнь. Если бы мы могли войти в психический мир животного, понять, как оно воспринимает, понимает и действует, мы увидели бы много необыкновенно интересного. Например, если бы мы могли представить себе, воссоздать мысленно логику животного, то это очень помогло бы нам понять нашу собственную логику и законы нашего мышления. Прежде всего, мы поняли бы условность и относительность наших собственных логических построений и вместе с тем условность всего нашего представления мира.

У животного должна быть очень своеобразная логика. Это, конечно, не будет логика в настоящем значении слова, потому что логика подразумевает существование логоса, то есть слова или понятия.

Наша обычная логика, которой мы живем, без которой «сапожник не сошьет сапога», сводится к простой схеме, формулированной Аристотелем в тех сочинениях, которые были изданы его ученика­ми под общим заглавием Organon, то есть «Орудие» (мысли). Эта схема заключается в следующем:

А есть А

А не есть не А

Всякая вещь есть или А, или не А.

Яснее это можно изобразить так:

Я есть Я

Я не есть не Я

Все, что есть на свете, должно быть или Я, или не Я.

Логики, заключенной в этой схеме — логики Аристотеля, вполне достаточно для наблюдения. Но для опыта ее недостаточно, потому что опыт идет во времени, а в формулах Аристотеля время в расчет не принимается. Это было замечено на самой заре установления нашего опытного зна­ния, отмечено Роджером Бэконом и формулиро­вано через несколько столетий его знаменитым однофамильцем лордом Фрэнсисом Бэконом в со­чинении Nouum organum «Новое орудие» (мыс­ли). Вкратце формулировку Бэкона можно свести к следующему.

То, что было А, будет А

То, что было не А, будет не А

Всякая вещь была и будет или А, или не А.

На этих формулах, сознаваемых или не сознава­емых, построен весь наш научный опыт, и на них же, собственно, построено шитье сапог, потому что если бы сапожник не был уверен, что купленная вчера кожа будет кожей завтра, то он бы, вероятно, не решился шить сапоги, а стал бы искать какой-нибудь более верной профессии.

Формулы логики, как Аристотеля, так и Бэкона, сами по себе выведены из наблюдения фактов, и ничего другого кроме содержания этих фактов в себе не заключают и заключать не могут. Это не есть законы мышления, а только законы внешнего мира, как он воспринимается нами, или законы нашего отношения к внешнему миру.

Если бы мы могли представить себе «логику» животного, то мы поняли бы его отношение к внеш­нему миру. Наша главная ошибка относительно ду­шевного мира животных заключается в том, что мы приписываем им свою собственную логику. Мы ду­маем, что логика одна, что наша логика есть нечто абсолютное, существующее вне нас и помимо нас. Между тем это только законы отношения нашего специфического «я» к внешнему миру или законы, которые находит во внешнем мире наше специфи­ческое «я». Другое «я» найдет другие законы.

Логика животного будет отличаться от нашей, прежде всего, тем, что она не будет общей. Она бу­дет существовать для каждого случая, для каждого представления отдельно. Общих свойств, классо­вых, родовых и видовых признаков категорий для животного существовать не будет. Каждый предмет будет сам по себе, и все его свойства будут его спе­цифическими свойствами.

Этот дом и тот дом — это совершенно разные предметы для животного, потому что это свой дом, а то чужой. Мы, вообще говоря, узнаем предметы по признакам сходства, животное должно узнавать их по признакам различия. Всякий предмет оно помнит по тому его признаку, который имел для него наиболее эмоциональное значение. В таком виде — то есть с эмоциональными тонами, пред­ставления сохраняются в памяти животного. Легко видеть, что такие представления сохранять в памя­ти гораздо труднее, и поэтому память животного обременена больше нашей, хотя по количеству зна­ний и по количеству того, что сохраняется в памя­ти, оно стоит много ниже нас.

Мы, раз увидев предмет, относим его к известно­му классу, роду и виду, подводим его под то или другое понятие и связываем его в уме с каким-ни­будь «словом», то есть алгебраическим знаком, по­том с другим, определяющим и т. д.

Животное не имеет памяти, у него нет этой ум­ственной алгебры, при помощи которой мы мыслим. Оно должно знать данный предмет и запомнить его со всеми его признаками и особенностями. Ни один забытый признак уже не вернется. Тогда как для нас все признаки подразумеваются в понятии, с ко­торым мы связали этот предмет. И мы можем найти его в памяти по любому его признаку.

Из этого ясно, что память животного отягощена больше нашей и что именно это есть главная при­чина, мешающая умственной эволюции животного. Его ум слишком занят. Ему некогда двигаться впе­ред. Можно остановить умственное развитие ребен­ка, заставляя его заучивать наизусть ряды слов и ряды цифр. В таком положении находится живот­ное. Это и объясняет тот странный факт, что жи­вотное умнее в молодости.

У человека расцвет интеллектуальной силы при­ходится на зрелый возраст, очень часто дажена старость. У животного как раз наоборот. Оно вос­приимчиво только в молодости. К зрелому возрасту его развитие останавливается и к старости, несом­ненно, идет назад.

Логика животного, если мы попытаемся выра­зить ее в формулах подобных формулам Аристоте­ля и Бэкона, будет такова:

Формулу А есть А животное поймет. Оно ска­жет: Я есть Я и т. п. Но формулы А не есть не А оно уже не поймет. Не А — это уже понятие. Жи­вотное скажет так:

Это есть это То есть то Это не то.

Или:

- Этот человек есть этот человек (свой) Тот человек есть тот человек (чужой) Этот человек не тот (чужой — это не свой).

Дальше нам еще придется вернуться к логике животных. Пока нам нужно было только устано­вить, что психология животных очень своеобразна и коренным образом отличается от нашей. И она не только своеобразна, но и очень разнообразна.

Среди известных нам животных, далее среди до­машних животных, психологические различия так велики, что ставят их на совершенно различные плоскости. Мы не замечаем этого и ставим всех в одну рубрику — «животные».

Гусь наступил лапой на арбузную корку,тянет ее носом и не может вытащить, а поднять лапу у него не хватает соображения.

Этo значит, что его психика настолько туманна, что он плохо знает свое собственное тело, плохо отли­чает его от других предметов. Ни с собакой, ни с. кошкой этого произойти уже не может. Свое тело они уже знают прекрасно. Но в отношениях к внешним предметам собака и кошка сильно различаются.

Я наблюдал собаку, «очень умного» сеттера. Ког­да у нее сбивался коврик, на котором она спала, и ей было неловко лежать, она понимала, что неудоб­ство вне ее и что оно заключается в коврике, и именно в положении коврика, — и она хватала его зубами и вертела, и возила туда и сюда, и при этом ворчала, и вздыхала, и стонала, пока кто-нибудь не приходил помочь ей. Но сама расправить коврик она никогда не могла.

У кошки не явилось бы даже подобного вопроса. Кошка хорошо знает свое тело, но все вне себя она принимает как должное. Исправлять внешний мир, приспособлять его для своего удобства кошке никогда не приходит в голову. Поэтому, если бы что-нибудь было не так с ее постелью, кошка сама вертелась бы сотни раз, пока не улеглась бы удоб­но, — или пошла бы и легла в другом месте.

Обезьяна, конечно, легко разостлала бы себе ков­рик.

Вот четыре психологии совершенно различ­ных. И это только один пример. Таких примеров можно набрать сотни. А между тем для нас все это одно животное. Мы смешиваем вместе очень много различного, наши «деления» очень часто неправильны, и это мешает нам разобраться в самих себе.