Княжна Мери. 11-го мая. Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самомвысоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться домоей

11-го мая. Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самомвысоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться домоей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комнатанаполнилась запахом цветов, растуших в скромном палисаднике. Ветки цветущихчерешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол ихбелыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавыйБешту синеет, как "последняя туча рассеянной бури"; на север поднимаетсяМашук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона;на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенькийгородок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, - а там, дальше,амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонтатянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясьдвуглавым Эльборусом... Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувстворазлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнцеярко, небо сине - чего бы, кажется, больше? - зачем тут страсти, желания,сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят,утром собирается все водяное обшество................................. Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколькопечальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частиюсемейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться поистертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей;видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они наменя посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел ихв заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованиемотвернулись. Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; уних есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли наКавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белойфуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год ихобожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимойлюбезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, яобогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после,составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют -однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют ижалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодецкислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носятсветло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Ониисповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают остоличных аристократических гостиных, куда их не пускают. Наконец вот и колодец... На площадке близ него построен домик с краснойкровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколькораненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, - бледные, грустные.Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидаядействия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под винограднымиаллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительницуединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военнуюфуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале, где построенпавильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводилителескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками,приехавшими лечиться от золотухи. Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика,стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос: - Печорин! давно ли здесь? Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним вдействующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделюпрежде меня. Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, поособенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевскийсолдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можнодать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидываетголову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правоюопирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которыена все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное нетрогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенныестрасти и исключительные страдания. Производить эффект - их наслаждение; онинравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаютсялибо мирными помещиками, либо пьяницами - иногда тем и другим. В их душечасто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть быладекламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из кругаобыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на вашивозражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинаетдлинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, нокоторая в самом деле есть только продолжение его собственной речи. Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бываютметки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабыхструн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель - сделатьсягероем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо,не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сампочти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскуюшинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самыхдружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел вделе; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-тоне русская храбрость!.. Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемсяна узкой дороге, и одному из нас несдобровать. Приезд его на Кавказ - также следствие его романтического фанатизма: яуверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видомкакой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, ночто ищет смерти, потому что... тут, он, верно, закрыл глаза рукою ипродолжал так: "Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душасодрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?" - и так далее. Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк,останется вечною тайной между им и небесами. Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкийдовольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, ядумаю, старается! Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образежизни на водах и о примечательных лицах. - Мы ведем жизнь довольно прозаическую, - сказал он, вздохнув, - пьющиеутром воду - вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру - несносны, каквсе здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: онииграют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний годиз Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моясолдатская шинель - как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает,тяжело, как милостыня. В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другаямолоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты былипо строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытоеплатье gris de perles1, легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой шеи.Ботинки couleur puce2 стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, чтодаже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя отудивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-тодевственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда онапрошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышитиногда записка милой женщины. - Вот княгиня Лиговская, - сказал Грушницкий, - и с нею дочь ее Мери,как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня. - Однако ты уж знаешь ее имя? - Да, я случайно слышал, - отвечал он, покраснев, - признаюсь, я нежелаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, какна диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце подтолстой шинелью? - Бедная шинель! - сказал я, усмехаясь, - а кто этот господин, которыйк ним подходит и так услужливо подает им стакан? - О! - это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас позолотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что затолстая трость - точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа ala moujik3. - Ты озлоблен против всего рода человеческого. - И есть за что... - О! право? В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкийуспел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мнепо-французски: - Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrementla vie serait une farce trop degoutante4. Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытнымвзором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, счем я внутренно от души его поздравил. - Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. - У нее такиебархатные глаза - именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение,говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца неотражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, онибудто бы тебя гладят... Впрочем, кажется, в ее лице только и естьхорошего... А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она неулыбнулась на твою пышную фразу. - Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, - сказалГрушницкий с негодованием. - Mon cher, - отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, - jemeprise les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait unmelodrame trop ridicule5. Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по винограднымаллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилосьжарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, яостановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило мнеслучай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лицанаходились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела налавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором.Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво уколодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого небыло. Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкийуронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять:больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, ивсе напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание. Княжна Мери видела все это лучше меня. Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подалаему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужаснопокраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего невидала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтобпоблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи сматерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный иважный - даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда,которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась залипками бульвара... Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала вворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у воротраскланялась с Раевичем. Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие. - Ты видел? - сказал он, крепко пожимая мне руку, - это просто ангел! - Отчего? - спросил я с видом чистейшего простодушия. - Разве ты не видал? - Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то онсделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем,очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу,когда ступил на простреленную ногу... - И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душасияла на лице ее?.. - Нет. Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страстьпротиворечить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачныхпротиворечий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает менякрещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделалибы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, нознакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство -было зависть; я говорю смело "зависть", потому что привык себе во всемпризнаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретивхорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при немотличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такоймолодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловатьсвое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно. Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окондома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернувменя за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые такмало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от еговзгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. Икак, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскуюкняжну?.. 13-го мая Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Чтотут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец. Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик иматериалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, -поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двухстихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилытрупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногдаотличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернерисподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал надумирающим солдатом... Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег несделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжениеврагу, чем другу, потому что это значило бы продавать своюблаготворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерновеликодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы неодин добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяныемедики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, -больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть всеистинно порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старалисьвосстановить его упадший кредит. Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражаютнеприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать внеправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, чтоженщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразияна красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливостьженщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди,подобные Вернеру, так страстно любят женщин. Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была унего короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова егоказалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа,обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетениемпротивоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегдабеспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны быливкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались всветло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черногоцвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился заэто прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг другаскоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: издвух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себене признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае - трудутомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меняесть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера вС... среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял подконец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях:каждый был убежден в разных разностях. - Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор. - В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сихпор молчал. - В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное утро яумру. - Я богаче вас, сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще убеждение -именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться. Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнееэтого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы частосходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно,пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотревзначительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словамЦицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своимвечером. Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок,когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол,зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что менябеспокоят мухи, - и мы оба замолчали. - Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы насвете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране,что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаемпочти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история;видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное намсмешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольноравнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами неможет быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше нехотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мнекакую-нибудь новость. Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул... Он отвечал подумавши: - В вашей галиматье, однако ж, есть идея. - Две! - отвечал я. - Скажите мне одну, я вам скажу другую. - Хорошо, начинайте! - сказал я, продолжая рассматривать потолок ивнутренно улыбаясь. - Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь изприехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому чтооб вас там уже спрашивали. - Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе другдруга. - Теперь другая... - Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь;во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чемрассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне? - Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?.. - Совершенно убежден. - Почему? - Потому что княжна спрашивала об Грушницком. - У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, чтоэтот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль.. - Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении... - Разумеется. - Завязка есть! - закричал я в восхищении, - об развязке этой комедиимы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно. - Я предчувствую, - сказал доктор, - что бедный Грушницкий будет вашейжертвой... - Дальше, доктор... - Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно,она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете... я сказал ваше имя...Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума...Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, ксветским сплетням свои замечания... Дочка слушала с любопытством. В еевоображении вы сделались героем романа в новом вкусе... Я не противоречилкнягине, хотя знал, что она говорит вздор. - Достойный друг! - сказал я, протянув ему руку. Доктор пожал ее счувством и продолжал: - Если хотите, я вас представлю... - Помилуйте! - сказал я, всплеснув руками, - разве героев представляют?Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную... - И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?.. - Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня непонимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, - продолжал я после минутымолчания, - я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб ихотгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от нихотпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они залюди? - Во-первых, княгиня - женщина сорока пяти лет, - отвечал Вернер, - унее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна.Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покоерастолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногданеприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ееневинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она быласпокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочьбог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной водыи купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, непривыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, котораячитала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышнипустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезнывообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно.Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторымпрезрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, чтосорокалетними остряками. - А вы были в Москве, доктор? - Да, я имел там некоторую практику. - Продолжайте. - Да я, кажется, все сказал... Да! вот еще: княжна, кажется, любитрассуждать о чувствах, страстях и прочее... она была одну зиму в Петербурге,и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли. - Вы никого у них не видали сегодня? - Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дамаиз новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень,кажется, больная... Не встретили ль вы ее у колодца? - она среднего роста,блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щекечерная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью. - Родинка! - пробормотал я сквозь зубы. - Неужели? Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку насердце: - Она вам знакома!.. - Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного. - Теперь ваша очередь торжествовать! - сказал я, - только я на васнадеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашемпортрете одну женщину, которую любил в старину... Не говорите ей обо мне нислова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно. - Пожалуй! - сказал Вернер, пожав плечами. Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нассвела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что менявстретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствияменя никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшееприобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшейпечали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все теже звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, - ничего! После обеда часов в шесть я пошел на бульвар: там была толпа; княгиня скняжной сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничаланаперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановилдвух знакомых Д... офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, былосмешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Любопытствопривлекло ко мне некоторых из окружавших княжну; мало-помалу и все еепокинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал: мои анекдоты былиумны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы донеистовства... Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколькораз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая каким-тохромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня, выражал досаду,стараясь выразить равнодушие... - Что он вам рассказывал? - спросила она у одного из молодых людей,возвратившихся к ней из вежливости, - верно, очень занимательную историю -свои подвиги в сражениях?.. - Она сказала это довольно громко и, вероятно, снамерением кольнуть меня. "А-га! - подумал я, - вы не на шутку сердитесь,милая княжна; погодите, то ли еще будет!" Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз:бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представилкнягине. Она будет очень рада, потому что ей скучно. 16-го мая. В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна менярешительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет,довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, которыйпривык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинамии тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день уколодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ееобожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, - и мне почтивсегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый деньполон дом, обедают, ужинают, играют, - и, увы, мое шампанское торжествуетнад силою магнетических ее глазок! Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесныйперсидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковертак украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; заэто я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительноебешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкескуюлошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время и говорил мне,что эффект этой сцены был самый драматический. Княжна хочет проповедоватьпротив меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мноюочень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают. Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, иникого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашелслучай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне:она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самоймилой улыбкою. - Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? - сказал он мневчера. - Решительно. - Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество... - Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь? - Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-тонапрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится... Другое дело, если бя носил эполеты... - Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешьпользоваться своим выгодным положением... да солдатская шинель в глазахчувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем. Грушницкий самодовольно улыбнулся. - Какой вздор! - сказал он. - Я уверен, - продолжал я, - что княжна в тебя уж влюблена! Он покраснел до ушей и надулся. О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!.. - У тебя все шутки! - сказал он, показывая, будто сердится, -во-первых, она меня еще так мало знает... - Женщины любят только тех, которых не знают. - Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочупознакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имелкакие-нибудь надежды... Вот вы, например, другое дело! - вы победителипетербургские: только посмотрите, так женщины тают... А знаешь ли, Печорин,что княжна о тебе говорила? - Как? она тебе уж говорила обо мне?.. - Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца,случайно; третье слово ее было: "Кто этот господин, у которого такойнеприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда..." Она покраснела и нехотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. "Вам не нужно сказыватьдня, - отвечал я ей, - он вечно будет мне памятен..." Мой друг, Печорин! ятебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право, жаль! потомучто Мери очень мила!.. Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря оженщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, еслиона имела счастие им понравиться. Я принял серьезный вид и отвечал ему: - Да, она недурна... только берегись, Грушницкий! Русские барышнибольшею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к неймысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна,кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минутысряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должновозбуждать ее любопытство, твой разговор - никогда не удовлетворять еговполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебяпренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это,станет тебя мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не дасттебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через двавыйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, чтоона несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но чтонебо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель,хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное... Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед покомнате. Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этогоне заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; унего даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мнепоказалось подозрительным... Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкимибуквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом - число тогодня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочувынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в своиповеренные, и тут-то я буду наслаждаться.................................. Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу - никого уже нет. Становилосьжарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу;голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали,как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будтозацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Яуглубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал отой молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор...Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и почему я дажетак в этом уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках? Размышляя такимобразом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его свода, накаменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью,опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться,чтоб не нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула. - Вера! - вскрикнул я невольно. Она вздрогнула и побледнела. - Я знала, что вы здесь, - сказала она. Я сел возле нее и взял ее заруку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милогоголоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами; вних выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек. - Мы давно не видались, - сказал я. - Давно, и переменились оба во многом! - Стало быть, уж ты меня не любишь?.. - Я замужем! - сказала она. - Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина такжесуществовала, но между тем... Она выдернула свою руку из моей, и щеки еезапылали. - Может быть, ты любишь своего второго мужа?.. Она не отвечала иотвернулась. - Или он очень ревнив? Молчание. - Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься... - явзглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазахсверкали слезы. - Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить?Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничегомне не дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне иопустила голову на грудь мою. "Может быть, - подумал я, - ты оттого-то именно меня и любила: радостизабываются, а печали никогда..." Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы нашисблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуи; ее руки были холодны каклед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которыена бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить:значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере. Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем - тем хромымстаричком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына.Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни однойнасмешки: она его уважает, как отца, - и будет обманывать, как мужа...Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности! Муж Веры, Семен Васильевич Г...в, дальний родственник княгиниЛиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал словопознакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от неевнимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будетвесело... Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут толькосчастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстнокого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; дажемне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкаяпривычка сердца!.. Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимойженщины; напротив я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимуювласть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? - оттого ли что я никогданичем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук?или это - магнетическое влияния сильного организма? или мне просто неудавалось встретить женщину с упорным характером? Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли этодело!.. Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину ствердой волей, которую никогда не мог победить... Мы расстались врагами, - ито, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались быиначе... Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобыне было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente -болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия. Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляламеня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мырасстались... Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, - я ее необману; она единственная женщина в мире, которую я не в силах был быобмануть. я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: обапойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останетсянеприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотяговорит противное. Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка нескрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как послепервого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость лис своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это толькоее прощальный взгляд, последний подарок - на память?.. А смешно подумать,что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки истройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит... Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать нагояччей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаюя благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловитьтуманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее.Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль,все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогуума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор,озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока,падающего с утеса на утес. Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего безнужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде принялименя за черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхомя больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касаетсядо этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуналишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный,не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью;бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничемнельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховойезде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех дляприятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моихлошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе. Было уже шестьчасов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя былаизмучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, кудачасто водяное общество ездит en piquenique6. Дорога идет, извиваясь междукустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи подсенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту,Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемыхна здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это времяпоказалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и голубыхамазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского снижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери. Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно,поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов:он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывалменя от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениямих лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску;Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец ихразговора: - И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? - говорила княжна. - Что для меня Россия! - отвечал ее кавалер, - страна, где тысячилюдей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением,тогда как здесь - здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству свами... - Напротив... - сказала княжна, покраснев. Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал: - Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулямидикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд,один, подобный тому... В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехализ-за куста... - Mon Dieu, un Circassien!..7 - вскрикнула княжна в ужасе. Чтоб еесовершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь: - Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votrecavalier8. Она смутилась, - но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение былосправедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд. Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовойаллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трехсторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежалозловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромойсверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей,спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице,сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я селна скамью и задумался... Я чувствовал необходимость излить свои мысли вдружеском разговоре... но с кем? "Что делает теперь Вера?" - думал я... Я быдорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку. Вдруг слышу быстрые и неровные шаги... Верно, Грушницкий... Так и есть! - Откуда? - От княгини Лиговской, - сказал он очень важно. - Как Мери поет!.. - Знаешь ли что? - сказал я ему, - я пари держу, что она не знает, чтоты юнкер; она думает, что ты разжалованный... - Может быть! Какое мне дело!.. - сказал он рассеянно. - Нет, я только так это говорю... - А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что этонеслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан итак хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; онаговорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе самого высокогомнения. - Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться? - Мне жаль, что не имею еще этого права... - О-го! - подумал я, - у него, видно, есть уже надежды..." - Впрочем, для тебя же хуже, - продолжал Грушницкий, - теперь тебетрудно познакомиться с ними, - а жаль! это один из самых приятных домов,какие я только знаю... Я внутренно улыбнулся. - Самый приятный дом для меня теперь мой, - сказал я, зевая, и встал,чтоб идти. - Однако признайся, ты раскаиваешься?.. - Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини... - Посмотрим... - Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной... - Да, если она захочет говорить с тобой... - Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит...Прощай!.. - А я пойду шататься, - я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдемлучше в ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения... - Желаю тебе проиграться... Я пошел домой. 21-го мая Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобногослучая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговорыбесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания,потому что он не жених. Вот логика матерей! Я подметил два, три нежныхвзгляда, - надо этому положить конец. Вчера у колодца в первый раз явилась Вера... Она, с тех пор как мывстретились в гроте, не выходила из дома. Мы в одно время опустили стаканы,и, наклонясь, она мне сказала шепотом: - Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можемвидеться... Упрек! скучно! Но я его заслужил... Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать скняжной мазурку. 22-го мая Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. В девятьчасов все съехались. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамыпосмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мериодевается со вкусом. Те, которые почитают себя здешними аристократками,утаив зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин - тамсейчас явится высший и низший круг. Под окном, в толпе народа, стоялГрушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она,проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой. Он просиял, как солнце...Танцы начались польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалдыподнялись и закружились. Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышностьее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи - счастливуюэпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта былафермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану: - Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меняи не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет... C`estimpayable!..9 И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить... - За этим дело не станет! - отвечал услужливый капитан и отправился вдругую комнату. Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать, пользуясьсвободой здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами. Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ейудалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и дажестрогий вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегкаголовку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной игибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся ввихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей... Я сделалтри тура. (Она вальсирует удивительно хорошо). Она запыхалась, глаза еепомутились, полураскрытые губки едва могли прошептать необходимое: "Merci,monsieur"10. После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид: - Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уженесчастье заслужить вашу немилость... что вы меня нашли дерзким... неужелиэто правда? - И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении? - отвечала онас иронической гримаской, которая, впрочем, очень идет к ее подвижнойфизиономии. - Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметьеще большую дерзость просить у вас прощения... И, право, я бы очень желалдоказать вам, что вы насчет меня ошибались... - Вам это будет довольно трудно... - Отчего же? - Оттого, что вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто будутповторяться. "Это значит, - подумал я, - что их двери для меня навеки закрыты". - Знаете, княжна, - сказал я с некоторой досадой, - никогда не должноотвергать кающегося преступника: с отчаяния он может сделаться еще вдвоепреступнее... и тогда... Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прерватьмою фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числедрагунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны; онособенно был чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и перемигивался стоварищами. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами икрасной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян.Остановясь против смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил нанее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом: - Пермете...11 ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку... - Что вам угодно? - произнесла она дрожащим голосом, бросая кругомумоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ейкавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался затолпой, чтоб не быть замешану в историю. - Что же? - сказал пьяный господин, мигнув драгунскому капитану,который ободрял его знаками, - разве вам не угодно?.. Я таки опять имеючесть вас ангажировать pour mazure...12 Вы, может, думаете, что я пьян? Этоничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить... Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования. Я подошел к пьяному господину, взял его довольно крепко за руку и,посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться, - потому, прибавил я,что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною. - Ну, нечего делать!.. в другой раз! - сказал он, засмеявшись, иудалился к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его в другуюкомнату. Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом. Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все, та отыскала меня втолпе и благодарила. Она объявила мне, что знала мою мать и была дружна сполдюжиной моих тетушек. - Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, -прибавила она, - но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так,что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит вашсплин... не правда ли? Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовленына подобный случай. Кадрили тянулись ужасно долго. Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной уселись. Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моемповедении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятноюсценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило;ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; еезамечания иногда глубоки... Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой,что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела. - Вы странный человек! - сказала она потом, подняв на меня своибархатные глаза и принужденно засмеявшись. - Я не хотел с вами знакомиться, - продолжал я, - потому что васокружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнутьсовершенно. - Вы напрасно боялись! Они все прескучные... - Все! Неужели все? Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-то,потом опять слегка покраснела и, наконец, произнесла решительно: все! - Даже мой друг Грушницкий? - А он ваш друг? - сказала она, показывая некоторое сомнение. - Да. - Он, конечно, не входит в разряд скучных... - Но в разряд несчастных, - сказал я смеясь. - Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте... - Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее времямоей жизни! - А разве он юнкер?.. - сказала она быстро и потом прибавила: - А ядумала... - Что вы думали?.. - Ничего!.. Кто эта дама? Тут разговор переменил направление и к этому уж более не возвращался. Вот мазурка кончилась, и мы распростились - до свидания. Дамыразъехались... Я пошел ужинать и встретил Вернера. - А-га! - сказал он, - так-то вы! А еще хотели не иначе знакомиться скняжной, как спасши ее от верной смерти. - Я сделал лучше, - отвечал я ему, - спас ее от обморока на бале!.. - Как это? Расскажите!.. - Нет, отгадайте, - о вы, отгадывающий все на свете! 23-го мая Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меняиздали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Онкрепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом: - Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?.. - Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, - отвечал я, неимея точно на совести никакого благодеяния. - Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала... - А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?.. - Послушай, - сказал Грушницкий очень важно, - пожалуйста, неподшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем... Видишь:я ее люблю до безумия... и я думаю, я надеюсь, она также меня любит... Уменя есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером... обещай мнезамечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин...Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их словаобещают и манят, а звук их голоса отталкивает... То они в минуту постигают иугадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков...Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне,нынче они тусклы и холодны... - Это, может быть, следствие действия вод, - отвечал я. - Ты во всем видишь худую сторону... матерьялист! прибавил онпрезрительно. - Впрочем, переменим материю, - и, довольный плохимкаламбуром, он развеселился. В девятом часу мы вместе пошли к княгине. Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу беглыйвзгляд. Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских. Княгиня меня ейпредставила как своей родственнице. Пили чай; гостей было много; разговорбыл общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько разсмеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но онаудерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность кней идет, - и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, чтомоя веселость ее не заражает. После чая все пошли в залу. - Довольна ль ты моим послушанием, Вера? - сказал я, проходя мимо ее. Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык кэтим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадиладочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, - я молчал и, пользуясьсуматохой, отошел к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то оченьважное для нас обоих... Вышло - вздор... Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться поодному сердитому, блестящему взгляду... О, я удивительно понимаю этотразговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!.. Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо... впрочем, я неслушал. Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее глазамии поминутно говорил вполголоса: "Charmant! delicieux!"13 - Послушай, - говорила мне Вера, - я не хочу, чтоб ты знакомился с моиммужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: тыможешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться... - Только?.. Онапокраснела и продолжала: - Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться... ия буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере я хочу сберечьсвою репутацию... не для себя: ты это знаешь очень хорошо!.. О, я прошутебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью:я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день... и,несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе.Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусьтебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странноеблаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его. Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг нее;я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольнонебрежно. - Мне это тем более лестно, - сказала она, - что вы меня вовсе неслушали; но вы, может быть, не любите музыки?.. - Напротив... после обеда особенно. - Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы... и явижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении... - Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверныйжелудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово:следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она,напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно,или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причиныгрустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишкомбольшая веселость неприлична... Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ниминачался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на егомудрые фразы довольно рассеянно и неудачно, хотя старалась показать, чтослушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением,стараясь угадать причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда в еебеспокойном взгляде... Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тоюже монетою, кольнуть мое самолюбие, - вам не удастся! и если вы мне объявитевойну, то я буду беспощаден. В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в ихразговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворнойдосадою наконец удалился. Княжна торжествовала, Грушницкий тоже.Торжествуйте, друзья мои, торопитесь... вам недолго торжествовать!.. Какбыть? у меня есть предчувствие... Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочноотгадывал, будет ли она меня любить или нет... Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился остарине... За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что этоодна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкимислабостями, дурными страстями... Неужели зло так привлекательно?.. Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и последолгого молчания сказал: - Ну, что? "Ты глуп", - хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами. 29-го мая Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинаетнравиться мой разговор; я рассказал ей некоторые из странных случаев моейжизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Я смеюсь надвсем на свете, особенно над чувствами: это начинает ее пугать. Она при мнене смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько разотвечала на его выходки насмешливой улыбкой; но я всякий раз, как Грушницкийподходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый разбыла она этому рада или старалась показать; во второй - рассердилась наменя, в третий - на Грушницкого. - У вас очень мало самолюбия! - сказала она мне вчера. - Отчего выдумаете, что мне веселее с Грушницким? Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием... - И моим, - прибавила она. Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид. Потом целый деньне говорил с ней ни слова... Вечером она была задумчива, нынче поутру уколодца еще задумчивей; когда я подошел к ней, она рассеянно слушалаГрушницкого, который, кажется, восхищался природой, но только что завиделаменя, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня непримечает. Я отошел подальше и украдкой стал наблюдать за ней: онаотвернулась от своего собеседника и зевнула два раза. Решительно, Грушницкий ей надоел. Еще два дня не буду с ней говорить. 3-го июня Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькойдевочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чемуэто женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любитькогда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, можетбыть, я бы завлекся трудностью предприятия... Но ничуть не бывало!Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит впервые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдемтакую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство -истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией,падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности - только вневозможности достигнуть цели, то есть конца. Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе еене заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства,которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметьмелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чемуон должен верить: "Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако,я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика ислез!" А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едвараспустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряетсянавстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав имдосыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе этуненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю настрадания и радости других только в отношении к себе, как на пищу,поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать подвлиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но онопроявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти,а первое мое удовольствие - подчинять моей воле все, что меня окружает;возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не есть ли первыйпризнак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиноюстраданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - несамая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщеннаягордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я былбы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источникилюбви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствиимучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб онне захотел приложить ее к действительности: идеи - создания органические,сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие;тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; отэтого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти сума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни искромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное,как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, иглупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные рекиначинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самогоморя. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота иглубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая инаслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что такдолжно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; онапроникается своей собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, каклюбимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек можетоценить правосудие божие. Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своегопредмета... Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для себя, и,следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для менядрагоценным воспоминанием................................. Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры. Мывыпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним. - Я вас не поздравляю, - сказал он Грушницкому. - Отчего? - Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, чтоармейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничегоинтересного... Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдетепод общее правило. - Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Он незнает, - прибавил Грушницкий мне на ухо, - сколько надежд придали мне этиэполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки...Нет! я теперь совершенно счастлив. - Ты идешь с нами гулять к провалу? - спросил я его. - Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир. - Прикажешь ей объявить о твоей радости?.. - Нет, пожалуйста, не говори... Я хочу ее удивить... - Скажи мне, однако, как твои дела с нею? Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать - и былосовестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине. - Как ты думаешь, любит ли она тебя? - Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно такскоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет... - Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тожемолчать о своей страсти?.. - Эх, братец! на все есть манера; многое не говорится, аотгадывается... - Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чемуженщину не обязывает, тогда как слова... Берегись, Грушницкий, она тебянадувает... - Она?.. - отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно улыбнувшись,- мне жаль тебя, Печорин!.. Он ушел. Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу. По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер;он находится на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкаятропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, иона ее не покидала в продолжение целой прогулки. Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих иотсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные ихстороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя - и кончил искренней злостью.Сперва это ее забавляло, а потом испугало. - Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала попастьсяв лесу под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя: когда вамвздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, - ядумаю, это вам не будет очень трудно. - Разве я похож на убийцу?.. - Вы хуже... Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид: - Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лицепризнаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и ониродились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Яглубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я сталзлопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себявыше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весьмир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветнаямолодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясьнасмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду -мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, ястал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы,пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда вгруди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дуломпистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью идобродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина душимоей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал ибросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этогоникто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ееполовины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочелее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет,особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу васразделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна - пожалуйста,смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало. В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясьна мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание - чувство,которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в еенеопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем некокетничала, - а это великий признак! Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не покидаларуки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у которогоона стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза. На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но напустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно. - Любили ли вы? - спросил я ее наконец. Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять впала взадумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, счего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита,и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти